НИНЕЛЬ (осерчав). У, какие вы!.. (Отталкивая руку Достоевского.) Это плохая книжка… Я и читать теперь не хочу!
Она отворачивается, вся покраснев и неровно дыша, точно от ужасного огорчения.
ДОСТОЕВСКИЙ. Полно, Нелли! (Сделав к ней шаг и сев перед ней в кресло.) Ведь все это неправда, что написано, это выдумка. Ну, чего ж тут сердиться?
НИНЕЛЬ (робко, подняв глаза на Достоевского). Я не сержусь…
И вдруг хватает его руку, прижимает к себе.
Он пытается поднять ее лицо, но она ни за что не хочет поднять голову, а все крепче приникает к его грубой солдатской шинели.
ГОЛОС МАРИИ ИСАЕВОЙ. Какая ты чувствительная, Нинель!..
Все поворачиваются на этот голос…
Мария Исаева – легкая, воздушная, по-весеннему юная и кокетливая, – впорхнув на веранду, подает руку Врангелю.
МАРИЯ (Врангелю). Я пришла сказать вам спасибо за протекцию, Александр Егорович.
ВРАНГЕЛЬ (кланяясь и целуя ей руку). Не стоит благодарности, Мария Дмитриевна.
ЕЛИЗАВЕТА (Достоевскому). Федор Михайлович, позвольте вам представить мою подругу…
Мария живо поворачивается к Достоевскому и протягивает ему руку для поцелуя.
Достоевский вскакивает с такой поспешностью, что едва не опрокидывает кресло.
Нинель хохочет над его неловкостью.
ЕЛИЗАВЕТА (продолжает, с улыбкой). Мария Дмитриевна Исаева, тоже поклонница вашего романа.
Их взгляды встречаются в третий раз.
МАРИЯ. Да, Федор Михайлович, я тоже плакала, читая ваш роман…
Держа ее руку, Достоевский забывает наклониться к этой руке и в столбняке только смотрит на Марию – на ее лицо, волосы, в ее глаза, – словно впитывает ее всю…
И вдруг, не выпуская ее руки, садится, словно у него ноги подкосились, в кресло, закрывает глаза, голова его запрокидывается.
МАРИЯ (испуганно). Что с вами?
ЕЛИЗАВЕТА. Вам плохо?
ДОСТОЕВСКИЙ (не открывая глаз). Нет, нет… Мне хорошо, мне хорошо… Ах, как кружится голова!.. Не убирайте руку, Марья Дмитриевна!.. Шесть лет рука женщины не касалась моей руки…
Мария, улыбнувшись ему как ребенку, наклоняется и, шутя, целует его в лоб.
Достоевский в изумлении распахивает глаза.
СТЕПЬ. ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ, ЯРКОЕ СОЛНЦЕСтепь пестрит маками, как цыганский платок.
Врангель и Достоевский, шалея от своей влюбленности, скачут верхом на лошадях. Достоевский, растопырив ноги, первый раз в жизни сидит на лошади, он выглядит в седле как соломенное чучело, постоянно падает, вскакивает с хохотом, неловко – под смех лихо гарцующего Врангеля – взбирается на лошадь, и они скачут вновь – рядом, хохоча, до следующего падения Достоевского…
А потом, лежа в траве и раскинув руки, оба говорят наперебой.
ДОСТОЕВСКИЙ. Боже мой! Какая женщина!
ВРАНГЕЛЬ. Бесподобная!
ДОСТОЕВСКИЙ. Тонкая!
ВРАНГЕЛЬ. Красивая!
ДОСТОЕВСКИЙ. Возвышенная!
ВРАНГЕЛЬ. Образованная!
ДОСТОЕВСКИЙ. Нежная!
ВРАНГЕЛЬ. Вы о ком? О моей?
ДОСТОЕВСКИЙ. Да при чем тут ваша! Я о своей!
ВРАНГЕЛЬ. Ах так! Ваш адрес, сударь! Куда послать секундантов?
ДОСТОЕВСКИЙ (опомнившись, с горечью). В казарму седьмого батальона…
ДОМ ИСАЕВЫХ. ВЕЧЕРРыба, шипя и брызгаясь горячим жиром, жарится на сковороде.
Мария, стоя на кухне возле горячей печи, дробно стучит ножом, нарезая лук и морковь.
Ее муж, Александр Исаев, переливает водку из штофа в графин.
МАРИЯ (мужу). Господи, как надоела мне эта нищета! У нас даже кухарки нет! (Утирая потный лоб тыльной стороной ладони и сдувая со своей щеки мокрый локон.) Саша, я тебя Христом Богом прошу: ты хоть сегодня можешь без водки?!
ИСАЕВ (изумленно). Но как же без водки-то, Маша? Такие гости!
Действительно, в гостиной – бедной, с дешевой мебелью – сидят гости: Врангель в деревянном кресле-качалке с порванной соломенной спинкой читает «Петербургские ведомости», а Достоевский устроился на диване подле Павла, семилетнего сына Исаевых, и его лохматой собачки Сурьки.
ДОСТОЕВСКИЙ (гладя собаку, мальчику). В каторге у меня тоже была собака, Культяпка. Зачем я принес его из мастерской в острог еще слепым щенком, не знаю. Наверно, очень хотелось иметь хоть какого-то друга. Шерсть была на нем лохматая и мягкая, словно бархатная, а характера он был пылкого и восторженного, как и всякий щенок. Бывало, где бы я ни был, но по крику «Культяпка!» он с визгливым восторгом летел ко мне и сразу же лез лизать меня в лицо и от радости не мог даже удержать всех остальных своих чувств. Ты понимаешь?
ПАВЛИК. Да, мой Сурька тоже писается на радостях. А маменька за это меня ругает…
Врангель прыскает, прикрывшись газетой. Достоевский смотрит на него с осуждением.
ДОСТОЕВСКИЙ (продолжает, мальчику). Ничего, Павлик, хороших чувств – любви, дружбы – никогда не надо стыдиться. Бывало, приду я с работы совсем измученный, неживой просто, а тут – Культяпка от радости, что видит хозяина, уже визжит, прыгает, хвостом вертит. Сядешь с ним на пол, бывало, обнимешь его за шею и думаешь: нет, все хорошо, есть еще на свете существо, меня любящее и ко мне привязанное, и я ему нужен. А посему – жить, надо жить, обязатель…
Какой-то шорох, похожий на вздох, прерывает его, он поворачивается на этот звук…
В двери, прислонившись к косяку, стоит Мария и смотрит на него с печальной жалостью. Затем выпрямляется, мимолетным жестом утирает глаза.
МАРИЯ. Александр Егорович, Федор Михайлович, прошу к нашему скромному столу.
…Стол и вправду накрыт – скромней не придумаешь: жареная рыба, вареная картошка, грибы да овощи на дешевой посуде.
Но это ничуть не смущает хозяина. Стоя во главе стола и держа в руке стакан с водкой, он вдохновенно вещает.
ИСАЕВ. Величие нашей словесности не нуждается в доказательствах. Пушкин, Гоголь, Толстой – это имена вечные, наша слава и гордость. Я польщен и счастлив, что в мой скромный дом, под мою нищенскую, можно сказать, кровлю… (Жене, сделавшей протестующий жест.) Да, Маша, пусть, мы и есть бедные люди — я не стесняюсь этого перед таким человеком и польщен, повторяю, тем, что в наш дом пожаловал этот великий гений российской словесности Федор Михайлович…
ДОСТОЕВСКИЙ. Да полно вам! Прекратите!
ИСАЕВ. Нет, нет! Мы читали Белинского, а как вы думаете! И ежели сам «неистовый Виссарион» назвал вас гением, то… Господи, какое жестокое, какое несправедливое ваше наказание! Я провозглашаю тост за вас, Федор Михайлович, за ваше полное освобождение и свободное творчество во славу России!
Исаев залпом выпивает свой стакан.
…А минуту спустя и держа второй стакан…
ИСАЕВ. Наш Семипалатинск, господа, это, можно сказать, форпост цивилизации, как Форт-Ли или Форт-Брег в Америке. Но! (Хмельно поднимая палец.) Но разница между нами и Америкой в том, что там конквистадоры истребляют индейцев, а мы, завоевав Сибирь, несем здешним туземцам просвещение, культуру и православие! И я предлагаю тост за просветительную миссию России! За нашу благородную миссию, господа!
Исаев залпом выпивает второй стакан…
…А при третьем стакане, уже окончательно захмелев…
ИСАЕВ. Хотя честно вам скажу, барон, как прокурору: когда посмотришь вокруг на этих просветителей, на их воровство безмерное и зверства бездушные, душа обрывается и такая тоска берет, что рука невольно тянется к этому проклятому зелью, и только в нем находишь утишение своему отчаянию…
Исаев – уже без тоста – выпивает третий стакан, водка течет по его подбородку за воротник, он с удивлением смотрит на гостей: и Достоевский, и Врангель в третий раз поставили свои стаканы на стол, не пригубив их.
ИСАЕВ. В чем дело, господа? Вы супротив моих тостов?
ВРАНГЕЛЬ. Ни в коей мере, Александр Иванович! Просто мы оба совершенно не пьем водки…
ИСАЕВ (жене, с хмельным жестом). Маша, шампанского!
МАРИЯ (потупившись, покраснев от стыда, еле слышно). Саша, у нас нет шампанского, ты знаешь… (Гостям, не подняв головы.) Извините…
