– Мы выдерживали любые удары. Коммунисты выдерживали удары и оставались коммунистами.
– Вы думаете, Петр Сидорович, Чегоданов повторит пропагандистские трюки прежних лет? Выпустит тиражом три миллиона экземпляров грязную газету «Боже упаси», где станет пугать народ ГУЛАГом, называя вас новым Сталиным? Или расскажет о вашем потаенном бизнесе в Сирии и о вашем банке на Кипре? Или напечатает фотографию вашей дачи, где вы, как римский патриций, расхаживаете среди обнаженных мраморных граций? Или опубликует ваш портрет в мундире царского фельдмаршала и рядом нищих русских людей?
Мумакин зло сдвинул брови, презрительно оттопырил губу:
– Вы, Андрей Алексеевич, долго находились в стороне от политики. Кто-то сказал, что вы, как преданный сеттер Чегоданова, потеряли нюх и поэтому он вас прогнал. Все, что вы мне сейчас изложили, давно не действует. Наш народ научился отличать лживую пропаганду от правды. Думаю, Андрей Алексеевич, наша встреча подходит к концу.
Лицо Мумакина стало надменным, властным. Теперь он напоминал свой портрет, и у Бекетова мелькнула мысль, что Мумакин немало времени провел перед портретом, чтобы усвоить это величественное выражение.
– Вы меня не дослушали, Петр Сидорович. Чегоданов не станет повторять избитые пропагандистские штампы. Боюсь, что он прибегнет к новым формам. Я очень боюсь, что он может сделать одну вредную утечку.
Мумакин сжал веки, превратив глаза в узкие синие щелки. В них мерцали подозрительность, испуг, чуткая осторожность.
– Это какие же новые формы?
– Видите ли, Петр Сидорович, когда я работал в Администрации и был допущен к секретной документации, я видел один документ. В виде текста, скрепленного вашей подписью, и видеокассету, подтверждающую подлинность документа. Это очень серьезный текст, который хочет опубликовать Чегоданов, чтобы раз и навсегда устранить вас из политики.
– На что это вы намекаете? – побледнел Мумакин, и его желваки стали желто-костяными.
– Это договор, заключенный вами с Администрацией первого президента, где гарантируется сохранность компартии как легальной политической силы. Там всего три пункта. В первом вы обязываетесь удерживать партию от радикальных революционных выступлений. Во втором вы обязуетесь не претендовать на высший пост в государстве. В третьем вы обещаете поддерживать президента по всем вопросам государственной важности. И ваша подпись, Петр Сидорович. А на видеокассете вы подписываете этот документ в присутствии главы Администрации.
– Это подделка, фальшивка! – хрипло взревел Мумакин. Стал похожим на вепря белесыми, свиными ресницами, открывшимися зубами, лютыми испуганными глазами.
– Если эта бумага будет обнародована, Петр Сидорович, то станет понятным ваше обращение к членам партии в октябре девяносто третьего года, когда вы призвали коммунистов не выходить на улицы и не поддерживать революционный Дом Советов. Найдет объяснение ваш поступок в девяносто шестом году, когда вы фактически выиграли президентские выборы, но поспешили поздравить своего соперника с победой, отказались от власти. И наконец, все ваше поведение в Государственной думе, когда вы голосовали за антинародный бюджет, утверждали на посту премьер-министра олигархических ставленников, оказывая власти неоценимую услугу.
– Нет такой бумаги, вы лжете! Шантаж не пройдет!
– Я представляю, какие комментарии в прессе последуют после опубликования документа. Вас назовут предателем почище Горбачева. Вас назовут тем, кто поймал в ловушку всю «красную» энергию, бушевавшую в партии, и там ее умертвил. Вы будете главным могильщиком коммунизма и Советского Союза, наряду с Горбачевым и Ельциным. И вам не помогут ваши стертые штампы про «опытную команду» и «поддержку народа». Но вы избегнете позора, если Чегоданов не станет президентом. Помогите Градобоеву, Петр Сидорович.
Мумакин претерпевал странные превращения. То становился разъяренным вепрем, готовым броситься на Бекетова. То жалкой побитой собакой, получившей удар палкой. То бледнел, словно терял всю кровь. То наливался тяжелой сплошной краснотой, будто был готов лопнуть и истечь дурной кровью. Наконец он сник, уменьшился, бессильно опустил плечи.
– Что я должен делать? – чуть слышно прошептал посинелыми губами.
– Если позволите, я вам подскажу.
Мумакин схватил блокнот и ручку и приготовился записывать.
– Вам следует встретиться с Градобоевым и договориться о стратегическом союзе. – Бекетов говорил медленно и отчетливо, чтобы Мумакин успевал записывать. – Он пообещает вам, в случае своей победы, назначить вас премьер-министром. Должность премьера – это огромный для вас успех. Успех всей компартии.
Мумакин писал старательно, высунув кончик языка, и, видимо, этот привычный процесс записывания вернул ему самообладание. Его бледность прошла, лицо стало розовым, глаза наполнились смыслом. Бекетов продолжал диктовать:
– Народ воспримет ваш союз с энтузиазмом. Опытный матерый политик, связанный с великим советским прошлым, и молодой энергичный патриот, олицетворение будущего. Вы приведете на следующий митинг своих коммунистов, и площадь будет пламенеть красными флагами, один цвет которых вызовет у Чегоданова ужас. Его популярность резко упадет, его воля к борьбе будет подавлена, и он проиграет на выборах. Ваша позорная тайна никогда не всплывет.
– Да, но еще не созрело время. Еще надо шлифовать команду. Поработать над программой, – оторвавшись от блокнота, трусливо лепетал Мумакин.
– Это ваш звездный час, Петр Сидорович. Вы объявите партии, что все эти годы вы героически спасали организацию, готовя ее к победе. И этот час настал.
Мумакин снова писал. Бекетов знал, что у Мумакина собрана целая библиотека этих исписанных блокнотов, где тот стенографировал умные высказывания, учился политическим премудростям. И Бекетову захотелось узнать, какие из его мыслей вошли в эту домашнюю картотеку.
– Партия осуществляет свою экономическую программу. Страна будет спасена, и вокруг партии объединятся все патриоты, бедные и богатые, православные и мусульмане. Я же, с моими скромными возможностями и ограниченными знаниями, берусь вам помогать. Стану вашим преданным помощником. И таким образом вы впишете себя в русскую историю. Вы – великий преобразователь и спаситель Отечества, а не ренегат и иуда.
Бекетов умолк. Смотрел на Мумакина, который отложил блокнот и мучительно обдумывал ответ, которого ждал от него Бекетов. Вздыхал, потирал большой лоб, потел. Потом поднял на Бекетова измученные сомнениями глаза и произнес:
– Я согласен. Устройте мне встречу с Градобоевым.
Вошел охранник, неся телефон:
– Петр Сидорович, звонят из спортклуба.
Мумакин схватил телефон:
– Минутку, Андрей Алексеевич, – вышел с телефоном в соседнюю комнату.
Бекетов, оставшись один, смотрел на портрет фельдмаршала, на статуэтки Сталина и Ленина, на сноп пшеницы из какой-нибудь кубанской станицы. Ему вдруг мучительно захотелось заглянуть в блокнот Мумакина. Он потянулся к блокноту. На всех страницах ровно и аккуратно были выведены каракули, бессмысленная путаница ничего не значащих строк. Бекетов оторопело смотрел, а потом рассмеялся. Еще одна тайна последнего коммуниста России была разгадана.
В гостиную вернулся Мумакин:
– Собираемся поиграть в волейбол. Очень полезно, скажу я вам. Приходите, будем играть. Мы же теперь в одной команде.
– Натягивайте волейбольную сетку, Петр Сидорович. А я пойду расставлять другую.
Бекетов покидал дачу Мумакина, унося в диктофоне запись беседы. Тихо смеялся, вспоминая блокнот со священными каракулями.
Иногда Бекетову казалось, что у него два разума, два сердца, две души. Его жизнь движется двумя отдельными руслами. Первая, потаенная жизнь исполнена молчаливых и слезных переживаний, связанных с умершими родителями, с дедом и бабушкой, с давней родней, строго и чудесно взиравшей с фотографий фамильного альбома. Было загадочным его появление в этом восхитительном и мучительном мире, в котором ему предстояло пробыть и погаснуть, так и не разгадав его тайну. Вторая жизнь, явная, суетная, переполнена политикой, виртуозными комбинациями, рискованными интригами, бесчисленными встречами, каждая из которых уносит крохотный ломтик бытия, как эрозия уносит с горы отлетевший камушек. С каждым порывом ветра, с каждой дождевой каплей или солнечным лучом гора уменьшается, неуловимо теряет свою высоту, свои очертания.
Но иногда два этих русла совпадали, и ему открывалось, что его жизнь драгоценна во всех проявлениях. Он движется в бездонном потоке времени, вмещает в себя вселенские катастрофы и беды, божественные озарения и взлеты. И тогда в его жизни не оказывалось мелочей и тусклых случайностей, а все было проявлением космического смысла. В эти мгновения он переживал вдохновение и бесстрашие, как если бы смотрел в ослепительное звездное небо, был частью одухотворенного Космоса.
