– Огород – какой ужас! – охнула жена Алексея Николаевича. – Не могу представить! Только подумай, Алеша – мы, все, с ведрами, в сапогах, по грязи… – ее передернуло.
Алексей Николаевич не удержался, прыснул, замахал на нее руками. Жена ответила грудным смехом, провела рукой по его, похожей на футбольный мяч, голове. Федор посмотрел на нее, будто увидел диковинное растение, но устыдился такого взгляда, нагнулся к чаю и сказал, что ему пора.
– Маме за огурчики домашние, грибки, за капустку, спасибо! Приветы от нас всем передавай, – тараторила хозяйка на выходе, с каким-то нетерпением подавала Феде куртку, смешливо хлопая глазами и улыбаясь во весь рот.
На шумном вокзале, насыщенном духом горелого масла чебуречных и мазута дизелей, напала унылость от чего-то обидного, несправедливого. Он спрятал одинокие глаза под капюшон и тут увидел, что никуда от этой – недавно, в автобусе – далекой и постылой осени не ушел, он в самом сердце ее, если у нее есть сердце, и весь ее самый резкий ветер бьет ему в лицо и сверху льет самый холодный дождь из всех, что есть у неба.
В электричке чувствовал себя чужим для всех и всех чужими себе. С дикостью цепко и быстро озирался на закупоренные лица, которые сами себе казались тоже дикими. Федор напрягся всем телом, боясь уступить хоть пол шажка пространства вокруг. Чувствовал как нечто склизкое и животное присосалось к нему изнутри и пиявкой высасывает силы сердца. Тогда он смотрел на осень за окном, которая снова казалась далекой. Хотелось выйти в тамбур, спрыгнуть ото всех из вагона, с болью обдирая руки и спину скатиться по насыпи, продираться через колючий бурьян, растирая багровую грязь по щекам, и на круглой, еще зеленой поляне упасть лицом в землю и дышать мокрой жухлой травой, липкой паутиной, болотной сыростью.
Когда кругом стало больше длинных крыш складов, заводских цехов и машин, Федя немного пожалел, что город так быстро начался, и стал отвлекать себя мыслями о Маше и работе. Не зря согласился жить в месте, где человеку его склада о собственной жизни задумываться просто опасно.
На вокзале и на улице прохожие молчали о дурной погоде, пробках и политике; в подземелье попутчики молчали об электронных новинках, модных шоу по телевизору и богачах на дорогих джипах там, наверху; очередь в магазине, где Федя взял вина, сыра и хлеба – о ценах, выборах и семейных дрязгах.
После шумных толп, забитого шоссе, огней вывесок, рекламных плакатов в полнеба, нудных светофоров, суетных иномарках в тесноте дворов, Федор сильно, с теплотой и зудом нетерпения обрадовался тихому огоньку в их окне за сетчатым дождем. Господи, сколько вложено в то, чтобы ты горел! – думал Федор, подходя к подъезду. Весь уклад жизни, терпение, все силы, вольный огонь внутри, одинокая его свобода – все это, с трудом и не сразу, положил у ее ног, чтобы случилось их хрупкое, неопытное счастье. Чтобы делать жизнь вместе, он позволил бетону, стеклу и асфальту окружить себя. Он больше не мог любить этот город, этих людей просто так. Думал уехать, закрыться, но что же будет? Что останется? Страшно было оставить после себя пустоту, черную и бездонную, где ни порока, ни святости. Когда, на краю, она подала ему руку, взяла его пальцы в свои, он увидел, что еще не выдохся, еще не старик. И – пусть все сначала, но все – иначе.
После контура ее фигуры у дверей, после ужина, сотканного из затаенных взглядов и легких разговоров о родителях, дороге и Алексее Николаевиче, после ее, натянутых нервами, рассказов о работе, они расслабленно лежали, обнявшись, держались друг за друга и смотрели наверх.
Перед ними стояла белая, как свежий снег, потолочная плита, верхняя грань его обставленного цементом и бетоном пространства, и выше этого не было ничего. Где-то были звезды и небо, и свежий воздух простора. Что-то важное хотелось сказать. Говорить долго и красиво. Он промолчал, оставляя вечер, как есть, без признаний. Грустно, если приходится повторять признания. Это напоминает о свежести ушедших чувств. Маша все поняла, прижалась к нему и закрыла глаза.
– Подожди, – поднялся Федя и зажег свечку.
Он достал из рюкзака сверток. Маша развернула бумагу. В руках у нее оказалась икона Богородицы, размером с книгу. Посмотрела удивленно – никакой религиозности в них никогда не было.
– Нравится?
Маша кивнула и улыбнулась чуть.
– Выбирай место где повесить, – он поставил икону к свечке.
Потом он посмотрел на Машу и подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
– Скоро ты заснешь, – сказал негромко, – а я спать не стану, и буду смотреть, как огонек освещает твое лицо.
Октябрь – ноябрь 2012 г. М.
Посвящается Ю. Б.Утро
– Ты когда с мамой последний раз разговаривал? – она смотрела на него, съежившись от утренней прохлады, и неумело светила фонариком, слепя глаза. Сергей, скрежеща железками в предрассветной темноте, согнувшись, крепил прицеп к машине и ничего не отвечал.
Они жили вместе два месяца. Света, как могла, пыталась наладить его отношения с матерью, которые, он и сам не знал почему, все больше расстраивались. Последний раз встречались они на чей-то семейный день рождения, и он даже не помнил, когда звонил маме.
Пока выбирались к центру, улицы города наполнились гулом потока машин. На подъезде к громадному собору у реки попали в затор. Полосы из красных фар уходили вперед и скрывались за невидимым поворотом.
– Что это? – он показал на толпу. Толпа занимала всю площадь вокруг собора и широкой недвижимой очередью, будто впадающая в море река, скрывалась во дворах. В сумерках, казалось, глыба народа заполонила всю землю и весь воздух; стояла тихо, как стоят люди в ожидании главного, сливаясь с каменной площадью, домами, улицей, и представлялась чудовищной выставкой статуй в человеческий рост в музее, которым был город.
– Наверное, привезли что-то, – сказала Света.
– А.. слышал. То ли пояс какой-то, то ли гвоздь…
Они помолчали, наблюдая за людьми перед собором. Сергей передернул плечами:
– И чего хотят?
– Сил, может, – тихо, как для себя, произнесла Света.
На город упали лучи солнца, и на фоне серых в тени уходящей ночи зданий золотом разгорелись купола.
– Вон, даже темные, – лениво кивнул Сергей в сторону куполов. – Слоев, видно, много положили.
– А тебе-то что? – отвернувшись в сторону, не повышая голоса, чтобы не нарушить утреннее настроение, спросила Света.
– Да ничего, бог с ними, – посмотрел Сергей на нее, а затем снова на собор. – Пусть делают, что хотят. Только как-то не так все это. Купола в золоте, попы в золоте, иконы в золоте…
– Не нужно, – Света нахмурилась. – Хотят стоять – пусть стоят. Мы хотим ехать – вот и едем. И не очень-то едем. Уговорил же – какой-то дом, какая-то деревня… Дел полно, надо закупаться на неделю вперед.
– Ничего, мы же одним днем. Завтра по магазинам. А дом замечательный! И место хорошее. Вот к осени ремонт доделаем, пол переложим, фундамент укрепим и будем на выходные ездить, – Сергей чуть улыбнулся и трогательно, как научился совсем недавно, посмотрел на Свету. Она смущенно оглянулась. Мысль о жизни вместе еще не укрепилась в них, и оба боязливо заговаривали о замыслах их общей жизни.
Когда солнце набрало высоту, они вырвались из паутины уличных пробок и летящих потоков движения. На окраине, на оптовой базе десяток толком не говорящих по-русски грузчиков-азиатов накидали им полный прицеп мешков с цементом и сухими смесями для ремонта.
Полдень
Через три часа были на месте. С виду дряхлый, с прогнувшейся волнами крышей дом походил на все дома довоенной кладки вокруг. Дворы с почерневшими заборами вытянулись по реке, заросшей камышом и ивой, а огородами в длину грядок уходили в поле.
Обливаясь потом и стесывая чухой крошкой ладони, с полчаса он разгружал прицеп, волоком перетаскивал пыльные мешки в сарай. Света разбирала вещи и готовила легкий завтрак. Отдохнув, решили ехать на кладбище.
На крутом берегу посреди села стояла небольшая церковь. Позади, в тени густых крон перекрикивался вороньими голосам старый погост. Они прошли через арочные ворота темного векового кирпича, долго петляли среди покореженных оград, ржавых крестов и крошащихся от старости бетонных памятников с блеклыми фотографиями, пока не остановились у двух заросших могил.
– Прадед и прабабка, – он примеривался взглядом, что нужно сделать. – Сыновья все уже в городе лежат. Дом – от них остался. После Гражданской строили. Думали жизнь наладить. Потом – колхозы. Но живы остались. Детей, непонятно как, вырастили четверых. В войну уже, оба погибли.
Бурьян на могилах стоял по грудь, и Сергей долго и яростно рубил его наточенной лопатой. Света собирала траву, промывала надгробия и невысокую чугунную ограду. Дело было непривычно, но работалось просто.
