Сам он ехал впереди на велосипеде (таких я раньше не видел – своими странными шестеренками, пружинами и тросами он напоминал спортивный лук), а монахов везли следом в двух старых медицинских каретах с фигурками бога Эскулапа. Монахам до сих пор было так плохо, что они могли только лежать.
Кареты низко урчали, и мне в первый раз в жизни пришло в голову, что производящие противный шум трещотки на задних колесах нужны не для трансформации Ангельской благодати в крутящий момент, а для того, чтобы транспортное средство шумело не меньше своего ветхого первообраза… И звук этот сразу стал меня раздражать. Все-таки правду говорят – во многой мудрости много печали.
Я был уверен, что теперь любопытство Юки удовлетворено надолго. Но я ошибся.
За обедом она спросила:
– Алекс, ты помнишь, что сказал вчера?
– Когда именно, моя киска? – спросил я. – Вчера я сказал много разного.
– Не называй меня «киской». Ты не Никколо Первый, а я не твоя кошка.
– Хорошо, моя птичка.
– Лучше говори «мой цветок».
– Почему? – заинтересовался я.
– Это будет в тему. Вчера ты заявил, что цветок ничего не знает про корень. А корень не знает про цветок.
Я испугался. Почему-то мне пришло в голову, что она узнала от Адониса о своем воплощении – и нас ждет непредсказуемый разговор.
К счастью, я ошибся.
– Как, интересно, у растений на самом деле? – спросила она.
– Не знаю, – ответил я. – Я не садовник.
– Садовник тоже не знает. Он в лучшем случае умеет остричь ветки ножницами.
– Значит, никто не знает.
– Почему. Роза, например, знает. И лилия тоже.
– Вот и поговори с ними, – сказал я. – Расскажешь потом.
– Я не могу. А ты можешь, если захочешь.
– Монахи уже уехали.
– Ты можешь заглянуть туда сам. Просто как Смотритель – силой четырех Ангелов. Давай попробуем прямо сейчас, не откладывая… А я надену твою шляпу, чтобы все видеть.
У нее был продуманный план. Да, новая Юка серьезно отличалась от прежней.
– Как же я задам вопрос, если треуголка будет на тебе? – спросил я, все еще надеясь отвертеться.
– Ты знаешь, что настоящему Смотрителю она не нужна. Ангелы хорошо знают тебя и так, Алекс.
Трудно спорить с целеустремленным человеком, твердо знающим, чего он хочет. Особенно если это твоя подруга. Я сунул руку под стол, вынул оттуда треуголку и протянул ее Юке. Когда она надела ее, я закрыл глаза и мысленно обратился к Ангелу Воды:
«Что корень знает про цветок? Что цветок знает про корень?»
Ответа не было.
– Ну вот, – сказал я. – Я спросил, но никто не отвечает.
– Потому что тебе все равно, – сказала Юка. – Если ты проникнешься интересом на самом деле, Ангелам придется ответить. Это ведь интересно – как ощущает себя цветок. Очень интересно. Попробуй сместить туда равновесие ума.
– Откуда ты знаешь, что надо делать? – наморщился я.
– Я повторяю то, что много раз слышала от тебя самого.
Она была права. Я вполне мог дать такой совет кому-нибудь другому.
Я закрыл глаза и попробовал сдвинуться в это любопытство целиком, усилив его почти до физического зуда, сделав его самой насущной из своих проблем.
И тогда ответ пришел.
Я не понял, кто именно из Ангелов со мной говорил, – просто не успел. Ответ содержался в неожиданном и ни на что не похожем переживании.
Я почувствовал себя цветком, вернее – растением, у которого есть цветок. И это было странно, так странно…
Раньше я считал цветок чем-то вроде головы. Но все обстояло с точностью до наоборот. Моей головой оказался корень – он вгрызался в неподатливую реальность, где были пища и вода. Я как бы ввинчивался головой в темноту, в сгущение бесчисленных смертей, сделавших мою жизнь возможной.
Корень пытался сделать то, что не удалось мириадам распадающихся вокруг кадавров: добраться до смысла жизни, до самого центра ее темной сути… в которой я своим человеческим умом с изумлением и испугом опознал силу тяжести (верх и низ для растения почему-то оказались перевернутыми – оно как бы росло корнем вверх, свесив зеленый хвост вниз).
Сам же цветок со своими благоухающими лепестками и тычинками был подобием вывешенных в пустоту гениталий, содрогавшихся то в наслаждении, то в тревоге: из этой солнечной пропасти рано или поздно приходил приказ умереть.
Но в корне не было ничего, что знало про цветок, а в цветке не было ничего, что знало про корень. Знал я.
Мне вдруг показалось, что все, принимаемое нами за высокие смыслы, ради которых стоит жить и даже подставлять иногда висок табакерке, – это такая же перевернутая сила тяжести, безжалостно прессующая в компост живших прежде, нас – и тех, кто придет следом… Но наваждение, к счастью, прошло.
Я с удовольствием отвесил бы здесь какую-нибудь поэтическую глупость вроде того, что мне больше понравилось быть цветком, чем человеком. Но цветку не было лучше, чем мне. Совсем. В его мире просто не существовало «лучше» и «хуже». Ему даже не надо было быть – Гамлет из подсолнуха не вышел бы.
Я не мог сравнить себя с цветком. «Я» мог быть только «собой». Но какая это тягостная ноша, я понял, лишь ощутив легкое бремя цветка.
Парадокс, однако, заключался в том, что эту ношу никто на меня не взваливал. Ноша и была мной. Ее никто не нес – она несла себя сама, и сама себя тяготила. И за вычетом этой вывешенной неясно куда кишечно-мозговой петли в форме бесконечно думающей о себе восьмерки, я не отличался от цветка ничем, кроме того, что не ввинчивался головой в компост из разлагающихся трупов, а имел временную возможность скакать в пустоте над ним.
Чем пристальнее я вглядывался в простую душу цветка, тем больше понимал про себя. Мне не нужна была ноша, которая была мною. Совсем. В этом заключался какой-то неприличный парадокс – и словно бы попытка уйти от человеческой ответственности.
Я попытался хитро обидеться на того, кто повесил на меня такую ответственность, но тут же понял, что «человек» и есть вешалка для нее, и глупо будет вешалке жаловаться гардеробщику, что на ней висит шуба, если именно для шубы вешалку и сделали.
Тем более, додумал я, когда видение уже исчезло, что даже не сообразишь сразу, кто на кого жалуется – шуба на вешалку или вешалка на шубу, а гардеробщика вообще не встречал никто и никогда.
– Странно, – сказала Юка, возвращая мне шляпу.
– Что странно? – спросил я, убирая ее под стол.
– Пытаешься понять что-то про цветок, а понимаешь про себя…
Когда Юка ушла, я в очередной раз задумался о том, что натворил, вызвав ее к жизни – наш опыт очень этому способствовал.
У нее тоже была теперь эта мозговая петля, эта тяжелая шуба на вешалке, показавшаяся мне таким отвратительным бременем. А раньше на этом месте не было никого, кто мог сказать про себя «я». Прежняя Юка совершенно точно не могла понять ничего «про себя».
С другой стороны, она вполне могла произнести фразу со словом «я». И много раз произносила. Так была ли на самом деле разница?
Наверно, раньше она походила на цветок, а теперь я приделал к нему корень. Когда мне пришла в голову эта мысль, я даже смахнул слезу.
Мне казалось, я вот-вот пойму про нее что-то важное – стоит лишь увеличить напряжение мысли. Но это было иллюзией – спазмы ума не вели никуда. Я чувствовал себя бегуном, поднятым над дорогой: хоть я перебирал ногами, бега не получалось.
Во всяком случае, в переносном смысле. В прямом же мне приходилось бегать все быстрее – Юкино любопытство было неутолимо.
Когда в разговоре с ней я обмолвился про часовню Кижа, я предполагал, что она проявит к моим словам умеренный интерес (сам я не собирался в обозримом будущем духовно окормляться у ссыльного полковника). Но того, что произошло, я не ждал никак.
– Немедленно! – закричала она. – Идем туда немедленно!
Я не стал возражать. Любое совместное времяпровождение было мне в радость – оно избавляло от сомнений и страхов по ее поводу.
Для этого похода Юка переоделась в строгое и торжественное платье – черное с белым: можно было подумать, она собралась принять посвящение в культ Кижа. Я решил высказаться по поводу ее постоянных переодеваний – и нам хватило этой темы на всю прогулку по длинной галерее в другой конец замка.
– Кто-то из монастырских писателей, – сказал я, – заметил, что у трезвого художника не должно быть никаких проблем с изображением женской психологии. Достаточно описать, в каком женщина платье.
Я просто сочинил это, сославшись на Corpus Anonymous, но вполне могло быть, что кто-то из писателей действительно дошел до этой несложной мысли.
– О! Заметил платье, – улыбнулась Юка. – Спасибо, милый.
– Я вообще наблюдателен.
– Между прочим, – сказала Юка, – это действительно глубокая мысль, только я не уверена, что ты понимаешь ее сам.
