Они жили не так уж и далеко. Только надо было сделать на автобусе пересадку.
Ноги дрожат… руки немеют… хорошо что аэрозоль от астмы всегда в косметичке рядом с мелочью и автобусными билетами. Адель деньги не носит с собой очень давно, потому что несколько раз у неё в автобусе крали кошелёк. Да вот и ингалятор, наверное, лучше носить просто в кармашке сумки, а то стырят вместе с мелочью. Мелочи мало, зато лекарство дорогое. Обидно будет!
Она стояла перед стеклянной дверью, не глядя на домофон и тщательно перекладывала ингалятор из одного кармашка сумки в другой, как будто он мог пожаловаться, что ему неуютно. Утром женский голос в трубке её пригласил на шесть. Сейчас было без десяти шесть. Можно жать на кнопку со знакомой фамилией. А потом? Что будет там? Надо сигануть на шею, или скромно поздороваться?.. На шею! Очень хочется на шею!.. Но так можно всё испортить. Испугать людей можно.
Указательный палец уже давил на продолговатую кнопку с ярко пропечатанной фамилией.
Она медленно поднялась на первый этаж по деревянной леснице. Лестница гостеприимно скрипела и амортизировала каждый шаг. На ступеньках краска осталась только у самых краёв. И серединка ниже, чем бока. Мягкое дерево стёрлось, встречая и провожая множество ног. Сколько лет этому дому с высоченными потолками? Сейчас такие не строят. Сейчас они бетонные и выхолощенные.
Он стоял в проёме двери. Непослушный чубчик опять упал на лоб. Какие глаза… или это изнутри сама душа светится чайным цветом. Высокий разлёт бровей. Как был, так и остался. Совсем седой. Белый. Улыбка… уголки губ вверх, ямочки на щеках…
– Привет! Ну проходи, проходи, гостьей будешь!
Вот именно, я могу быть только гостьей! Я всегда и везде только гостья, желанная и нежеланная, но всегда и везде только гостья. «Это мой дом!.. – говорила мама. – Что хочу, то и делаю! А здесь ты никто и зовут тебя никак! Когда у тебя будет твой дом, тогда живи как хочешь. А в моём я хозяйка!». Лёша говорил, что он «хозяин» в доме, а она всего лишь «за мужем». В Городе русскоязычным тоже популярно объяснили, что они тут «гости», и я уехала. Люди меня впускают в свою жизнь, но только ненадолго, потом, как и положено гостям, указывают на дверь.
Кто придумал эту «мораль», тем самым сделав несчастными миллионы людей?! Почему, ну почему все люди на свете не могут жить так, как они хотят и с теми, кого они любят?! Почему они должны скрываться и прятаться, делать равнодушный вид и проходить мимо?! Или приезжать и приходить в «гости»? Ненадолго. Попить чаю и снова уйти. Почему нельзя жизнь, такую короткую и хрупкую, прожить рядом с тем, кто дышит с тобой в унисон?!. Почему нельзя, не скрываясь и не прячась, всей душой заботиться о нём?
А вот кто это выходит из-за двери?.. Нет. Это не его жена…
– Познакомься! Это моя жена Ирина! Мы вместе уже три года. А это, – Владимир Иванович обнял Ирину за плечи, – а это моя старая подруга Адель! В смысле, мы много лет дружим!.. – и он засмеялся своим мягким, заразительным смехом.
Ирина перестала быть «Ириной» уже очень давно. Ей было далеко за шестьдесят. Но, видно, именно из-за доброго, почти детского пухлого лица она продолжала быть «Ириной» а не «Ириной Анатольевной». Владимир Иванович наедине наверняка называет её «Иркой».
Ирка толстая, в домашнем халате и пахнет пирожками. Что он в ней такого нашёл? Как он на неё смотрит! Ромео… Никто на свете не сможет отобрать «Володеньку» у этой Ирки! Опять я «за бортом». Почему она? Почему всегда «ирки», а не я?! Я снова гость. Сперва у той рыжей жены, теперь у «Ирки».
– Что же мы стоим в коридоре?! – Ирина развела руками. – Проходите в гостиную!
– А можно к вам на кухню? – Адель сама удивилась своему вопросу.
– Так там же маслом воняет! Я ж пирожки жарю!
– А я вам помогу защипывать!
Потом они всё же переместились в гостиную. Начали с мятного женского ликёра, зелёного такого, со льдом, который осторожно предложила Ирка, потом перешли на вино, потом на узо. Они говорили, шутили, смеялись, жарко спорили, сходились во мнениях, снова спорили, жали друг другу руки, целовались в щёчки. В тёмное окно стали заглядывать звёзды, но дома было так светло и уютно, что звёзды их видели, а они их – нет. Адель несколько раз размазала по лицу всю свою косметику, перемешанную со слезами, давно перестала думать, что надо втягивать живот, чтоб казаться худее. Вон у этой Ирины живот в два раза больше, так ведь любит же её Владимир Иванович, женился, живут они вместе. Значит – живот здесь ни при чём.
– Ты мало изменилась, Адель! – он положил ей ладонь на жидкую шевелюрку. – А у меня, знаешь, есть альбом со старыми фотографиями. Есть много с Первомайских демонстраций, я в своё время марширующие колонны фотографировал. Может, и ты где затесалась. Так ты говоришь, какую школу закончила?
– Первую!
– Слушай, ты, первая школа! Я тебе вот что предлагаю – оставайся сегодня у нас ночевать. Мы выпили, я тебя на машине отвезти уже не смогу, остановят – останусь без прав. Вот, оставайся, сейчас старые фотоальбомы принесу, может, знакомых увидишь. Посидим ещё немного. Давно мы столько не смеялись, да, Ир?
Ирка обрадованно накладывала в тарелки новые порции псита сто фурно (блюда, запечённые в духовке).
– Чего тебе спешить? – Владимир Иванович вовсе не для приличия, а на полном серьёзе не хотел, чтоб Адель уходила. – Завтра встанешь и прямо отсюда поедешь на работу. Договорились?
Ещё как договорились! Ещё как! Кто меня ждёт в съёмной квартире? Запертые Лёшкины вещи в салоне? И хер с ними! Или серая стена противоположного дома на расстоянии вытянутой руки. Это она меня ждёт?! Другое дело, если бы тогда… мой ангелочек, моя маленькая тонкая стрекозочка с прозрачными крыльями не бросил меня, не оставил одну, ему бы уже сколько лет было! Он бы спал в своей кровати как настоящий мужчина и ждал маминого возвращения. А сейчас? Меня ждёт на столе пачка бумаг, собранная для судебного разбирательства с Лёшей? И всё? Да, и всё! Конечно же, я хочу остаться здесь, с вами, с Владимиром Ивановичем, с таким шикарным, умным, добрым, от которого щекотно и в мозгах и… и в животе! Хочу остаться даже с его Иркой в домашнем халате и его тапочках! Хочу, потому что он её любит. Хочу сидеть с ними до утра, хочу насовсем… Я, конечно, толстая, но ем мало… я работаю, тоже буду что-то покупать… не выгоняйте меня… мне без вас будет плохо… мне будет очень плохо…
– И новые фотографии есть? Может, кто-то присылал? Говорят, Город сильно изменился, дома покрасили, фонтан новый построили, – Адель блаженно потягивается в предвкушении продолжения прекрасного вечера.
– Ну, как новые? Не совсем новые, хотя они сделаны уже после твоего отъезда. Ирка, где тот бордовый бархатный альбом? Не этот! Это же коричневый! Там только старые фотографии! В шкафу глянь… бархатный бордо… Вообще-то, дай ка мне этот на секунду… Адель! Хочешь посмотреть, каким я был, когда был маленьким? Вот смотри – это… откуда здесь эта фотография? Ирка, я ж её искал на права, а ты их положила в старые? Так их вообще перебрать надо! Я вижу, ты тут все напутала! Неужели нельзя всё класть на свои места?! А, ну вот… вот я пошёл в первый класс… ты только посмотри, какие у меня босоножки! Ой, не могу, надеты на носок! Ой – босоножки на носок! Ну Аделька, ты только посмотри!
Она смотрела, выхватывала у него фотографии, он снова прятал их за спину, якобы стесняясь им с Иркой показывать, внимательно рассматривала и снова клала их в альбом. Она всё думала: почему они, в принципе совершенно чужие ей люди, вот просто так пригласили к себе в гости, предложили у них переночевать, сидят теперь с ней на кухне и едят пирожки. Почему тогда, давным-давно, в прошлой жизни, папин страший брат, дядя Янис никогда у них больше одной ночи не спал, и почему мама всегда с такой нервозностью жарила ему на кухне картошку, как будто должна была получить в «личное дело» выговор «с занесением»?! Она громыхала посудой, обязательно что-то роняла, разливала, папа выскакивал на кухню, подбирал, начинал «успокаивать», напоминая, что у неё поднимется давление и ей «станет плохо»! А кто виноват, что «мами станэт блохо» (маме станет плохо)?! Так дядя Янис и виноват! Не приезжал бы, мама бы не суетилась, чтоб «хорошо его принять», не «нервничала», «руки бы не тряслись» и она бы ничего на разбила! Только «ми» (мы), только «наша семя» (наша семья)! И ведь Ирина видит её, Аделаиду, впервые, не заводит с ней никаких глубокомысленных бесед о её родителях, о причинах развода с Лёшей, не далает ей «замечаний». Она ржёт как полковая лошадь и пальцем вылавливает из своего компота фрукты. Она уже застелила Адельке постель в отдельной комнате, отнесла ей туда же два пушистых полотенца – для лица и для душа. Она не делает «измученного, интеллектуального лица» и не стоит живым укором над ней, чтоб Адель поняла, что засиделась. Почему эта самая шестидесятилетняя «Ирка» не была её мамой?! Ну, почему Адель угораздило родиться в этой «известной во всём Городе уважаемой семье учителей»?!
