Он вышел из-под ветвей. Приблизился решительным шагом, какой бывает, когда ходят по дорожкам уже знакомым, к стене. Нащупал желоб и, уже не проверяя его на прочность, подтянулся. Поставил ногу на карниз, другую. Зацепился за решетку, подтянулся, схватился за карниз балкона. Повис, передвигаясь на руках к другому его концу, щупая ладонями холодный бетон, покрытый мелкими бугорками.
Наткнувшись на пакетик, торчащий из щели деревянной обивки, он запрокинул голову к небу. Там, в далекой темноте, прорывая острыми лучами атмосферные слои, сияла звезда. Ваня усмехнулся. Звезда пожелтела и двинулась – уходя вправо, скрылась ненадолго в белесых прожилках неба и полетела дальше по ровной траектории. Ваня сжал пакетик. Оперся ногами о брусья решетки. Еще раз бросил взгляд на небо – на звезду-самолет, уносящую из этого города сотню людей, слившихся в одну точку, размером не больше белой песчинки из пакетика в Ваниной руке. Он оскалился в высоту. Отпружинил ногами от брусьев, повис на одних руках, сжался перед прыжком.
Внизу раздался шорох. Тень легла на Ванину спину. Он обмяк еще до прыжка, руки выпустили карниз, Ваня упал на спину. Было слышно, как в ней что-то мокро хрустнуло, словно переломленная ветка.
Он хотел приподняться, застонал, его лицо сморщилось в гримасе боли. Повернул голову вбок, его зрачки расширись от боли, вытягивающей из радужки медовый цвет. Оскалившись, он прилип глазами к звезде и двигался за нею. Звезда, наконец, ушла, и ее место заняло вытянутое лицо Дмитрия. За его спиной стояли еще трое, но в угол Ваниного зрения они не попадали. Дмитрий улыбнулся молодыми ласковыми губами. Пнул Ваню в бок. Ваня зарычал.
– Принят, – сказал Дмитрий, подошвой ботинка наступая на Ванину ладонь.
– Ой-й… – захрипела Яга. – Ой-й-й… Я такую работу потеряла… Такую-ю… если б ты знал. У меня за сутки семь тысяч выходило. Три всегда было. Я все потеряла… Я норковую шапку потеряла… Это ты на меня сейчас не смотри… – Яга замотала головой. – Это я сейчас вся такая – чертиха ненакрашенная… Не смотри-и-и…
Сидя на диване, она навалилась на ручку коляски, приподняв задние колеса. Младенец приблизился к Яге. Он смотрел на нее.
– Мы ж у «Космоса» жили. Потом папа нас на Вторчермет перевез. Нет, чтоб квартиру возле «Космоса» оформить, сейчас сдавали бы, за деньги бы… Нет, взял нас привез на этот Вторчермет гребаный… Наркоманский… Вообще.
Младенец икнул. Потянул вперед руки с пальцами – бледными, разбухшими, словно он несколько месяцев лежал в воде. И словно теперь искал привычную воду вокруг себя. Слабыми кулаками он потер нос, пустил пузырь изо рта, лопнувший и прицепившийся нитью слюны к рукаву его распашонки.
– Цё ты, маненький! – тонко пропела Яга, и у нее сразу сперло дыхание, ее хрусткий голос сломался в горле. – А ты, маненький… Заслюнявился? Ягуша тебя вытрет. Ягуша тебя сейчас вытрет.
Краем пеленки она вытерла ему рот. Младенец сморщился недовольно.
– А ты – мой! – кудахтала она. – А ты холёсенький! У-ти… У-ти-тю… У тети Полиных дочек – квартиры, машины… – продолжила она и говорила уже не сюсюкая, а вдумчиво. – А мы со Светкой бегаем по Вторчермету и не знаем, где свалимся… Меня спроси имя президента, а я не знаю, кто у нас президент сейчас. Кха-ха-ха, – Яга запрокинула голову и рассмеялась. – Все люди одинаковые, – сказала она, прокашлявшись или просмеявшись. – Так говорят. Но не скажи, не-е… Не-е-е, все люди разные. Люди знаешь как нос задирают. Какие становятся. Кого-то власть портит, кого-то – деньги. Люди меняются, – она говорила нараспев, будто выпускала из себя застойную песню.
Младенец выкинул в ее сторону слабую пятерню, схватил что-то в воздухе, казалось, какое-то из слов Яги, и потянул его в рот.
– А ты – потягушечки?! Потягушечки маненький! – обращаясь к младенцу, Яга подскакивала, дергала плечами, суетилась вся, словно одновременно с движениями младенца в ее сторону из дивана выскакивало шило и кололо Ягу в зад. – Ягуша тебя любит, – сказала она и угрюмо замолчала. – А отец твой меня никогда не любил, только пользовался мной, когда я на заправке работала. Любовь – это вообще… – многозначительно сказала Яга. – Это – вообще, что-то такое… Как без нее. А что? – удивилась самой себе Яга. – Можно разлюбить? Если так любить, что потом можно разлюбить, то это и не любовь. А у меня всегда так – я кого-то люблю, а меня – нет… Ну почему так? Вот возьму сейчас, тебя полюблю, а ты меня любить не будешь. Почему так? – тонким жалобным голосом спросила Яга. – А я не знаю, – басом ответила самой себе. – Ну почему так? – снова спросила с жалобой. – А я не знаю, – ответила басом. – Почему? Не знаю я… А один раз мне один знаешь че сказал? Я тебя, короче, не люблю, давай будем друзьями. Пизде-е-ец… – протянула Яга. – А почему так? А я не знаю… Как жить? Все моешь, моешь эти спички. А жить как? А жить-то неохота вообще… Вообще неохота… – Яга посмотрела тяжелым взглядом на младенца. Он лежал с закрытыми глазами и время от времени издавал короткие звуки, похожие на довольное кряхтение. – А мне еще знаешь че говорят? В это пойти… в анонимное общество наркоманов… А это ж надо встать, с кровати сойти, доехать… А у меня знаешь как все болит? Как у меня подмышки болят. Не попадешь в вену, начинается этот… абс… абсцесс, – просвистела Яга. – А я же и так инвалид – пять тысяч получаю. Поэтому ты не парься… Деньги есть. А раньше я на заправке восемь тысяч каждый день делала, сумки себе покупала, в солярии ходила. Вот Старая в неделю тридцать тысяч получает. За неделю – это много. А мама отработала месяц без выходных, она же в этот салон устроилась, там кровати массажирующие, короче, без выходных отработала, шесть тысяч получила. А я же еще этот… английский в школе учила. Ты, короче, когда вырастешь, сразу учи английский, потому что без английского в нашей жизни – никуда. Я еще знаешь че могу сказать? Ландан из э кэпитал оф Грейт Британ. Надо было сразу в дамки пролезть, чтоб не копошится во всяком говне… Вот тети Полины дочки, они пролезли, теперь, короче, не здороваются такие… Вот гольфы новые купила – уже дырка… – Яга вытянула вперед свою стопу в черном капроновом гольфе, порванном в нескольких местах. – У всех ноги как ноги, – проворчала она, – у меня – какие-то ласты… Я еще иногда думаю, когда умру, может, мать мне купит новые туфли. Че, буду лежать с этими ластами в гробу, может, еще крышку закрыть не смогут – ноги-то большие. Я хотела, чтоб мать первой умерла, чтоб пошла она в баню, и там приступ у нее случился. На сердце же пар действует. А меня баня только спасает – токсины всякие выводит. Мне раньше нравилось, когда мы с родителями сидели на диване телевизор смотрели. Тогда телевизоры были не на пульта´х, – она ударила на последний слог, и прозвучало, как если бы она ахнула. – Мы вместе сидели, так хорошо было. Еще я очень в тире стрелять любила. Че, были у нас счастливые дни. Только я их все проколола. Сейчас мать отдельной жизнью живет со своим мужчиной. У некоторых матери – как подруги. У нас такого не было. Лет пятнадцать уже живет, как будто я не знаю. Больше нас она его любит. А Светку Олег избил. А я не могу, когда меня бьют, не могу с такими тряпками жить. Че, думаешь, меня не били… Я хочу, чтоб мужчина мной командовал, чтоб он сказал: «Больше не будешь колоться», и я бы послушалась. А таких мужчин нет… вообще… А Ванька меня не любит… А я же думала, он – импотент, а он, видишь, тебя сделал… А я же влюбчивая очень, быстро привязываюсь к людям. Меня погладят, и у меня сразу – чувства к ним. Уже столько всего… но все равно хочется…
Ерзая запрокинутой лысой головой по дну коляски, младенец издавал равномерные звуки, словно новорожденный слепой зверь с безволосой кожей. Яга молчала, не успокаивала его, только шумно раздувала ноздри. Ее лицо застыло, и, казалось, сейчас она смотрит в лицо младенца, как в зеркало прошлого, и в зеркале этом они похожи – оба опухлые, словно вымоченные в околоплодных водах.
– А не буду я тебя любить, – мрачно сказала Яга. – А может, и буду… Буду? – спросила она себя. – Не буду, – ответила. – Буду? Нет, не буду.
Младенец открыл глаза-щелки, обвел ими пространство, остановился на лице Яги. Схватил в воздухе пальцами.
– А ти! – взвизгнула Яга, подпрыгнув на диване. – А ти мой маненьки-и-ий… А ти к Ягуше на ручки захотел?! Ягуша сейчас тебя возьме-е-ет. Ягуша покорми-и-ит…
Миша спустился по ступенькам аптеки. На последней огляделся. В нескольких десятках метров по дороге проезжали машины. Их фары светили тускло. Кажется, их заглушал дневной свет, который смешался с темью, но еще до конца не ушел из воздуха. Миша быстро пересек асфальтовую площадку между аптекой и входом в чужой двор, огороженным деревьями, только что выбеленные стволы которых фосфоресцировали известкой. Миша втягивал голову в плечи, как будто ожидая чего-то. Его ноги растворились в темноте. Хорошо видны были только плечи и белесое лицо с двумя темными провалами вместо глаз. Над девятиэтажкой, к которой шел Миша, уже маячила луна – неполная, белесая, с темными пятнами.
Миша вошел в полосу деревьев. Ему оставалось сделать шаг из нее – в квадрат двора, замкнутый домами, окна которых лили желтый свет на палисадники и просвечивали щели в скамейках. Еще не зажженные фонари прореживали стальными столбами деревья, под которые ступил Миша, и смотрели им в кроны плоскими тупыми головами.
