Катя видела зимой капитана – он был действительно красномордый, в белом шелковом шарфике, лет тридцати пяти. Видела она и его гражданскую жену Дуську – высокую, худую, с белыми крашеными волосами. Не видела только их незаконнорожденную дочь – девочка болела и не выходила на улицу. А сейчас они снова в море. И вечером, в шторм, кусок толя на их крыше отчаянно машет им, будто зовет прибиться к берегу нормальной человеческой жизни…
«Бугай красномордый, – подумала о капитане Катя, – и эта тоже хороша, пакля крашеная! У них борьба, а ребенок должен пропадать. Почему всегда страдают дети?! Как мало на свете детей, рожденных по взаимной любви, а не по случаю, или по необходимости, или по желанию родить ребеночка любой ценой, от кого – это вроде бы и не имеет значения».
Недавно она прочла у Лескова, что люди женятся и выходят замуж менее разборчиво, чем покупают себе пару обуви. Как это точно. Хотя от постоянного ношения неудобных туфель в худшем случае можно лишь натереть мозоль, а это ведь не так страшно, как плодить сирот, «детей веселого ужина», или детей, похожих как две капли воды на ненавистного человека и потому безрадостных материнскому взору. Точно так случилось в их семье: мать ненавидела отца тяжелой, удушающей ненавистью, а Катя была его копия. Причин для ненависти у Клавдии Филипповны, казалось, не было: Сергей Петрович не пил, не гулял, не курил, зарплату приносил домой всю до копейки, да и зарабатывал он немало, будучи первоклассным экскаваторщиком. Словом, причин вроде бы не было, а ненависть была. С самого младенчества чувствовала Катя тяжелый, отравляющий дух этой ненависти, дух, пропитавший сам воздух в их квартире. Видимо, совсем не случайно и молоко у матери оказалось такое прогорклое, что Катя не брала грудь и пришлось перевести ее на искусственное питание, а Клавдии Филипповне сцеживать свое молоко на выброс, в умывальную раковину в ванной.
Отец любил Катю, но почему-то боялся обнаруживать свою любовь к дочери перед женой. Бывало, даже конфету совал украдкой, воровато оглядываясь. Если бы не эта его постыдная оглядка, может быть, Катя и не предпочла бы интернат живым родителям. Летом, после окончания Катей шестого класса, Сергей Петрович и Клавдия Филипповна уехали на два года в Африку – строить что-то там в горячих песках, а дочку сдали в интернат соседнего областного города. Через два года родители возвратились, а Катя так прижилась в интернате, что решительно отказалась его покинуть. И, как выяснилось, правильно сделала. Вскоре в интернат приехала Клавдия Филипповна и сказала:
– Я разошлась с твоим отцом. – При этом голубые, чуть выцветшие глаза ее сияли таким торжеством победителя, что в них неловко было смотреть.
– Ма, но он же хороший человек…
– Хороший, – с готовностью согласилась Клавдия Филипповна, – дурного ничего не скажу, но жить больше не буду.
– А как же теперь он? – растерянно спросила Катя. Клавдия Филипповна смягчилась в своей ожесточенной радости, задумалась, тяжело вздохнула.
– Господи, хоть бы руки на себя не наложил, черт лысый… – И заспешила, засобиралась домой.
А дня через три приехал к Кате отец. Сергей Петрович был, что называется, гладко выбрит и слегка пьян.
– Ты представляешь, доча, я свободный! Она согласная разойтись! Совсем! – Темно-карие глаза его излучали восторг освобожденного пленника, он помолодел самое меньшее лет на десять и буквально пританцовывал от переполнявшей его радости. – Теперь брошу, к чертовой бабушке, экскаватор – двадцать лет просидел в грохоте! – и в тишину, в степь, в егеря. Я уже узнавал – сейчас требуются в Казахстан охотники на борьбу с волком. Отработаю две недели, и только меня и видели! А ты не беспокойся, доча, тебе я всегда подошлю деньжат, всегда! Сколько я терпел, дурень! – И он захохотал так громко, так искренне, как никогда не позволял себе раньше. И Кате стало жутко от этого хохота, и она поняла, что нечего ей делать ни у отца, ни у матери.
Через две недели Сергей Петрович действительно уехал в Казахстан. Потом писал Кате, что прижился на новом месте, что он уже заправский егерь, что «волк хоть воет, а тишину не портит».
В том же году, еще красивая и статная, тридцатипятилетняя Клавдия Филипповна вышла замуж за двадцатидвухлетнего осветителя сцены городского драмтеатра (из своей сберкассы, от кассирской конторки, она всегда тянулась к людям искусства), прыщавого верзилу в потертых джинсах и с маленькой мужской кожаной сумочкой в руках. Катя слышала, что у них уже двое сыновей, но никогда не видела своих братиков, потому что с тех пор так и не была в родном городе.
Свежий зоревой ветер исподволь набирал силу. Светлый, почти белесый луч маячного прожектора, полосовавший еще недавно зеркально-гладкую поверхность моря, подпрыгивал, словно на выбоинах, – зарождалась большая зыбь. Сейнер уже покачивался в дальнем углу горизонта, подрагивал, словно фигурка в тире, и вот-вот готов был перевалить за край, уйти из поля зрения Кати. Почему в этой жизни все наперекосяк и навыворот? Почему? Да в том числе и потому, что все крепки задним умом. Вот, например, ей, Кате, зачем было выходить замуж в семнадцать лет, и самое главное – зачем было выходить за нелюбимого? Зачем родить от него Сережку? Слава богу, что сын похож на нее, а если бы на него… страшно подумать!
Она вспомнила, как бывший муж обычно кричал из другой комнаты сыну: «Ты, фуфло, иди сюда!» Мальчик не любил отца: чувствовал отношение матери. Однажды, когда он шлепнул Сережу, а она заступилась, муж замахнулся на Катю. Сережа тут же укусил его за ногу – решительно, зло, как настоящий звереныш. Как она хохотала! Хохотала до истерики.
Что ее прельстило, что вынудило выйти за него замуж? Жажда самостоятельности?
Самостоятельность у нее была и без того – ни отец, ни мать не докучали ей своими заботами.
Жажда своего дома, своей семьи?
Возможно. Во всяком случае, ей нравилось, что он старше ее на семь лет, нравилось, что получил назначение и они уедут далеко-далеко. Наверное, вот этого ей и хотелось больше всего – уехать далеко-далеко…
Все так и было. Вернее, почти так. А если уж рассудить по существу и с предельной искренностью, то главной причиной ее скоропалительного замужества (на десятый день после знакомства) была смерть Бабули.
В ту последнюю интернатскую весну, в вербное воскресенье, когда вся земля вокруг молодо сквозила в зеленой дымке первых листочков, Вера Георгиевна Радченко умерла. Умерла легко, в одночасье, от сердечного приступа, только успела сказать: «Мою швейную машинку отдайте Кате». Волю умершей никто не оспаривал, все знали, что Катя замечательная мастерица, почти такая же, как была и сама Бабуля.
Будучи врачом интерната, Вера Георгиевна вела драматический кружок и кружок кройки и шитья – то и другое, разумеется, бесплатно. И в том, и в другом кружке она держала только преданных делу и безжалостно изгоняла тех, кто лишь маялся от скуки. «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на равнодушных лентяев и лентяек, – с жесткой привычкой хирурга к оздоровляющим отсекновениям говорила она нерадивым, – уходите, мне не нужны сонные мухи!»
Какие костюмы шили они для своих театральных постановок! Сколько выдумки и восторга, сколько радостного ученичества и веселой суматохи было во всем, что делали они под началом Веры Георгиевны!
И вот она умерла.
И прозвенел последний интернатский звонок.
И Катя не знала, куда ей идти с унаследованной от Бабули швейной машинкой «зингер», к кому прислониться…
Тут и возник из небытия, из кустов цветущей махровой сирени в городском парке ее бывший муж – высокий и ладный лейтенант с только что пожалованными артиллерийскими погонами, с покорной улыбкой в серых, чистых глазах, с решимостью жениться на ней немедленно и увезти ее к месту назначения.
К семнадцати годам Катя расцвела почти в полную силу и уже привлекала всеобщее внимание, но еще никто не делал ей официального предложения. А лейтенант сделал. И она согласилась, почти не раздумывая, как будто бросилась с высокого моста в реку. Теперь понятно, что ошиблась, что поддалась слабости, бесконтрольному желанию заслонить пролом, образовавшийся в душе со смертью Бабули, пролом, в который, чудилось ей, вытекает, сочась по капле, вся ее прошлая и настоящая жизнь – час за часом, день за днем… И она вышла замуж. И вот результат: две пропащие жизни – ее и его. Он ведь постоянно чувствовал ее нелюбовь, а после рождения Сережи – плохо скрываемую ненависть. Пусть он тупой и грубый, не отягощен интеллектом и души в нем не бог весть сколько, но он ведь тоже человек. И когда женился на ней, то рассчитывал не на один день и не на пять лет, как получилось… Господи, как все глупо! И если смотреть правде в глаза – она виновата больше всех…
Как повезло, что она остановилась в этом городе! А ведь могла бы проехать мимо или смириться и жить, как живут многие. Муж не бил ее, не обижал, как обижают других, не гулял от нее. Хотя как было бы славно, если бы гулял, или бил, или обижал, – тогда бы она кинула его с легким сердцем давным-давно, а не тянула эту волынку пять лет. Нет, ничего такого, как говорится, антиобщественного он не совершал, просто пил себе тихо пиво, смотрел телевизор, а потом уныло приставал в постели. Вечерами свободные от нарядов сослуживцы мужа частенько собирались у них – «на пиво». Иногда собирались с женами, иногда без жен. Пили пиво. Смотрели цветной телевизор, купленный в военторге в рассрочку. Играли в шахматы или в подкидного дурака. Женщины говорили о тряпках. Мужчины спорили, кто кого переиграет в шахматы, перепьет или переборет на руку.
