«Не знаю, как проходят твои дни, не знаю твоих любимых и друзей, но кто знает точно, о ком ты думаешь…»
– Я чуть-чуть слова переделала, ты не заметила? А то было как-то унизительно, как будто она поет человеку, который точно думает не о ней. А теперь получше стало, да? «Who knows for sure…»
– И правда, гораздо лучше, – согласилась я, в душе радуясь Катькиному природному оптимизму. – Я и не заметила. Слушала тебя и думала, как ты хорошо поешь и какая ты красивая…
– Мамуль! – Катька подошла ко мне и горячо обняла. – Ты меня любишь, да?
– Катюня… Тебя невозможно не любить. И потому что ты моя дочка и не потому что.
– Не все так думают, мам…
Я поцеловала Катьку:
– Ну и ладно, первый блин комом…
– А как же Косторевич? Помнишь, ты мне присмотрела весной балалаечника? Озабоченного на всю голову… Еще заставляла с ним знакомиться…
– Ну хорошо, значит, второй тоже комом.
– Мам, а давай наших женихов считать в какой-нибудь другой валюте? А то у тебя блины не получаются.
И правда. Не испекла в жизни ни одного нормального блина – все кривые, оплывшие, с одной стороны толстые, с другой рваные, подгоревшие. Маленькие аппетитные оладушки печь умею, а блины – нет. Безо всяких символов. Блины – блинами, мужчины – мужчинами. Но и там и там ничему толковому не научу. И Катьке ерунду всякую советую. Весной увидела мальчика, очаровалась им, решила познакомить с Катькой, толком ничего про него не узнав. А узнать теперь так просто – они всю свою личную жизнь сами выставляют в Сети. Кто, с кем, зачем, надолго ли… Летом поощряла странный роман, явно увидев в литовском принце что-то свое…
– Все, будешь жить своим умом. Мою судьбу жить не будешь. Свои ошибки делать, на своем языке с мужчинами разговаривать, на моем они не понимают, что-то другое слышат, теряются…
– Не переживай, мам! – снова обняла меня Катька. – «Мне влюбиться слишком рано, а быть может, слишком поздно…» – это про нас с тобой. Зачем нам с тобой женихи? Давай про что-нибудь другое. Мне надоело уже про мужчин говорить. Да?
– Да, – засмеялась я. – А про что тогда?
* * *
– Мам, мам! – Катька с хохотом занеслась домой. – Весна, весна настоящая на улице! Ты так и просидела за компьютером? Не выходила?
Я покачала головой.
– Мне сдавать книжку.
– Потом выйдем, вместе, да? Мам, мам, ты знаешь, я просто сегодня врезалась на перемене в Давида…
– В симпатичного высокого задумчивого осетинского князя? – уточнила я.
– Мам, мам, ну что ты смеешься… Давид у нас в школе один… Он хотел что-то сказать, но я так спешила, просто ему рукой помахала.
– Ладно. Хотя бы не мусульманин.
– Мам, ты о чем?
– Да так, о своем, о девичьем. И что Давид? Потом ты его еще видела, на другой перемене?
– Да, представляешь! И на следующей, и на последней! Все время на него натыкалась! Главное, так смотрит, как будто сказать что-то хочет, а ничего не говорит. Только смотрит, смотрит. И дверь мне открывает! Она и так открыта, а он пошире ее открывает.
– За кинжал не хватается, когда рядом с тобой ваши барбандосы катятся?
– Да у него вряд ли есть кинжал… – серьезно ответила мне Катька. – Что, думаешь, кинжал в школу носит?
– А то! Князь же! Ой, дочка… А попроще там, Васи какого-нибудь, не знаю… Лёнчика нет?
– Лёнчика точно нет! – отчеканила Катька. – И не будет никогда. Слышишь? Человека с таким именем не будет рядом со мной никогда! Ни Леопольда, ни Леонида, ни…
Я покачала головой.
– Не зарекайся, дочка… Посмотри в «Фейсбуке»…
– А что там? – небрежно спросила Катька и тут же порозовела.
Давно я не видела у нее этого румянца. С прошлого лета. Вернее, с начала осени, когда она последний раз сидела ночью и так странно, по-другому, по-своему, как я не умею, общалась со своим литовским принцем-валенком.
– Послание тебе. На вашем языке. К песне, которую ты еще осенью спела и посвятила ему.
– «I’m thinking of you»? «Думаю о тебе»? И совершенно не думаю о твоих любовницах с картофельным носом…
– Нет. Ко второй. К веселой, колумбийской. Где ты босиком приплясывала. С Анатолием Михайловичем.
В комментариях к песне было следующее:
Картинка – большой палец. То есть, «Это очень хорошо, ты хорошая, красивая, талантливая».
Картинка – веселый смайлик. «Мне понравилась твоя песня, я радуюсь, мне хорошо».
Картинка – танцующий человечек и знак вопроса. «Это кто? Вижу, он тоже взрослый. Такой же, как я. Почему он с тобой танцует? Просто так? Или не просто?»
Картинка – просто человечек и грустный смайлик. «Это я, грустный, потому что меня нет с тобой, ты танцуешь с другим, со взрослым красавчиком, босиком… А я выбрал не тебя, а некрасивую девушку с валторной».
Знак вопроса.
Многоточие.
Цветочек.
Сердечко.
Подмигивающий смайлик.
Почему бы не написать все это словами? А почему небо голубое, снег холодный, весна короткая, и жизнь такая прекрасная? Почему пишут стихи? Почему нот всего семь? Почему в сорок лет невозможно любить так, как в пятнадцать? Почему любовь уходит? Почему живет и живет надежда, когда уже совсем не на что надеяться? Потому что иногда, крайне редко, не везде и не со всеми – с некоторыми, кто совсем и не ждал этого – происходит чудо. Прорастает цветок, который погиб еще прошлой зимой. Возвращаются те, кто не может вернуться. Перестает болеть уставшее, так сильно уставшее сердце.
Я верю в чудо. Для себя – нет. Для Катьки – верю. Мне иногда кажется, что все те чудеса, которые так и не случились со мной, обязательно случатся с Катькой. По-другому просто быть не может. Ее весна будет долгой. Ее цветы будут цвести, даже если она забудет их поливать. И она станет смеяться, смеяться, вместе с теми, кто никогда не променяет ее на некрасивую девушку с валторной и таксой. У некрасивой девушки чудо уже случилось. Ее выбрал прекрасный принц Цепеллин, искренний и неловкий, хороший музыкант, влюбленный в мою Катьку. Выбрал и ушел с ней, чтобы забыть Катьку, ее светящиеся любовью и нежностью глаза, ее каштановые волосы, гладкую кожу, чудесный грудной голос, ее песни, ее гибкий стан, ее искрометные шутки, ее тепло, свет, ее, в конце концов, ножки и все остальные несказанные прелести, от которых замирает осетинский князь-одиннадцатиклассник, и не осетинский, и не князь…
Во что еще мне верить? В чудо.
Смайлик простой. Смайлик большой. Смайлик очень большой.
* * *
– Мам, мам… Ты себе не представляешь… Он мне посвятил целый концерт… Сам написал и сыграл…
– Где? На поляне в парке?
– Нет, мам! В филармонии какой-то… Не могу прочитать… Одни «ш» и «щ»… Красиво как, хочешь послушать?
– Конечно!
Я не стала говорить Катьке, что только вчера читала последние новости из прибалтийских деревень. Писала Аушра, осторожно и лаконично, на транслите: «Dorogaja moja… U nas takije novosti… Nadejus, oni tebja ne ochen’ uzhe rasstrojat… Vremja ved’ proshlo…» Да, время прошло, и у вас, на далеком балтийском берегу, и у нас. Возможно даже, оно шло приблизительно с одной скоростью. Для кого как. Наш литовский принц ждет прибавления в семействе. Его некрасивая валторнистка забеременела сразу и вот теперь скоро рожает. Наверно, стала еще некрасивее. Или, наоборот, от счастья похорошела. От счастья хорошеют все. Наверно, это было счастье – выйти замуж посреди долгой, сумрачной, плаксивой балтийской зимы. Дождь, мокрый ветер, взъерошенные чайки, сырость, мрак, высокие темные сосны, высокие темны волны ледяного сурового моря…
Она вышла замуж – красивая, некрасивая, но вышла. И говорит с ним на его языке. Умеет готовить картофельные котлеты с мясом, их надо жарить долго, терпеливо, чтобы прожарился внутри фарш, который был когда-то весело хрюкающим поросенком, и толстые белые цепеллины в жидком водянистом соусе, которые ешь, ешь, а они никогда не кончаются… Умеет – у нее это в крови. У них общая история, общее национальное блюдо, сытное, простое, и теперь вот – общий ребенок. А концерты, которые он посвящает моей маленькой Катьке… С ними как быть? Съел цепеллин, посмотрел на валторнистку, на ее толстый круглый нос, мягкие щеки, на ноги, руки, волосы… и пошел мечтать о посторонних девушках?
– Кать, у них скоро родится ребенок.
Катька, старательно расчесывавшая волосы, застыла со щеткой в руках.
– У них… скоро… – медленно повторила она. – Мам… Мам… Зачем ты мне сказала? Зачем? Я бы…
– Ты бы – что? Бредила бы дальше? Рассматривала бы его фотографии? На которых у него не было еще ни ребенка, ни жены? Слушала бы его бренчание?
– Мам, мам… Зачем ты так жестоко… Жены…
– Катюня, это реальность. Она забеременела. Он женился.
Катька внимательно посмотрела на меня, чтобы удостовериться, что я говорю правду. Потом спокойно спросила:
– Когда?
– Не знаю. Аушра пишет «зимой». Зима у них, как и у нас – полгода, с октября по апрель. Зимой.
Катька села на пол и стала плакать. Она плакала долго, вставала, пила воду, сморкалась, умывалась, снова садилась на пол и плакала. Несколько раз я пыталась ее отвлекать, но все было бесполезно. Слез у Катьки оказалось много. Но они все же кончились.
