Помолчав, спутник Любавы именем Аскольд притянул Белянку к себе и поцеловал в губы. И продолжал целовать и ласкать, и стал вдруг очень внимательным и нежным. Что ж, это лучше, чем ничего. Мне всегда хотелось, подумала Белянка, чтобы меня вот так ласкали и целовали – всю. Мужчины – народ грубый, в основном. Но вот, не переставая ласкать ей щекой грудь, взял ее Аскольд за запястья и растянул на ложе, и поместился сверху. Возбужденная ласками, Белянка вскрикнула, почувствовав трение и вхождение. А он хорош, подумала она. Он очень хорош, подумала она еще раз, некоторое время спустя, уже захлебываясь восторгом, уже не сдерживая крик.
Орут славянские женщины, подумал Хелье. Только бы не заплакала. Если она заплачет, я ее задушу, пожалуй.
Она не заплакала. На лице у нее играла счастливая улыбка, зубы сверкали в лунном свете, влажные волосы липли ко лбу. Она стала вдруг очень активной, ласкалась, целовала ему грудь, легко проводила ногтями по его ключицам, воображая, что ему это приятно, уложила и повернула его на живот и некоторое время очень неумело, но действительно приятно, целовала его в спину и водила языком по позвоночнику, но не догадалась перевернуть его снова на спину, когда почувствовала, что он вдруг, несмотря на возбуждение, снова уснул. Это свинство, подумала она. Но, может, опять проснется скоро? Прикорнув рядом с ним, она вскоре сама задремала, а когда проснулась, он сидел рядом с ней одетый, держа в руке монашескую робу. За ставнями занимался рассвет.
– Мне нужно идти, – сказал он. – Я вернусь через день или два. Любаве ничего не говори, кроме того, что вернусь через день или два.
Белянка закивала спросонья и потянулась его поцеловать, но он уже отодвигал засов. Тогда она снова уснула, в раздражении.
А по утру вышла Белянка в гридницу, думая, что если попадется ей служанка под руку, то она ей так врежет, что у той уши отвалятся. Допила остатки воды из кувшина, села на ховлебенк, подперла рукой щеку. К Киру идти ей не хотелось. Кир совершенно не умеет ласкать женщину. Никто не умеет. Аскольд умеет.
Вышла заспанная Любава, шатаясь.
– Ты не представляешь себе, – сказала она виновато, – какая у меня сейчас башка и что в ней делается, в этой моей башке.
– Ничего, – откликнулась Белянка. – Не умрешь.
– Неприятно.
– Зато жизненно очень. В наших палестинах целый день только и делают, что пойло лакают. В город-то раз в месяц выберешься – уже хорошо. В Верхних Соснах весело, но пока аспида моего допросишься, снег пойдет.
– Говори потише, – попросила Любава. – Вот такая башка. – Она развела руки на два локтя, показывая, какая башка. – А где?…
– Аскольд? Ушел. Сказал, что вернется через два дня.
– Да, он мне говорил раньше … Воды бы надо выпить.
– Баню бы надо истопить, вот что, – сказала Белянка. – Баня, она боль в башке быстро вылечивает. И выпить тебе надо чего-нибудь. Хочешь свиру?
– Ой нет, – Любава поморщилась. – И так выворачивает, какой еще свир.
– Пойду я позову дуру эту, пусть топит баню, гадина. И завтракать пора. Полдень скоро.
Внимание Белянки привлекла метла, стоящая в углу гридницы. Кивнув самой себе удовлетворенно, она поднялась, взяла метлу, и пошла искать служанку.
Глава одиннадцатая. Предложение
Повар в доме Явана выполнял также обязанности слуги. Яван, легко совмещающий в себе множество разных навыков, требовал такого же совмещения от других. Повару это очень не нравилось, но сделать он ничего не мог – платили ему хорошо. Хотя, если подумать, покупка холопа для домашних нужд обошлась бы Явану дороже. Но у повара не было привычки вдаваться в подробности дел, не имеющих к нему непосредственного отношения.
Бросив стряпню, повар вытер руки о бока и пошел открывать дверь, в которую кто-то дубасил каким-то твердым предметом уже достаточно долго. Отодвинув засов, повар отворил дверь и мрачно глянул на рыжеватую долговязую какую-то бабу, в мужских сапогах, без поневы, в сленгкаппе, с походной сумой через плечо. Дубасила она, очевидно, рукояткой ножа, который теперь прятала, не стесняясь, в сапог.
– Ну? – сказал повар неприязненно.
– Хозяин дома? – спросила баба, глядя на повара презрительно зелеными глазами.
К Явану заходили самые разнообразные люди по разным делам. Повар привык.
– Дома, – сказал он. – Ты останешься обедать?
Баба нахмурилась.
– А тебе-то что за дело? – спросила она.
– Есть дело, раз спрашиваю, – ответил повар мрачно, загораживая собою вход. – Вы ж, бабы, такой народ – жрете безо всякого роздыху все подряд, а делаете вид, что, мол, «едва притрагиваюсь», – сказал он фальцетом, очевидно имитируя какую-то жрущую без роздыху бабу. – От этого блюда отломаете, от того оторвете, здесь копнете, там пальцем зацепите. А это очень много разных блюд получается, а готовить – мне.
– Дай пройти, – сказала баба.
– Особенно пегалины бабы любят. Каждый раз, только увидят – краснеют, говорят ах, я растолстею, и за обе щеки укладывают, – пожаловался повар. – А ежели ты еще и ночевать останешься, так надо, небось, чистую перину вам с хозяином.
Она с размаху залепила ему по щеке с такой силой, что он качнулся, а в голове у него что-то бабахнуло, будто палкой об ствол старого дуба. Сила была совершенно не женская. Повар отступил в сторону, держась за косяк. Он хотел было что-то еще сказать, но тут ему почудилось, что баба собирается лезть в сапог за ножом, и он промолчал.
Дом Явана устроен был по властительному укладу. Гостья безошибочно определила занималовку и направилась туда решительным шагом. Повар потер начавшую пухнуть щеку, сделал несколько глубоких вдохов, и вернулся в кухню.
Две пары зеленых глаз встретились, взгляды уперлись друг в друга, некоторое время хозяин и гостья молчали. Гостья смотрела насмешливо, с оттенком презрения. Хозяин, подавив неприятное удивление, притворился равнодушным.
– Здравствуй … Яван.
– Здравствуй … Эржбета.
– Я к тебе по делу.
– Понимаю, что не по любви.
– А раз понимаешь, пригласи сесть.
– Садись.
– Что это такое все? – спросила она, садясь и кивком указывая на берестяные свитки на столе.
– Доносы, – сказал Яван.
– Что-то много очень. Вот уж не думала, что в Земле Новгородской столько умеющих писать.
– Писать и записывать – грунки разные, – заметил Яван. – Новгород – не Псков. Четверо писцов стараются, на торге. С утра до вечера, не разгибаясь, за плату добрую. За две дюжины сапов напишут на кого угодно и что угодно. Оно, конечно, больше ремесленники балуются, но бывает, что и купцы, а то и укупы из тех, кто деньгами затруднен. И то сказать – выгода.
– Какая же?
– Ну, как. Прямая выгода. Продал себя человек в холопья за некое количество денег. Что-то потратил, что-то сберег. Не всю же ему жизнь в холопьях ходить. А выкупиться – нечем. Вот и идет он к писцу, а тот ему пишет, что болярин или купец такой-то от дани уклоняется и связи с повелителем враждебной Новгороду Индии имеет с целью сопряжения.
– С целью чего?
– Имеется в виду свержение, но в народе почему-то считают, что сопряжение звучит государственнее. От трех до десяти таких доносов в день.
– А почему их несут именно тебе?
– Считается, что я приближенный князя и действую его именем.
– Но ведь это не так?
– А людей не переубедишь. А недавно жена одного мельника решила, что с нее хватит … Впрочем, тебе это наверное не интересно. Ты женщина серьезная, что тебе какая-то жена мельника…
Говоря все это, Яван рассматривал Эржбету, как мужчины обычно рассматривают бывших любовниц – не особенно стесняясь, оценивая перемены, не проявляя энтузиазма. Что ей от меня нужно, думал он. По своему ли она почину здесь, или же опять неуемная Марьюшка задумала что-то?
Манера сидеть у Эржбеты была все та же – не женская и не мужская. Колени вместе, правая ступня отставлена назад и вбок. Нож, конечно же, в сапоге – неизменный, остро наточенный, в кожаных ножнах. Легкая прочная сталь и костяная, свинцом утяжеленная, рукоять.
Кожа на носу у Эржбеты облезла. Эржбета боится солнца. Я, веснушчатый рыжий Яван, тоже боюсь солнца.
– Так что за дело у тебя ко мне? – спросил он.
– Дело несложное, – сказала Эржбета. – Жестокий город, Новгород. Приехала я навестить мужа, а его, оказывается, убили.
Яван уставился на нее не мигая.
– Мужа?
– Ну да.
– Ты вышла замуж?
– И не успела насладиться теплом семейного очага.
– Кто же твой муж … был?
– Человек не очень известный. Но все же муж. Звали его Рагнвальд.
– Рагнвальд!
– Да. Рагнвальд.
– Это что же – шутишь ты так?
– Какие уж тут шутки, Яван.
Как всегда при произнесении ею его имени, Яван содрогнулся. Столько высокомерного презрения в пяти звуках. Как всегда, он вспомнил, как и где Эржбета произнесла это его имя впервые, сказав, «Так ты теперь, стало быть, Яван». Тогда, в первый раз, его затрясло от бессильной ярости. Сейчас же было просто очень неприятно. Мужа у нее, видите ли, убили.
