– А я хочу быть прозрачным, совсем невидимым, – мечтательно прошелестел второй, ученик с нравом легким, однако огорчавший Учителя некоторой ветреностью. – Я бы заполнил собой все пространство, чтобы моей чистотой освежались цветы и деревья с плодами, и дышала бы мной сама жизнь.
Учитель сказал:
– Ты станешь воздухом.
И второй стал им.
– Я тоже хочу быть прозрачным, но зримым, – зажурчал третий ученик, чью болтливость Учитель прощал из-за его радушия к жаждущим. – Блеск солнца в волнах и сквозная глубина, щедрые колодцы и прохладные кувшины в жару – это по мне! Я напитал бы собой всю зелень жизни.
Учитель сказал:
– Ты станешь водой.
И третий стал ею.
– Я хочу быть горячим! – пылко воскликнул четвертый ученик, беспокоивший Учителя привычкой раздувать много дыма из ничего. – Хочу лучиться в сердцах добрых и гореть в глазах бесстрашных, когда полыхают войны! Кроме того, я умею греть тех, кто мерзнет в холоде жизни.
Учитель сказал:
– Ты станешь огнем.
И четвертый стал им.
– Я хочу… О, я хочу многого, – забормотал пятый, сильно огорчавший Учителя: нерадивость, завистливость и жадность отличали этого ученика. – Я хочу красивые цветы и деревья с плодами, и золото, и драгоценные камни хочу. И дышать мне чем-то надо, и пить-варить что-то. В холод я люблю погреться, а если наскучит жить легко, то поиграть в войнушку.
– Понятно, – вздохнул Учитель. – Ты хочешь просто пользоваться жизнью. Но тот, кто сам ничего не создает, теряет вечность и становится смертным.
– Что же мне делать? – испугался пятый.
– Созидай.
– О, я буду что-нибудь растить и строить!
– Ладно, тогда и я оставлю за тобой способность рождать новую жизнь.
– А все остальное из того, что я хочу, ты оставишь?
– Все-все? – усмехнулся Учитель. – Ни больше, ни меньше?
– Больше, – обрадовался пятый, – конечно, больше!
Учитель сказал:
– Ты станешь человеком.
И пятый стал им.
С тех пор на круглой планете рождаются и умирают люди. Люди трудолюбивые, как земля, чистые помыслами, как воздух, с душами щедрыми, как прохладная вода в зной, и теплыми в холоде жизни. Вместе с тем людям присущи неопрятность в побуждениях и словах, легкомыслие, пустозвонство и запальчивость. Это не считая завистливости и жадности. Но все люди совершенно разные, потому что в каждом чего-то больше.
Матвей не говорил ребятам на курсах, что окончил «вышку». Никто, впрочем, к нему в душу не лез. Беседы были деловыми – об особенностях техники разных производителей, преимуществах и недостатках машин фирм «Катерпиллар», «Комацу» и так далее. С доктором Ватсоном виделись редко, тот еще не завершил свою долгоиграющую учебу – чего-то там интернатура, ординатура… Элька работала на станции «Скорой помощи» и, поссорившись с ним, отдалилась от Матвея.
Как обычно, Робик приехал к Новому году и удивил всех новым «усатым имиджем», – так назвала тетя Гертруда заметно ухоженную часть сыновнего лица. С учетом того, что Робик сильно поздоровел, усы сделали его похожим на морского котика-альбиноса. К изменениям в жизни друга он отнесся с неожиданным энтузиазмом – всегда, оказывается, мечтал стать крановщиком. Матвей посмеялся: можно было на пальцах перечислить профессии, которые не привлекали бы Робика в детстве, – ассенизатор, например.
С Элькой повторялось «черемуховое» время. Матвей пригласил ее по телефону справить вместе Новый год, она громко ответила «нет», потом вполголоса добавила еще кое-что.
– Почему-у?! – замычал Робик. Матвей не рискнул сказать, что Элька попросила больше ее не тревожить.
Когда мантры президента под бой курантов сплотили страну в ностальгический союз, на душе у Робика полегчало, и друзья отправились в «Пятый элемент». В береговом районе этот бар славился демократичностью персонала и лучшими бифштексами с картошкой фри. Падал снег, было тепло. По радио передавали, что в новогоднюю ночь ожидается минус четыре, чего не случалось лет пятьдесят. Нежные хлопья летели сквозь свет фонарей, как перышки с крыльев ангелов.
В бар пришли рано. Здешние завсегдатаи еще допивали по домам шампанское и пялились в «ящик», переключая каналы с назойливым комплектом артистов. Повезло занять угловой столик, но у соседнего начал тусоваться подозрительный люд неопределенного пола. Женоподобные существа (у Матвея язык не повернулся бы назвать их мужчинами) поглядывали игриво и вопросительно. Шея одного была обвешана художественными кольцами мохнатого оранжевого шарфа, наподобие цветочных венков на индийской невесте. «Идет война народная» – кощунственно напевал он на мотив песенки «В лесу родилась елочка».
– Поганец, – процедил Робик сквозь зубы. Пришлось пересесть за столик в начале ряда. Не хотелось портить себе настроение конфликтом с содомитами – черт с ними, пусть живут.
Взяли по сто граммов водки, салат на закусь. Рюмки подняли за то, чтобы не было войны – за популярный и зачастую актуальный тост в стране, без всякого смеха. Да и в мире. Потом выпили за счастье Эльки, которое Робик помыслить не мог без себя. Он был в чем-то виноват перед ней, но не говорил, в чем, и, в жажде выплеснуть наболевшее, повторял: «Люблю ее, люблю ее, люблю».
– Знаешь, в тех, кто говорит о любви как о мещанском пережитке, столько же ущербности, сколько разочарования в психоанализе. На самом деле все это из-за науки. Она убила любовь, воспетую до нас. Какие могут остаться чувства после исследований молекулярной генетики и ДНК первых людей? Но мы, пошляки и скептики, по ней ностальгируем. Мы, прибитые фобией быть заподозренными в сентиментальности, читаем Бунина, Лондона, Цвейга и тайно верим в любовь.
Матвею скоро наскучили разглагольствования и тема.
– А тебя любит Великанова.
– Ты что, – выпучил Робик глаза. – Она же большая!
– Не больше тебя.
– Говорили тебе, что Великанова с Серым живет? – засплетничал Робик.
– С каким Серым?
– Который часы у нас забрал. «Один серый, другой белый», помнишь?
– А-а.
– Серый здорово раскрутился. На «Мерсе» с Великановой катаются, сам видел.
– Ух ты.
Робик как-то странно напрягся и покраснел:
– …и она ушла!
– Великанова?
– При чем тут Великанова? – скривился он. – Элька ушла и никогда не простит. Скажи, что мне теперь делать?
– Ваш брак с Элькой все равно бы не удался.
– С чего так решил?
– Только придурок женится на девочке, с которой в детстве писал рядом во дворе.
Робик вдруг лучезарно улыбнулся, но явно не детскому воспоминанию о дворовых пометках. Краем глаза Матвей уловил трепетное движение слева у стойки и обернулся. Две юные девушки чирикали с барменом, поглядывая на зал шальными глазами. Их стройные ножки (Александр Сергеевич, ау!) в прозрачных колготках привлекли даже оценивающие взоры гомосексуалистов. Робик же сиял вовсю, разве что не делал радушных пригласительных жестов. Значит, и вечная любовь слабнет в невостребованности…
Девчонки затолкали по паре банок пива в карманы курток и смылись. Безутешный Робик вздохнул:
– Элька проходит мимо, будто я невидимка, и, если б я начал отплясывать краковяк, она бы на меня не взглянула.
Приятный женский голос спросил:
– Здесь не занято?
– Нет. – Матвей обомлел, уткнувшись глазами в необъятный бюст. Эта мега-грудь в мега-декольте, поддержанная брюшком в колбасной перетяжке, спокойно могла бы стать предметом выигрышного спора на установку дюжины рюмок, как на подносе. Сквозь полосу навымника и сиреневый люрекс блузки дулами вперед выпирали два могучих соска.
Хозяйка невероятных сисек замахала рукой:
– Сюда, девочки!
Лавируя между столиками, к ней ринулись две представительницы клуба «Кому за» в кондиции «заусило». В них тоже было гораздо больше тела, чем полагается человеку, но в рамках приличного.
Женщина опустилась на свободное место с высоты пятнадцати каблучных сантиметров и с видимым облегчением возложила на край стола свой анатомический рекорд. Как же, должно быть, тяжко носить такое бремя в гору! Альпинизм чистой воды.
Следовало бы любезно удалиться, а Робик сидел как приклеенный. Матвею захотелось пнуть его под столом. Пока он сомневался в адекватности друга, тот с непринужденностью заправского повесы сделал женщине сомнительный, но искренний комплимент:
– Вы прекрасны, как стеллерова корова!
Он ей польстил. Блеснув черничными глазками, женщина похвалилась:
– Это все натуральное.
– А я думал, Силиконовая долина, – признался Робик.
– Если что, меня зовут Наташа.
– Очень приятно. Я – Роберт, – произнес он, тщательно напирая на «картавую» букву.
