Конечно, самые совестливые или таковыми себя назначившие испереживались за венгров-чехов, но пуще оплакивали, едва подмораживало, свои судьбы в беспросветной внутренней эмиграции со службой не-бей-лежачего и винно-шашлычными черноморскими отпусками. А как сладко бывало в разнузданном вольнодумстве, которым вдруг взрывалась плаксивость, вытащить из кармана фигу и – нате вам, выкусите! – выложить на кухонный стол. И вздыхать под стопку, жалея траченые брежневским абсурдизмом годы, и – что б они сдохли! – скандировать в победительном звоне питейной посуды любимый тост; хотя кровавые маньяки-гебисты худо-бедно перелицовывались в бюрократов, цензура теряла бдительность, и вообще, желающие вволю самиздатом зачитывались, если зуд самовыражения мучил – безнаказанно безразмерную нетленку тачали-строчили. Да, препротивненькие, кто спорит, годы. Однако: зажмуришься, чтобы не замечать скучных мерзостей, уши заткнёшь, нос зажмёшь и – живи, не хочу!
свидетельства с причитаниями– Чудо, просто чудо, что не пропали, – услышал Соснин.
Присев у буля на корточки, Анна Витольдовна достала аморфный, завёрнутый в жёлтую бумагу многослойный пакет. – Здесь письма, которые Илья Маркович писал Соничке, фотографии. Посмотрите, как замечательно он снимал! Жаль, всего несколько петербургских фото, остальные – крымские. Нас на них не узнать, жизнь минула…
с Новым Годом, новым счастьемДа, трудно было узнать в измученной болезнью, беспомощно тонувшей в подушке старухе молодую улыбчатую даму: муфта на отведённой слегка руке, расстёгнутые не по погоде меха, обнажённая тонкая шея с нитями жемчуга; за локоть Софью Николаевну поддерживал осыпанный конфетти, нарочито серьёзный господин в цилиндре; за ними – чёрные наклонные стволы с косо размазанными по пухлым сугробам тенями.
– Дурачился, чужой цилиндр нахлобучил, свой-то котелок в метельной сумасшедшей скачке посеял, это я их щёлкнула утром на Островах, после встречи Нового, 1914 года, – взбивала Соничкину подушку Анна Витольдовна; словно мумифицированная, а редкостно для своих фантастичных лет лёгкая, грациозная, с прямым позвоночником, она опять засновала по тесной растрескавшейся комнатке, ловко лавируя между булем, стульями и спинкой кровати.
Не надо-о-о-о печа-а-алиться, вся-я жизнь впереди-и-и, – загорланила пьяная компания за стеной, – надейся-я и жди-и-и!
– Жутчайшая слышимость в нашем карточном домике, – поморщилась, вернулась в ту далёкую ночь и с экономной, в духе балетного миманса, жестикуляцией зачитала карту меню. – Креветки в кокосовом соусе, жюльен из белых грибов, утка, вымоченная в красном вине с гвоздикой, запечённая с антоновскими яблоками, черносливом и курагой, – кокетливо облизнулась. – Новогодняя ночь волшебно прошумела с шутихами, фейерверком за деревьями, над Масляным лугом – дым коромыслом, что называется. А днём трудилась, как пчёлка! Выбирала подарки в Гостином – ленты, кружева, ботинки, взяла у Елисеева сёмги, французских сыров, пару фунтовых корзиночек клубники и успела покупки домой послать с Красной Шапкой – назавтра, выспавшись, собирались у нас отобедать. Потом была последняя, чистовая примерка в ателье Ламаевой, с час, наверное, мы с Соничкой наряжались. Славные же из нас образины получились к полуночному торжеству! – юркнули в дамскую комнату попудрить носы с мороза, и зеркало объяснило, почему у метрдотеля, который вышел встречать, едва мы в вестибюль ввалились, глаза на лоб повылазили, – от души и до слёз смеялась, прижимала платочек к носу.
влипли в историю– В ресторане на Крестовском ждал кабинет, но мы сперва заглянули в Дворянское Собрание на новогоднюю лотерею. Илья Маркович… вас в память о нём назвали? Правда? Похожи на удивление. И так же, как он, седеете, раньше говорили – соль с перцем.
Илья Маркович купил лотерейные купоны и – новичкам везёт! – выиграл главный приз: текинскую лошадь с упряжью и санями; молодцом держался, не грохнулся в обморок. Поднялась пальба пробками, бутылки, казалось, в руках взрывались. И никакой зависти – возбуждённые игроки-неудачники хлопали в ладоши, поздравляли нас, целовали, помнишь, Соничка, что творилось? Тут-то наши страсти охладил распорядитель лотереи. – Забирайте, господа, да-да, сразу! И всё честь по чести – овчинная полость, кожаный мешочек овса в придачу. А лошадь-то норовистая, брыкается. Но – была, не была! Счастливчики расхрабрились от шампанского и под шутливые напутствия, крики, мы, разодетые в пух и прах, покорно упали в сани; не умея править, хохоча, вырывая друг у дружки вожжи, вывернули-таки с грехом пополам на Садовую, едва в Лебяжью канавку не съехали, а скатив с Троицкого моста, помчались вскачь, облепленные хлопьями, этакие хохочущие снеговики, через Петербургскую сторону.
дополнение к истории лошади– Как Илья Маркович с внезапной лошадью потом управлялся?
– Наутро в ресторане Костиному знакомцу по ипподрому, крикливому офицерику-кавалеристу поспешил подарить, чтобы взял в усадебную конюшню, а спустя год и Костя, мой муж, и офицерик тот в Галиции полегли – были полковники, стали покойники. И прижала платочек к носу, и, одёргивая на бегу белый ворсистый свитерок, сокрушённо ручкой махнула.
На кухне снова закипал чайник.
а за стеной распевался пьяный хор (нестройно, зато настойчиво)Не надо печа-а-алиться, вся жизнь впереди-и-и! Надейся и жди-и!
сбой в чайной церемонии– Прозевала! – радостно возвестила Анна Витольдовна, – всё выкипело почти, пока болтала. Пришлось долить.
очевидность– Вот последнее, недели за две до ареста, фото. Ей-богу, очень вы на него похожи… и сейчас в том же возрасте, что он тогда, да?
ледяной выдох декабря– За что, как его арестовывали? – спрашивал Соснин.
– О, мигом дела сшивали в те безумные дни, мигом обвинения из грязных пальцев высасывали, к ВМН приговаривали.
– Что ещё за ВМН?
– Высшая мера наказания. Едва начались повальные аресты, к Илье Марковичу заявились незваные гости с обыском и вытащили из стола кантату «Конец Санкт-Петербурга», её сочинил какой-то эмигрант-композитор, переслал с Прокофьевым для Галесника, но тот побаивался встречаться с прежними знакомцами, ноты лежали. И ещё нашли у Ильи Марковича престранные, вроде карикатур, рисуночки: его друг, которого мы звали Евсейкой, забыл или сдуру оставил свои эскизы, – понизила голос, боязливо озиралась, будто кто-то невидимый следил за ней в этой надтреснутой сдавленности, – издевательски эскизировался, помню, памятник Ленину в разных позах и поворотах.
Ну, нашли. Отпираться – глупо, Илья Маркович соглашался, мол, для конкурса рисовал. Удачно хоть, что накануне с ним Гурик попрощался и итальянские дневники, словно чуял беду, к себе на Кавказ забрал, спас ли, не знаю. А все фото, что Илья наснимал в Италии, – фьють. Столько накопилось на сердце, вволю выпало надышаться страхом, но мёрзлый день ареста до сих пор в глазах стынет – Кирова увозили хоронить в Москву; безлюдье, чернота подворотен, дома ослепшие. Наутро на Смоленском кладбище мы Ксению Блаженную о заступничестве молили. И молитвы наши были услышаны, выбрался из мясорубки.
Анна Витольдовна разволновалась, накапала валерьянки.
подробности с чужих слов– Как арестовывали? – рука с чашкой дрожала… – развозили-то по-простому, на «воронках». Но частенько аресты утверждались митингами сотрудников по месту службы; разгневанные трудящиеся, очищаясь, вслед за органами врагов карали!
Мы с Соничкой, – смахнула слезу, – на Театральной улице, напротив архитектурно-планировочного отдела Ленсовета, где работал Илья Маркович, репетиторствовали в балетных классах и со многими из проектантов перезнакомились, как-то, Валечка, не помню, копировщица или чертёжница, – мы с ней потом и в эвакуации повстречались – в гастрономе у Чернышова моста мне кальки оторвала, чтобы масло с колбасой завернуть, разговорились…
От неё всё узнала.
В длиннющий коридор с высокими потолками сгоняли после арестов сослуживцев арестованных на собрания с осуждающими голосованиями. Поперёк коридора – кумачовый стол, за ним – двое из органов, парторг. Обвинили Вайсверка, пособника троцкистского заговора, выкрикнули: кто за? Ну, единогласно – лес испуганных рук. И вдруг в мёртвой тишине заикающийся голосок. – Почему единогласно? Я воздержался, надо сначала в суде доказать вину. К молоденькому смельчаку тому, то ли Гурову, то ли Гуркову, – у Соснина перехватило дыхание, – двое из органов уже сквозь толчею протискивались, чтобы воздержавшегося скрутить, коридор-то узкий, народу в нём полно, как в трамвае, и сослуживцы того несчастного жались к стенам, освобождали проход. Схватили под руки, поволокли – скукоженного, изумлённо моргавшего; он привязан был к Илье Марковичу, который его опекал, рассказывал ему про итальянские города. Того наивного мальчика будто бы, когда война началась, из лагеря на фронт выпустили погибать, обессиленного, больного…бедный мальчик…
