Счастье – это не понятие, это не категория, это явление. Когда человек не достигает желаемого, или когда он проживает ту черту, на которой ожидал почувствовать наивысшее наслаждение, – это недостижение, это непопадание в желаемую точку и есть счастье. Но не совсем это просто – недостижение и непопадание. Ожидание высшего момента радости, ожидание у самого ее порога – вот-вот она покажется, уже слышен ее шелест – это и есть счастье. Человек уже открыл рот, чтобы сказать долгожданное и нетерпеливое: «Вот…» – и не успевает этого сказать, восклицание застряло в горле. Некуда это сказать, некуда до конца обратить свое ожидание, которому так и не суждено сбыться…
Можно согласиться с тем, что эти сказанные слова вызывают раздражение, они уже сами по себе раздражение. Но покажите мне человека, который бы, не раздражаясь, мог успокоиться? Это будет опять тот же голодный с куском хлеба в руках, после которого он не знает, чего ему хотеть, жаждущий с полным кубком, слепой, проснувшийся в темноте после цветного сна, – как страшно и обидно просыпаться.
Как страшно и обидно! – этот возглас слышится отовсюду.
Это напоминает утоление боли неправильно сделанным уколом – с пузырьком воздуха, который саднит под кожей. Утоляется одно, но ценой этого утоления раздражается кожа – и уже болит что-то внутри, что-то опять зовет на помощь – кого и откуда? Этот крик уже распирает все тело, не давая покоя до следующей надежды ожидаемого укола…
Человек имеет право говорить о счастье только на своем примере.
Когда я был маленький, мне обещали купить самые красивые ботинки. Я ждал этого праздника, и когда уже совсем был уверен в нем, мне сказали, что ботинки купили, но их уронили в автобусе, они упали в мотор и сгорели. Я был в неутешном горе, но ощущение праздника не померкло, оно оголилось и от этого даже как-то выделилось, как крона дерева без листьев – стало чувством, которое помнится, как помнятся животные инстинкты.
Но потом, через много лет, увидел сон: передо мной разложили большую связку одежды, и это была моя одежда за все мое детство – корявые сандалики, пальто с затертыми рукавами, все изношенное, и казалось, что все эти маленькие вещи стыдливо опускают глаза передо мною… Тех ботинок там не было, хотя я нарисовал их в своем воображении настолько живо, что они стали реальней всего самого реального.
Вот и это счастье от меня ускользнуло даже во сне, потому что им нельзя управлять, оно может быть желаемым или случайным. Счастье ускользающее – без причастного определения нет этого существительного. Что помнил я несбыточным, но жил возле самого осуществления – померкло и исчезло. Конечно же, когда я подрос, то понял, что никаких ботинок мне не покупали, и это все было обманом, одним из тех ловких обманов, которыми довольствуются дети. Но я готов был забыть об этом, готов был простить родителям этот обман, даже не стараясь их понять, – я закрывал глаза и покачивался всем телом, словно в полусне под закатными лучами солнца, ощущая теплоту вот-вот осуществимой мечты – это чувство я помню ясно…
Разве не счастьем было в детстве все, что было тогда со мной?..
Я шалел от восторга, когда утром слушал, как мне рассказывал свой сон проснувшийся старший брат, и я, уткнувшись зажмуренным лицом в его теплую подушку, видел все это – я думал, что его сон все еще хранится там, и я его так ясно видел. Я видел все, что он рассказывал, и был уверен, что во сне было только так, как это и открывалось мне на темном экране закрытых глаз…
Разве не счастьем было научиться свистеть так, как он, чтобы быть похожим на него как можно в большем?
А когда мы залезали на высокий густой дуб и сидели там в построенном нами уютном домике из сплетенных веток и сколоченных дощечек, и закрывали глаза, покачиваясь вместе с верхушкой, чувствуя только тяжелый шум дерева… Кто был счастливее нас?
Я никогда не смогу указать границу, на которой кончилось мое счастье. Это кончилось мое детство – я не знаю этой границы. И никогда больше я не испытывал настоящего счастья. Я пробовал забываться, отдавался только одной мысли, но эту мысль сверлили сразу десятки других, связанных с нею, проверяя ее на искренность и достоверность. Она сжималась, сохла, как сохнет улитка под жарким солнцем на берегу реки, она не могла оставаться оголенной – я терял ее из виду и чувствовал ее отзвуки в темноте ночи, в снах.
В такое вот время я прочитал у Толстого: «Счастья нет, есть только его отблески». Я ухватился за это, как за соломинку, я думал, что нашел разрешение всему своему беспокойству. Но через некоторое время понял, что эти слова тоже пронизывают другие, иссушая их, как солнце беззащитную улитку. Это тоже одинокое определение, которым хочется достичь недостижимого, нащупать то, что неуязвимо.
Все, что происходит сейчас, я могу только вспомнить. Вспомнить потом, через много лет, только вспомнить, как вспоминаю я сейчас свое детство. Там было счастье. Может быть, оно проявится и в сегодняшнем дне, который я когда-то вспомню?
Я завидую Робинзону Крузо, который нашел свое счастье в одиночестве на острове, в воспоминаниях о том, что было, и в мечтаниях о том, чего нет».
Эта тишина после прочтения! Я чувствовал себя камнем. Для чего все это было?
Старик Афанасий был тактичным от природы.
– Сам придумал-та? Как ученый, – сказал он.
– Очень хорошо, – сказали Гера с Нэлей.
– И мне понравилось, – сказала Света. – Только хочется еще примеров из жизни.
– А вот примеры из жизни будут завтра, – сказал брат.
Я пошел к своей палатке. Оглянувшись из темноты, увидел, как брат с Афанасием, отойдя в сторонку, о чем-то разговаривают.
Долго не спалось. Я думал, что все надо переписать.
И вот мы с братом идем и идем. Медленно, потому что ноги проседают в зыбучем дерне болота. Прощупываем каждый шаг, идем, как по батуту с водой.
Мы молчим. Это на прогулке можно разговаривать, перебрасываться фразами, а здесь ходьба как работа – монотонная, одинаковая, завораживающая. Я думаю о времени. Всегда в одинаковые минуты своей жизни я почему-то думаю о нем, хотя и по-разному, двояко, противоположно. В счастливые минуты радуюсь их длительности, в томительные – терплю и пережидаю. Сейчас мне кажется, я несу время на себе, как странную и не очень тяжелую поклажу, как спальный мешок в рюкзаке, – где я, там и оно. Так легче идти. Не легче, а спокойней – раздражение от усталости растворяется в ускользающих, неясных, отвлекающих мыслях о времени. Что это такое? И сам этот вопрос – часть ли времени?
Еще я думаю о том, что брат, конечно же, по-своему воспитывает меня. Наивно, как все старшие, учит жизни. Ты маленький эгоист, думает он обо мне, ловишь свои чувства и считаешь, весь мир заполнен только ими, а вот что будет, если мир встретит их своей стеной, как продлятся они? Отразятся ли как мячик? Исчезнут? Не исчезнут, отвечаю я. Мир ловил меня, не пойманный не вор, – уже почти бормочу я вслух смешные и глупые слова. Устал. Я вижу, что и брат впереди меня не скрывает своей усталости – смотрит по сторонам в поисках какого-нибудь сухого места для отдыха.
Мы заваливаемся на большую кочку, вначале просто сидим, откинувшись на рюкзаки, потом я разжигаю костер. Можно снять накомарник – мошкару отгоняет дым. Кипятим и завариваем крепкий чай в плоской фляжке.
– Где ж эта грива? – говорит брат. – Десять километров мы уже прошли.
Мне кажется, не десять, а сто. Я ничего не спрашиваю, говорить по-прежнему не хочется. Все и так понятно. Грива – возвышенность. Там, наверное, и заночуем сегодня. Быстрей бы дойти. Но я понимаю, что нельзя хотеть скорейшего завершения. Силы сразу растают. Лучше думать, что мы еще на середине пути.
Но как ни думай, день заканчивается. Птицы перелетают уже не стайками, а в одиночку. Тихо. Даже слышно, как пузырьки вырываются из потревоженной нами болотной воды.
– Ну, пошли.
Первые шаги после отдыха – бессмыслица. Бессмыслица всего, что тебя окружает. Зачем все это? Но постепенно как будто вспоминаешь забытую привычку – как шагать по чавкающей траве, как делать очередное усилие. Это появляется второе дыхание, веселая злость. Хочется подумать что-то важное, и я представляю бесконечные расстояния болота и тайги. Есть ли в этом смысл – в огромности пространства? А в том, что я вчера читал? Разве можно написать «счастье – это…» и подбирать слова? Разве можно одно слово объяснить другими? Счастье – это счастье, а вода – это вода. И деревья – деревья, и идти – это идти. Но как же тогда писать?
– Цок-цок! – неожиданно для самого себя говорю я. – Цок-цок.
Я смеюсь.
– Ты чего? – оборачивается брат.
Наверное, он думает, что я совсем обессилел.
– Ничего, – говорю я. – Просто вспомнил одну смешную историю.
Я рассказываю, как посещал литературную студию при филфаке. Одна девушка читала рассказ. Всадник выехал из города на дорогу. Ехал долго. Несколько страниц девушка читала только это – цок-цок. Все переглядывались, улыбались, а девушка продолжала читать. Цок-цок. Цок-цок.
