– Лучше жить в сегодняшнем дне, – заявила Элька.
Ее отец усмехнулся:
– Темно на дне и воздуха мало.
– А постоянное счастье – скучно!
– Да, уж несчастье-то скучным не бывает, – согласился дядя Костя.
– Я имею в виду, что в счастье адреналина мало, – пояснила Элька и потащила друзей в ДК за легким общением и адреналином. Он оказался выражен в ее провокационном маскарадном костюме. Все взоры устремились к ней в пригашенном свете танцевального зала, скачущего под Ладу Дэнс. Накрашенная а-ля Нефертити, в полупрозрачном космическом комбинезоне с флуоресцентными звездами в самых неожиданных местах, Элька выглядела сексапильнее Фифи Абдо[4], пополняющей казну Египта в конкуренции с Суэцким каналом. Отпустив подружку в карнавальный круг ловить допаминовый кайф, Робик следил за ней краем глаза, невозмутимый, как индеец в маске бледнолицего.
Матвея забавляли снисходительное потворство Робика и дразнящий Элькин наряд, но в какое-то мгновение он почувствовал себя третьим лишним и отправился в бар, где за стойкой стояла девица с изящной голой спиной. Девица пила коктейль и запросто заговорила с Матвеем, едва он к ней повернулся. Волосы ее блестели лаком, кармин губ она оставила на фужере, когда Матвей предложил ей выйти в тамбур. Они курили и трепались о чем-то, Матвей гладил ее озябшую спину, целовал бледные губы, пахнущие смесью этила с дымом Chesterfield, а через три минуты потерял девицу в толпе.
Никто, к разочарованию Эльки, на ее прелести не покусился (вернее, никто не хотел связываться с ее стражами). Бесполезный ночной поход тем не менее взбодрил всех. Засели в кухне, распевая романсы в треть голоса. Через полчаса Кикиморовна из чистой вредности застучала шваброй в свой потолок с угрозами «накатать заяву». Характер соседки нисколько не менялся с годами.
Робик начал прикалываться на тему: «Если бы человек мог сам выбрать себе характер в специализированном магазине поведения и нравов».
– Подайте мне, пожалуйста, вон ту коробку, где на ярлыке написано: «решительность»… Да, и «хладнокровие» не помешает. Скоро завезут? Ладно, подождем. А «немногословность» есть? Нет и не ожидается? Жаль. Ну а это у вас что? О, «легкость общения»! Я возьму, заворачивать не надо. Спасибо большое.
– И этот болтун станет делать операции, – вздохнула Элька. – Язык как помело.
– Операции, Эля, обычно делают руками.
– Если бы люди платили копейку за слово, ты стал бы нищим.
Матвей в этой связи вспомнил о смешном письме в рубрику «Знакомства». Рубрика помещалась на последней странице среди некрологов и юбилейных поздравлений, где каждая буква стоила сколько-то копеек, и податели сообщений сокращали текст. Один, желающий познакомиться с «дев. б. в.п. до 25 л.», проинформировал о своих параметрах так: «Р. – 172, в. – 31, ж. есть, х. мягкий». Элька не сразу догадалась, что «ж» – это жилье, а «х» – характер.
Отчуждение между друзьями пропало, Матвей и не заметил, когда. Утешался сознанием, что лет через десять или раньше они снова догонят друг друга. «Мы сравняемся, элементарно, Ватсон»…
Летом он категорически отказался куда-нибудь поступать. Дядя Костя рвал и метал, папа тоже, но больше из солидарности, чем от досады. Потом вслед за птицами полетели листья, и Матвей полетел – в армию на поезде. Снегири побаивались, что парня отправят в Чечню, хотя воевавшие стороны подписали соглашения о перемирии. На вокзале братья наговорили кучу напутственных слов и бесполезных советов.
– Конечно. Обязательно. Спасибо, – благодарил Матвей.
– На здоровье, сердце мое.
– Служи отечеству верно.
– Не подведи, солдат!
– Вперед, за взводом взвод, труба боевая зовет, – запел дядя Костя.
– Пришел из Ставки приказ к отправке, – подхватил папа слова Галича на мотив «Прощания славянки», – и значит – нам пора в поход!
Вливаясь в рекрутский ручеек, Матвей запутался в их голосах. Ему уже не казалось, что провожающие где-то успели клюкнуть. Так оно и было.
– Пу-пу-пу-пу-у-у! – изображал трубу дядя Костя.
Вокзал улыбался. Роскошный концертный номер поддатых близнецов в солидных летах – зрелище нечастое. На ступеньках вагона Матвей обернулся и нашел в людской толчее их орущие, одинаково перекошенные плачем лица. Он вдруг подумал, что эти двое – самое дорогое, что у него есть, было и будет. Фанфары «Прощания славянки» били в его сердце. Хотелось перепрыгнуть через заграждение и обнять Снегирей или кинуть в них чем-нибудь, чтобы заткнулись. Оба желания были невыполнимы, поэтому новобранец сдержанно кивнул и вошел в вагон.
Шагая в военкомат ставить роспись под галочкой об увольнении в запас, Матвей удивлялся тому, как сильно обновился город. Они словно оба возмужали. Примерка к наличнику двери детской комнаты, где сквозь краску проступали старые пометки, показала, что рост Матвея за два года повысился на полтора сантиметра. Встал у зеркала в «белухе» – новом, с иголочки, нательном белье с каракулями дембельских адресов, и не узнал себя. «Ничего себе бугай вырос!» – ахнул дядя Костя. А на родных улицах изменились шумы, оттенки, даже запахи и теплая палитра луж, разбавленная синькой неба, – все-все стало другим. Состоится ли Матвей как незаурядная личность или будет одним из сотен тысяч обывателей города, – радость ходить по его проспектам и видеть светлые окна всегда останется с ним.
«Бугай» вкушал счастье возвращения к обожаемым баранам, ослам и пингвинам. Папа поседел, курчавые баки дяди Кости тоже побелели, он сильно осунулся, отчего стал напоминать Дон Кихота. Но возраст безуспешно тщился отнять у них свое – вели они себя по-прежнему как хулиганистые подростки. В альбоме «гинекологического» древа Снегиревых-Ильясовых прибавилось фотографий. Каждый год новые люди прирастали к большой семье, словно Русь Сибирью, и рождались дети, а кто-то исчезал. В прошлом году умерла тетя Лида-жиртрест…
Вскоре выяснилось, что Матвей страстно любил Снегирей, пока не слышал их нытья по поводу своего места под солнцем. Отмахнувшись от предложения временно выйти в редакцию младшим корректором, он нанялся грузчиком в частную пекарню. С тех пор запах свежей выпечки приятно напоминает ему о том отрывке жизни. А к лету недооцененное упрямство дяди Кости скооперировалось с энергией Эльки, и они уговорили «маргинала» поступить в пединститут.
На семьдесят процентов девичий, вуз цвел и благоухал многоэтажной клумбой. Особый дефицит в мужской части испытывал филфак, на курсе красовались всего трое парней, включая Матвея. Учиться было не тяжко, но местами так неинтересно, что в нем пробудилась подзабытая атрофия чувств. Ощущая себя туристом в чужой стране, он сачковал большее время и кое-как подрубал хвосты. Снегирей страшно расстроило бы его отчисление, поэтому приходилось мобилизоваться к зачетам, в то время как хотелось сбежать. С отчаянием думал Матвей о прилежных девушках, которым он застил дорогу к учебе, и напрасности ее для себя. Скучая на лекциях, представлял ту или иную однокурсницу наедине где-нибудь в гостиничном номере и в автобусе беззастенчиво рассматривал девушек, развлекаясь их смущенной заинтересованностью: маньяк или влюбился с первого взгляда? Иногда Матвей видел в них приметы Марины – летучую мягкость волос, плавность движений, и, когда кого-то окликали: «Марина!», не сразу мог восстановить дыхание, будто только что вынырнул из глубины.
Марина приходила к нему ночами. Под утро ее эфирный вздох отлетал в открытую форточку, в неведомую жизнь, существующую где-то. А если случалось бывать на рынке, Матвей за любым прилавком бессознательно искал Федору. Этот морок стал частью рефлексий. Предчувствуя в себе отцовскую склонность к донжуанству, Матвей надеялся забыть сестер Крайновых с помощью секса и в то же время притормаживал знакомства из-за смутной боязни потерять что-то привычно-необходимое.
Подружек он начал заводить на третьем курсе. Не обременяя себя длительными связями, раскланивался обычно без проблем, пока не нарвался на девушку с кротким именем Поля. С виду эта однокурсница казалась действительно кроткой, хотя в ее тихом омуте черти водились до него. Матвей почти привык к Поле и, опасаясь, что их встречи перейдут в нечто устойчивое, поспешил самоустраниться.
Способ мелкой мести за легкость расставания она выбрала довольно оригинальный.
Зарубежную литературу, один из немногих любимых Матвеем предметов, вела доцент Родина. Студенты повторяли расхожую шутку: «Родина слышит, Родина знает», она и сама посмеивалась: «Жизнь за меня вы можете не отдавать, но вот зачеты сдать обязаны». Родина любила дискуссии и однажды обратилась с каким-то вопросом к Матвею. Он еще рта не успел раскрыть, как послышался его замогильный голос:
– Зачах на курсе дух патриотизма,
причина подозрительна весьма,
ведь насаждает не без деспотизма
в нас «зарубежку» Родина сама.
Некрасиво булькнув, голос умолк – это Поля, улучив момент, включила и выключила отрывок из записанных на диктофон эпиграмм Матвея на преподавателей. Родина тотчас отпарировала:
