– Одна? – спросила Светка, закрывая колени ладонями.
– Да мать там… – ответила Анюта. – А так практически одна.
– Лешка где?
– А ему же это… – Аня почесала щеку, – исправительные работы выписали. Двести часов… Он теперь там работает – двор в больнице метет.
– Охота ему?
– А кому охота забесплатно работать, – зевнула Анюта. – Он то ходит, то не ходит. Сегодня, короче, хотел на кирпичный завод идти устраиваться, а этот мужик все названивает и названивает…
– Короче, я че… – сказала Светка, поджимая пальцы ног в капроновых чулках. – Ягу я ищу. Ты ее не видела? Уже третий день дома не появляется. Может, на притоне у кого? Не знаешь?
– А за ней Ванька позавчера приходил, она с ним ушла.
– Куда?
– Я откуда знаю? Он пришел такой, быстро, говорит, Ягу зовите. Мы ее позвали, она и убежала. С тех пор я ее не видела.
– Че, ты снова сама вмазывалась?
– Так Лешка рано ушел. Опять мимо вены попала. Вен же уже нет.
– Только в пах не коли, – сказала Светка. – В пах последнее дело колоть.
– Миша в пах колет, – Анюта пальцем осторожно потрогала край язвы на ноге.
– Миша – конченый…
Они помолчали. Светка поковыряла большим пальцем дырку на линолеуме. Анюта встала, взяла с подоконника спичечный коробок. Зажгла конфорку на старой, но вычищенной до блеска газовой плите. Поставила на нее красный чайник, на эмалированном боку которого распускался желтый цветок. Чайник затрещал, а через некоторое время загудел. Гудение как будто шло издалека, предвещая что-то, как гул земли предвещает приложенному к ней уху, что в эту сторону спешит кто-то тяжелый.
Светка еще раз подтянула резинку, подняла замок молнии на жилетке, наверное, думая, что ей уже пора, шмыгнула носом и осталась сидеть.
Гудение углубилось, расширяя чайник и кухню. Наросло, и Светка украдкой взглянула на Аню. Анюта ковырялась в ноге. Светка оперлась локтем о стол, помогая себе встать, но в этот момент чайник прыгнул, сотрясая желтый цветок на боку, заклокотал, крышка на нем подскочила и глухо клацнула, прихлопывая горячий пар, рвущийся вон. Анюта повернула ручку на плите, и чайник заглох.
– Черный с бергамотом будешь? – спросила она. Светка кивнула и распустила молнию жилетки на груди. – От него такой запах обалденный.
Анюта откинула полотенце и взяла со столешницы перевернутую вверх дном кружку, кинула в нее пакетик чая. Тяжело оторвала чайник от плиты – наверное, был полным. Вода из носика хлынула в кружку с шипением, но потом успокоилась. Пар отлетел от кружки, как душа отлетает от тела – моментально и пугливо. Так же быстро он растворился в кухонном воздухе. Анюта аккуратно взяла кружку за дужку и поставила перед Светкой.
– Тебе с сахаром? – спросила она.
– Сахар – вредно, – замотала головой Светка.
Она взяла кружку и отпила, скользя губой по ее горячему краю.
– А свекровь твоя так и лежит? – спросила она.
– Да ей уже маленечко осталось, – сказала Аня, присаживаясь напротив Светки.
– Слышит, наверное, тебя, ты хоть тише говори… – Светка понизила голос.
– А мне все равно, пусть слышит. Кто она мне?
– Лешкина мать все-таки…
– Ага… Мать она… Кукушка она, а не мать, – громко сказала Анюта и посмотрела в сторону комнаты. – Надоело за ней ейное говно выносить…
– А Лешка че?
– А Лешка ниче… Лекарства ей покупает. На эту… химию возит. Мне вот никогда ничего не купил. Короче, я поставила на них обоих крест. Конченые они люди.
Светка помолчала и отпила из чашки.
– Да, у бергамота такой запах, – сказала она. – Яга тоже говорит, что мать нас прокляла… – проговорила она, ударяя в слове «прокляла» первый слог. – Говорит, поэтому у нас счастья нет.
– А че она вас прокляла?
– Ну, мы как колоться начали, она сначала плакала, просила. Потом, как отец умер, она нас и прокляла.
– Ты сама слышала?
– Нет, я такого не слышала, чтоб мать нас проклинала. Яга говорит, слышала. Но я сомневаюсь. Отец нас не проклинал, че, мать родная своих дочерей, что ли, проклянет?
– Такая, как Лешкина, еще не то со своими детьми сделает, – сказала Анюта.
– Ждать, пока мать умрет, – как-то не по-человечески, – серьезно проговорила Светка и отпила. – А так жить – тоже жизнь проходит.
– Почему у Бога счастья не просишь? – спросила Анюта и нахмурилась. – Он все исполняет… – добавила она и посмотрела на Светку со строгим осуждением.
– Да как же, исполнит он… – буркнула Светка в чашку.
– Я когда просила, мне дано было… – с жаром сказала Анюта, и ее щеки покраснели. – Я очень верующая… Я сказала ему: «Помоги мне, Господи», и он помог.
– А я Боженькой его называю… – вставила Светка.
– В-вот… – произнесла Анюта тоном учительницы. – Там, наверху, купол есть. Там как бы точечка есть специальная… Как бы центр света, ну свет там сходится. Туда надо встать и просить – все что хочешь. Я просила, у меня все сбылось… Только взамен что-то надо отдать… – добавила Анюта и с вызовом посмотрела на Светку.
– А что ты отдала? – спросила Светка.
– Ребенка отдала… Выкидыш у меня был… Я ж тогда маленько беременной была, – Анюта заговорила шепотом. – Я еще не знала. Потом пошла в туалет, он из меня вывалился.
– И че ты с ним сделала? – подобралась Светка.
– Он как бы это… зацепился, а я ж всех тонкостей этих не знаю. Смотрю, что-то болтается. Я взяла бумажку – вот так вот оторвала… Потом когда уже в унитазе на него посмотрела – там ручки, ножки, зародыш, короче, такой. На котенка с ободранной кожей похожий. Потом бабушке рассказала, она говорит: «Ты хоть бы взяла, похоронила»…
– Салеева тоже своего мужа не хоронит, – сказала Светка.
– Не говори… – Анюта хлопнула ладошкой по столу и посмотрела на Светку, крутя головой, как будто не могла найти слов для Салеевой. – С покойником в одном доме жить – грех же. Когда мать-то умрет… – Анюта повысила голос и глянула в сторону комнаты, – может, тоже ее кремируем. Папа Петя говорит, сейчас места на кладбищах дорогие!
– Ты че, Ань, тише, она же все слышит… – прошептала Светка.
– А между прочим, – с укоризной сказала Анюта, – она сама все должна понимать. У нее уже четвертая стадия. Сколько ей осталось?
– А че ты сейчас у Бога ниче не просишь? – спросила Светка.
– А че мне просить? – сощурила глаза Аня. – У меня никаких желаний нет. Когда пойму, чего хочу, тогда попрошу. Я, может, только ребенка бы хотела, и Лешка очень хочет, только я знаю, что нормального уже не рожу.
– И че ты с ним будешь делать, если родишь? – Светка насторожилась и отставила чашку.
– Я знаю только одно… – по Анютиному лицу прошла легкая судорога. – Каким бы он теперь ни родился, я бы ни за что его не бросила.
Она снова посмотрела в сторону комнаты.
– А че ты у Бога не пйосишь йе-ебенка? Ноймального… – вдруг заела Светка.
– А мне, Свет, рассчитываться с Богом нечем, – жестко ответила Анюта. – У меня ничего нету. Даже шести рублей на новый шприц. Были б деньги, я б деньгами рассчиталась… У меня даже, знаешь, че… – Анюта подобрала ноги на табурете, – такая мысль была – дать объявление. Люди ж собираются на праздники. Может, кому-то надо салаты резать. А я ж готовить люблю больше всего, это – моя страсть. Просто люблю возиться с продуктами на кухне.
– У тебя ж медкнижки нет, – сказала Светка. – С такими ногами тебе никто не даст.
– Ну и вот… – вздохнула Анюта. – И выходит, что опять двадцать пять…
– Тебе еще нужен пакетик? – Светка достала пакетик из кружки за веревочку. – Не выбрасывать же…
– Давай, Лешка придет, ему заварю, – Анюта встала и поймала капающий пакетик в чистое блюдце.
Ваня огляделся. Потом посмотрел под ноги и вверх – на небо – через ветви дерева, под которым стоял. Небо было высоким, как всегда, и гоняло по себе слои белесых туч и атмосферной рвани, закрывающей звезды. Даже если никаких звезд нет, через толстые слои их отсутствие не разглядеть. А так как звезды на небе предполагались, то слои несли с собой сожаление о том, что они тут вместо звезд и такие непроглядные. Поэтому в таких городах, как Екатеринбург, им – нижним слоям – всегда выносят обвинительный приговор, даже если их вины нет.
Ветки, прочерчивающие небо темными жирными полосками, изменились с позавчерашнего дня, вернее, ночи. Ваня усмехнулся, словно странно ему было, что все так быстро растет. Местами темная гладкая кора веток натянулась под бугорками, которые почему-то в этом пустом дворе, с этими уходящими вглубь желтыми окнами, за которыми не жили, а прятались, под этим непроницаемым небом, казались инородными, внедрившимися под кору для того, чтоб разрушить. Вытянуть зеленую жизнь и оставить опустошенным, умершим почти. Ваня зло схватил ветку, наклонил ее к себе и расковырял там, где был бугорок.
Его ноготь, продрав коричневую пленку, провалился в нежные, рвущиеся при одном прикосновении пелены. Ваню передернуло, будто от отвращения. Он посмотрел на вскрытую почку. Даже в отдаленном свете затянутых занавесками окон видна была нежность пелен и их пока несовместимость с жизнью наружу. Ваня схватил ртом воздух, отдернул руку от ветки, и она прыгнула вверх, как будто убегая, но тут же вернулась и коснулась его виска. Ваня сжался, как сжимался на кухне, когда Яга поднесла к нему младенца. Глянул в небо. Ухмыльнулся: да, да, да. Сплюнул – сочно и далеко.
