– За сто первый километр, – усмехнувшись, ответил ему Сергей на вопрос, куда они едут. Хотя по спидометру уже отмахали все двести, удивился Пол, а Иржи пояснил:
– Советская метафора. Русские так называют выдворение за пределы Москвы нежелательных элементов.
Часа через полтора свернули с шоссе на просёлочную дорогу, километров десять проскакали по ухабистым рытвинам и вынырнули за лесом в чистом поле, заросшем бурьяном. Невдалеке три полуразвалившихся барака из красного кирпича, крытых чёрно-рябым замшелым шифером. Территория обнесена колючей проволокой в рост человека, но ни смотровых вышек по углам, ни конвойных с автоматами Калашникова и собаками Пол не заметил. Возле бараков бродили люди. Они здесь жили. Ветер полоскал брюки, трусы и рубахи, развешанные на провисших проводах между столбами линии электропередач. Из котелков над кострами поднимался пар. Рядом играли дети.
– Это и есть «сто первый километр», – подмигнул ему Иржи, указывая рукой на поселение.
– Кто они? Русские заключённые? – спросил Пол, расчехляя видеокамеру.
– Нежелательные элементы, собранные с улиц: пьяницы, проститутки, психбольные, бездомные, инвалиды, которых в Москве как бы нет. Вывезены сюда перед Олимпиадой.
– Они не преступники? – уточнил Пол, переключив рычажок приближения. Перемещая камеру, он снял на большом увеличении панораму, запечатлел крупным планом бараки и людей.
Завидев машину, к проволочной ограде направились трое мужчин в застиранных майках и трикотажных штанах, сучьим выменем обвисших на задах и коленях. Пахнуло густым перегаром. Сергей подошёл к ним поближе.
– Это иностранные журналисты, – кивнул он в сторону Пола и Иржи, – хотят вас сфотографировать. Согласны?
– А па-звольте полюбопытствовать, какие издания они представляют, – изрёк клошар с клочковатой щетиной на опухшем лице. Услышав ответ, придал важность обрюзгшему лицу и процедил через дырку в передних зубах:
– Передай, – кивнул он в сторону Пола, – русские Родину не продают, а ихнего грёбанного Картера мы в гробу имели б*…, много и неоднократно, – закончив длинным отборным матом. И ещё раз сплюнул, театрально развернувшись к ним спиной.
Иржи хмыкнул, отошёл к машине, вернулся с двумя бутылками «Столичной». Увидев водку, клошары оживились, не сводя глаз с продолговатых поллитровок с красно-золотыми этикетками.
– А теперь покажешь, где можно пройти? – спросил Иржи.
Патриоты суетливо рванули в заросли борщевика, раздвигая высокие мясистые стебли с белоголовыми зонтиками. Остановились невдалеке, жестами приглашая следовать за собой. Метрах в ста пятидесяти от машины ржавая проволока, перекушенная кусачками в нескольких местах, широко разогнутая по сторонам, позволяла пройти на огороженную территорию. Вход, он же выход, скрытый за высокой травой, был доступен, но люди почему-то не уходили, удивился Пол.
– По утрам менты перекличку проводят, – пояснил пожилой инвалид. Отталкиваясь омозолелыми, как старая кирза, кулаками, он перемещал на низкой деревянной тележке в тень барака обрубленное тело, с трудом передвигаясь по вздыбленному пересохшими комьями земли полю, когда-то вспаханному, но непонятно почему заброшенному, заросшему репейником и осотом. Безногий инвалид был трезв и дружелюбен, охотно позволил сфотографировать себя. Рассказал на камеру, как лишился ног в пятьдесят втором на лесоповале, замерзая под упавшим с платформы бревном, а сюда его вывезли из Москвы месяц назад, вместе с алкашами и проститутками.
– За что? Да, едри твою за ногу, вот за это самое… – он ткнул пальцем в пах с закатанными валиком штанинами, – чтобы, бля, не мозолил глаза иностранцам. Не распугал гостей столицы, раскудри твою черешню, – беззлобно засмеялся он.
– А что здесь делают дети?
– А живут с мамками. Вывозят-то семьями.
– Что будет с теми, кто уйдёт? – расспрашивал Пол, отъехав камерой, он вписал калоритную фигуру инвалида в «золотое сечение».
– Объявят в розыск. А куда бежать? Олимпиада закончится, и отпустят. На кой ляд мы им здесь сдались? – разъяснил мужчина.
Перебравшись в тень барака, он поправил на костистом носу очки, обмотанные по центру дужки синей изолентой, вытащил из-под себя толстый потрёпанный журнал в голубой обложке. Пол опять включил режим панорамы, удерживая объект в кадре.
Он отметил, что происходящее не пробуждает в инвалиде ни негодования, ни протеста. Происходящее для него обыденно и привычно, а значит, совершенно естественно. Дела житейские.
К отправлению поезда Пол опоздал на сорок восемь минут. Лизы на перроне не было. Он нисколько не сомневался в том, что она долго ждала его, тревожилась, не находила себе места, потом развернулась и ушла. Он представил себе, как она, нервно накручивая прядь волос на палец, то и дело поглядывает на стрелки круглых часов, вмурованных над входом в здание, ещё не веря в его предательство. А что должна была она думать, не зная правды?
Когда раздосадованный на себя и Иржи, в большей мере – на него, Пол направлялся к стоянке такси на привокзальной площади, из толпы вынырнули двое в белых форменных рубашках и кепи с красными околышами. Крепко придерживая за локти, вежливо пригласили проехать с ними в отделение. Кратко пояснили: «Для установки личности». Личность его установили быстро. При досмотре вещей изъяли фотоаппарат, несколько непроявленных фотоплёнок и блокноты с путевыми заметками о жизни в Союзе.
Официальное обвинение ему предъявили через сорок восемь часов по статье «шпионаж». Оказалось, он посещал стратегические объекты, не имея на то официального разрешения.
Доказательство его невиновности заняло больше года. Дяде Джону пришлось привлечь лучших адвокатов Нью-Йорка и раскошелиться на солидные гонорары.
Но за семнадцать месяцев, проведённых в Лефортово, Пол неплохо овладел просторечным русским сленгом.
А сейчас, спустя почти тринадцать лет, он стоит на лестничной площадке парадной лестницы медицинского института в заштатном сибирском городе и не знает, как рассказать Лизе обо всём, что случилось с ним тогда, и – главное – объяснить, зачем он здесь теперь.
Глава тринадцатая
Возвращение
ТОМСК. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА
Любой отрезок времени имеет свой вкус, запах и неповторимую мелодию. Июль восьмидесятого для Лизы навсегда связан с ореховым привкусом рокфора, терпко-кисловатым бордо Шато Сутар Сент-Эмильон из узкой бутылки с покатыми плечиками и ложбинкой для осадка, медовым ароматом цветущих лип и голосом Барбары Стрейзанд с её «Woman in Love». Это была её маленькая тайна: фото в старом учебнике анатомии и звучащее в ушах неповторимое серебристое сопрано:
«With you eternally mine
in dreams there is
no measure of time.
We planned it all at the start
that you and I
would live in each other’s hearts.
We may be oceans away.
You feel my love
and I hear what you say.
No truth is ever a lie.
I stumble and fall
but I give you it all…»1
Фотография всегда лежала в старом учебнике анатомии на пятьсот седьмой странице, между гипоталамусом и промежуточным мозгом, куда она её засунула, вернувшись из Москвы. В книгу никто, кроме неё, не заглядывал. Цветное моментальное фото, сделанное уличным фотографом на фоне Большого театра у фонтана. Он – загорелый, в спортивной рубашке «поло», удлинённые волосы кажутся выгоревшими. Руки, занятые мороженым – эскимо «Ленинградское» – вытянуты вперёд. Стояла чудовищная жара, таяло не только мороженое – таял асфальт. Её волосы ветром отнесло назад. Они смеются оттого, что эскимо потекло и есть его совершенно невозможно. Вот оно – счастье, думает Лиза. На фотографии она смотрит не в объектив, а на Пола и улыбается широко и открыто, а не как обычно – уголком рта, не разжимая губ. Как никогда и никому больше… Она вообще тогда не сводила с него глаз, не верила, что смогла затмить других.
Огромный жёлто-мраморный вестибюль гостиницы «Космос» привёл её в оторопь. Сначала она споткнулась о непроницаемо оценивающий взгляд швейцара на синие джинсы, украшенную вышивкой льняную распашонку и босоножки на платформе. Ей не хватает столичного блеска, поняла Лиза. Пока Пол долго и терпеливо объяснялся с администратором – дамой, давно за пятьдесят, взглянувшей на неё с брезгливым интересом, она осмотрелась. У барной стойки толклись три ярко-раскрашенные девицы в вызывающе коротких юбках. Подавая ключи от номера, администратор изогнула губы в слащавой улыбке, с превосходством чопорной благовоспитанности. Лиза покраснела, запоздало растолковав оценивающие взгляды персонала. Ей захотелось стать незаметной: съёжиться, уменьшиться вдвое или даже вовсе исчезнуть. Пол, почувствовав её смятение, обнял за плечи и провёл в лифт. Рядом с ним она чувствовала себя маленькой и защищённой. Они поднялись на четырнадцатый этаж. Прошли по ковровой дорожке довольно узкого коридора в номер.
Пол медленно наклонился к ней, коснулся лица горячими губами, ненасытными и требовательными. Сердце Лизы отчаянно колотилось. Она умирала в его объятьях и вновь воскресала.
