Как всегда при произнесении ею его имени, Яван содрогнулся. Столько высокомерного презрения в пяти звуках. Как всегда, он вспомнил, как и где Эржбета произнесла это его имя впервые, сказав, «Так ты теперь, стало быть, Яван». Тогда, в первый раз, его затрясло от бессильной ярости. Сейчас же было просто очень неприятно. Мужа у нее, видите ли, убили.
– Рагнвальд, стало быть.
– Да.
– Не понимаю, – сказал он. – Что за дела могли быть у тебя с Рагнвальдом?
– Он был мой муж. Семейные дела.
– Какие к лешему семейные! Рагнвальд любил маленьких девочек.
– Маленьких?
– Ну, не очень маленьких. Моложавых.
– По-моему, только одну.
– Пусть так. Но маленькая она. Не такая дылда, как ты. Что ты затеяла, говори прямо.
Эржбета сунула руку в суму, некоторое время в ней копалась (невольно Яван бросил тоскливый взгляд на сверд, лежащий на приоконном скаммеле – семь шагов, не успеть) и вытащив свиток, протянула его Явану не вставая. Пришлось перегибаться через стол.
Действительно, самый обыкновенный брак. Печать Десятинной Церкви. Можно, конечно, подделать и печать, и кривые буквы отца Анастаса. Но нет – это не подделка. Явно не подделка.
Яван положил свиток на стол. Улыбнувшись злорадно, Эржбета встала, взяла свиток, сунула небрежно в суму, и снова села, отставив в сторону правую ступню.
– Прошу прощения, – сквозь зубы сказал Яван.
– Прощаю.
Помолчав, Яван встал, обошел стол, и присел на край.
– Что же ты собираешься предпринимать? – спросил он.
– Еще не знаю. Вот, пришла к тебе посоветоваться.
– Польщен. Будешь искать справедливости?
Эржбета неприятно улыбнулась.
– Я не из тех, кто ее ищет.
– Да. Это так.
– Я не знаю, кто убил моего мужа и зачем. И, в общем, в данный момент это не очень важно. Хотя, конечно, лучше бы ему не попадаться мне на пути. Но дело не в этом.
– В чем же?
– У нас с мужем был договор, и по договору этому мне принадлежит некая часть его владений.
– Вот оно что, – Яван облегченно вздохнул. Корысть – это больше на нее похоже.
– Так в чем же дело? – спросил он.
– В том, что мужу моему не так давно подарена была во владение Ладога.
– Да, я знаю.
– Но в нашем брачном соглашении она не упоминается.
– Совсем не упоминается?
Эржбета промолчала.
– Ну так, стало быть, – заключил Яван, – Ладоги тебе не видать. Грустно, но это так.
– Меня всегда восхищали твои шутки, – сказала она. – Тебе бы не в торговлю – в скоморохи податься. Весьма уважаемая профессия, и доходы немалые, особенно летом.
– Да, я уж думал об этом, – заверил ее Яван. – Может и воспользуюсь когда-нибудь возможностью. Ну так стало быть…
– Мне не нужна вся Ладога, – сказала Эржбета. – Мне хотелось бы владеть лишь малой ее частью.
– Так.
– Игоревым Сторцем.
– Игоревым … позволь, позволь … Игорев Сторец! Бывшее владение Свена Борегаарда.
– Поражаюсь твоей осведомленности.
– Свен продал его шведскому конунгу когда-то.
– Не продал. Подарил. И тот присоединил его к ладожским владениям.
– Поскольку никто не хотел Сторец брать себе … кстати, почему?
– Очень трудное место.
– Точно, – вспомнил Яван. – Там ничего толком не растет. И ветры там такие, что каждую осень дубы с корнем вырывает. Странно, что они вообще там выросли, дубы эти. Вообще Ладога – противное место. Так зачем тебе Игорев Сторец?
– Я там провела детство, – сказала Эржбета будничным тоном.
– Не все детство.
– Нет. Часть детства.
– Не знал.
Они посмотрели друг на друга понимающе.
– Стало быть, – сказал он насмешливо, – захотелось пожить в родном краю…
– Не для себя стараюсь. Для дочери.
Подозрения вернулись к Явану.
– Да. Кстати, как она поживает? – спросил он.
– Не очень весело поживает. Всегда с чужими. Хочу ее забрать и жить с нею в Игоревом Сторце. Я там каждую тропинку знаю. Ей там будет интересно.
Еще подумав, Яван спросил, —
– Так чем же я могу тебе быть полезен?
– По смерти мужа, без дарственной, владение Ладогой отошло к прежней владелице.
– То есть к Ингегерд.
– Да. Ты вхож к князю. Замолви слово. Я могла бы устроить тяжбу вне зависимости от того, что сказано в брачном соглашении. Но мне не нужна вся Ладога. И если мне отдадут никому не нужный Игорев Сторец, я ни на что сверх того претендовать не стану.
Яван, размышляя, прошелся по помещению, остановившись нечаянно возле приоконного скаммеля и машинально взял в руки сверд. Рассеянно держа его в руках, он вернулся к столу и, будто только заметив, что держит в руках оружие, бросил его небрежно на стол.
– А почему ты решила, что я горю нетерпением тебе помочь? – спросил он.
– Потому что знаю тебя, как человека, способного на благородные поступки.
Вот и делай после этого добрые дела, подумал Яван. Освободили мы ее тогда от пиратов … в Константинополе … и стали ей обязаны на всю жизнь! И это не считая нашего с нею договора, о котором она до сих пор ни словом не обмолвилась.
– Просить за тебя я не буду, – сказал он. – В известность князя и Ингегерд поставить могу. Сообщу им о твоих несчастьях. А просить – не буду.
– Почему же?
– Потому что просящих вокруг князей вьется – сотни. А меня ценят за то, что никогда никого не прошу. Не желаю попасть в зависимость.
– Не упрямься, – сказала Эржбета.
Яван покачал головой.
– Послушай, Ликургус, – сказала она. – Тебе ведь это ничего не будет стоить. Никому Игорев Сторец не нужен. Никому. Ты невзначай скажешь, хоть за обедом, хоть на гулянии, свиток небрежно положишь – не угодно ли подписать? И Ингегерд подпишет. Ей не трудно.
– Почему бы тебе самой к ней не обратиться?
– Не хочу быть узнанной.
– Кем? Ингегерд?
– Кем-нибудь из приближенных князя.
Нельзя поддаваться, подумал Яван.
– Как знаешь, – сказал он.
– Хорошо, – сказала Эржбета ледяным тоном. – Сколько ты возьмешь с меня?
– А?
– Сколько я должна тебе дать, жалкий торгаш? Назначай цену. За передачу просьбы и подпись на свитке – пятьдесят гривен? Сто?
Яван чуть не рассмеялся.
– Уймись, Эржбета.
– Двести? Триста?
– Уймись, тебе говорят!
Она подалась вперед. Правая рука потянулась к сапогу. Яван метнулся в сторону, обошел стол боком, и положил руку на рукоять сверда. Улыбнувшись презрительно, Эржбета повела головой, круто повернулась, и быстро вышла. Некоторое время Яван стоял в нерешительности. Что она задумала, думал он. Что ей нужно. Э! Там повар шляется, у выхода. Кухня близко к выходу. Как бы не вышло беды. Именно в этот момент со стороны кухни донесся до него истошный крик повара.
Выхватив сверд, Яван кинулся вслед за Эржбетой. Влетев в кухню, он увидел повара, остервенело обсасывающего порезанный палец. Хлопнула входная дверь. Яван вздохнул, мрачно посмотрел на повара, глядящего на него виноватыми глазами, и вернулся к себе.
В саду чем-то рассерженный залаял Калигула.
Глава двенадцатая. Обморок
Муж ушел по делам. К приходу гостей Певунья приготовилась следующим образом – взяла за ухо служанку, холопку Сушку, туповатую, пухлую, розовощекую девку, повела ее, не слушая возражений, к погребу, открыла дверь, хлопнула хнычущую Сушку по пухлому розовому уху, подумала, хлопнула по затылку, и втолкнула в погреб.
– Сиди тут тихо, понятно? – сказала она строго. – Тихо сиди, сволочь.
– За что-о-о? – хныкала Сушка. – Куда я под тобой провинившаяся? Провинность передо мной какая обозначается?
– Подумай, пока сидишь. Время есть. Может, и вспомнишь чего.
Певунья захлопнула дверь погреба и задвинула засов. Никаких особых провинностей за Сушкой не числилось, хоть Певунья и подозревала, что муж ее, тиун Пакля, хвоеволие с нею себе имеет время от времени. Это не очень хорошо, но все мужья так или иначе ищут себе хвоеволия вне супружеского ложа, и лучше холопка своя, чем чужая какая-нибудь хорла. А что посидит до вечера в погребе – так это ей на пользу. Холопки строгость знать должны.
Вскоре и гости пришли – молочница с прачкой. Вышли женщины в сад и уселись на траву под березой.
– Погадаем, девушки.
Певунья разложила гадальные грунки, доставшиеся ей от волхва Семижена, уличенного в измене в позапрошлом году и убитого охраной при попытке бегства в Литву. Мудр был Семижен, да сам себя и перемудрил – противу самого посадника Константина идти задумал, других волхвов подговорил, намеревался править. Ярослава в расчет не принимал. Церкви собирался жечь, дабы не смущали честной народ греческою верой. Константин пришел тогда в ярость, всех волхвов, кто вблизи Новгорода обитал, схватил, но покарал лишь одного Семижена, да и то не прилюдно, а в лесах литовского пограничья, а остальных, после того, как поговорили они с посадником по одному, да осудил их тиун Пакля всенародно, отпустил. Многие с тех пор приходили к Певунье спросить, не прибрал ли тиун к рукам грунки Семижена, но ничего не добились. Певунья, привыкшая за время замужества перебирать вещественные доказательства, выискивая могущее пригодиться лично ей, ни в чем не признавалась. А только подруги ее, молочница да прачка, приходили в неделю раз поворожить, и вытаскивала Певунья из потаенного места мешок, и вываливала из него на садовую траву дощечки, ключи, зерна, серебряный гребень, перстень медный, и производила над ними всякие движения руками и мощной грудью, и бормотала слова, и ворожба частично сбывалась. К примеру, больной зуб прачки перестал болеть через три дня после ворожбы, а у молочницы разболелись как-то ноги, потому что не завершили в тот раз ворожбу по ногам, бросили на половине – кто-то в дом стучался.
