Все разговоры смолкли. Катя ойкнула и опустилась на стул. Влад хмыкнул. Гоша настороженно нахмурился. Все, что сказал Вацлав, было правдой. Все мы знали об этом, но до сих пор тактично поддерживали излияния скорбящей вдовицы. Каждый – по своей причине. Катя – из бабьей жалости и стыдливости, Влад – чтобы не потерять предмет для насмешек за глаза, Гоша – из меркантильных соображений. Что до меня – я никогда не имела склонности обличать лжецов и бичевать пороки. А Вацлав вдруг озвучил то, о чем все думали про себя, но никогда бы не произнесли вслух.
Я взглянула на него и поняла – вот оно, то, что я предчувствовала с самого начала. Вот сейчас Левандовский разыграет свой спектакль, и случится непоправимое. Неужели я могла помешать этому? Неужели, если бы я сказала «да» там, в гримерке, он отказался бы от своего замысла?
На раскрасневшемся лице Ксении Эдуардовны промелькнула вся гамма чувств: возмущение – негодование – соображение, что нельзя ссориться со звездой спектакля сейчас, перед премьерой, – трогательная обида – смирение.
– Вацек, ты говоришь ужасные вещи, – жалобно заблеяла она. – Обвинять меня в бездарности… И именно сегодня, когда моя постановка имела такой успех! Да и как ты мог подумать, что я… Но за что? Почему сейчас?
– Потому что мне надоел этот фарс, – весело объявил Левандовский. – Эта постановка, которую вы гордо именуете «вашей», на самом же деле полностью списана с идеи Багринцева. Признаюсь, я получил немало удовольствия, забавляясь над всеми вами. Но сегодня моя последняя ночь в этом городе, завтра утром у меня самолет. И пришло время расставить все по местам.
– Как самолет?! – взвизгнула Ксения.
Тут и все остальные участники этого шоу заволновались.
– Вац, ты что, сбрендил? Премьера послезавтра, – подступил к нему Гоша.
А я, чего-то подобного и ожидавшая с самого начала, обернулась к Веронике. Моя бедная девочка смотрела на Вацлава расширенными глазами. Должно быть, соображала, что до завтра никак не успеет оформить визу в Англию.
«Значит, вот что он имел в виду, – сообразила вдруг я, – когда говорил, что я могла бы еще все исправить. Неужели, если бы я не оттолкнула его, он бы задержался, отыграл премьеру и все расписанные спектакли? Неужели вот этим обернулись мои благие намерения? Или он говорил о чем-то другом?»
– Вац, если ты так решил из-за того, что произошло у вас с Катей, я… – нерешительно начал Влад.
– Ты не будешь иметь ко мне никаких претензий, так? – продолжал глумиться Вацлав. – Ты даже с удовольствием предоставишь мне свою супругу во временное пользование до конца срока моего пребывания в России? Нет, Влад, спасибо, но я не могу принять от тебя такую жертву. Наслаждайся своей скучной старой женой сам.
Катя вскрикнула и прижала ладони к щекам.
– Прекрати! – громко сказала я. – Это уж слишком! Зачем ты все это говоришь?
– А я ведь предупреждал тебя, – обернулся он ко мне. – Подожди, Ада, не торопись. Вечер только начинается, самое интересное впереди.
– Постой, Вац, ты не можешь вот так просто взять и уехать, – деловито начал Гоша. – Ведь есть договор, контракт. Ты обязан отыграть все запланированные спектакли, иначе неустойка…
– Прошу прощения, – вмешался вдруг до сих пор сидевший поодаль лысый толстяк с заросшим черной щетиной подбородком. Говорил он с сильным акцентом. – Я есть агент мистера Грина. Должен вам сообщить, что на сегодняшний день мистер Грин не подписал ни одного официального документа, регламентирующего его отношения к антрепризе миссис Багринцевой. В подобном случае все претензии к мистеру Грину следует считать безосновательными.
– Это правда? – насел на Ксению Гоша. – Вы что, в самом деле ничего с ним не подписали? Ксения Эдуардовна, вы, извиняюсь, дура?
– Но я полагала… – заколыхалась Ксения. – Мне так не хотелось омрачать память Мастера… Признаю, я вела себя непрактично. Но я никак не могла подумать, что его любимый ученик…
– Любимый ученик? – смеясь, переспросил Вацлав. – Нет, этого слишком мало. Давайте уж назовем вещи своими именами. Любимый ученик, неверный любовник и… убийца. Что же вы затрясли челюстью, дорогая Ксения Эдуардовна? Ведь это же я ваш благородный избавитель. Надо признать, это была очень тонкая, даже оригинальная идея – возвести мемориал безвременно ушедшему Багринцеву, взгромоздив на пьедестал его мучителя и убийцу. Да, друзья мои, раз сегодня такая ночь, когда обнуляются все счета, придется признать – Багринцева убил я.
Ксения обрушилась на стул. Влад истерически захохотал. Лысый толстяк подкатился к Левандовскому и заговорил по-английски:
– Мистер Грин, я должен предупредить вас. Вы не понимаете, какой опасности…
– Да брось, – оборвал его Вацлав. – Это всего лишь слова, понимаешь ты? Даже если кто-то из них рискнет обратиться в полицию, им никогда не удастся ничего доказать, а мои адвокаты сдерут с них последние штаны за моральный ущерб. Они все очень хорошо это понимают, Джон. Мне ничего не грозит, уверяю тебя. Поэтому я не откажу себе в удовольствии рассказать эту в высшей степени забавную, я бы даже сказал, трагикомичную историю.
Все замерли на своих местах: Катя спрятала лицо в ладонях, Гоша напряженно ухватился руками за края стула, Ксения возмущенно дрожала подбородком и сморкалась в кружевной платок. Моя Ника, кажется, до сих пор не могла поверить, что все происходит на самом деле, надеялась, присутствует на спонтанно организовавшемся капустнике и сейчас мы все рассмеемся и сдвинем бокалы.
– Ксения Эдуардовна, вы совершенно напрасно изводили себя подозрениями относительно студенток Багринцева, – выдержав эффектную паузу, обратился к режиссеру Вацлав. – Ни Катя, ни Ада, ни еще десять других студенток не могли похвастаться особым расположением Мастера. Признайтесь, вы и подумать не могли, что ваш таинственный соперник – это я. Да, я, я был любовником Багринцева почти четыре года – не просто любовником, я был его учеником, его душой, его музой, его амбициями.
– Это ложь! – завизжала Ксения. – Грязный поклеп! Я не позволю порочить память Великого Мастера! Он не был… извращенцем…
– Конечно же, это правда, – усмехнулся Левандовский. – И вы прекрасно знаете, что правда, просто не хотите себе в этом признаваться, как и тогда не хотели. Багринцев боготворил меня, учил всему, что знал, баловал, покупал дорогие вещи. Помнишь, Гоша, те кожаные брюки? Ты еще поражался, как мне удалось накопить на такую понтовую шмотку? Их подарил мне Багринцев. Знаете, Ксения Эдуардовна, это тяжело, когда тебя так любят – глубоко, преданно, всей кровью – как мать любит своего ребенка. Можно сказать, вам повезло не испытать на себе силу истинного чувства Багринцева. Я смог выдержать только четыре года этой требовательной страсти, а потом мне захотелось свободы. Но Багринцев не примирился с ролью оставленного возлюбленного и решил мне отомстить. Все вы помните, как он неожиданно отстранил меня – своего любимого ученика, звезду всего института – от финального спектакля, перевернул всю концепцию и поставил на роль Дориана Грея женщину – Аду. Я же должен был смотреть на его блистательный замысел из зала. Вы понимаете, что для меня это было крушением всего, всех моих надежд и амбиций. Я не мог просто так отойти в сторону, смириться. Мне нужно было доказать всем – и Мастеру в первую очередь, – чего я стою на самом деле. Я предпринял несколько попыток. Помнишь, Гоша, наш неудавшийся самостоятельный проект?
– Еще как помню, мать твою, – буркнул Георгий, пожевав губами.
– Мать мою оставь в покое, она к этому отношения не имеет. Что же мне оставалось делать? У меня могла еще быть надежда повлиять на Багринцева через саму узурпаторшу моей роли, нашу дорогую Аду, но, к несчастью, она однажды очень хорошо дала мне понять, что никаких добрых чувств ко мне не испытывает.
В этот момент я снова вспомнила тот холодный ноябрьский вечер. Неужели, не оттолкни я тогда Вацлава, все еще могло сложиться по-другому? Мне снова стало жутко, я осознала вдруг, что вся наша жизнь лишь цепь наложившихся друг на друга случайностей. Нет никакой справедливости. Нет воздаяния за грехи и вознаграждения за победы. Все – хаос, стечение обстоятельств, приводящее иногда к чудовищным драмам. Значит, Вацлав был прав в своем цинизме: нет никакой морали, никаких правил, раз ты все равно никогда не предугадаешь, чем обернется тот или иной твой поступок.
Левандовский между тем продолжал:
– И у меня остался последний козырь. Помните, Ксения Эдуардовна, фотоаппарат «Полароид», который вы преподнесли Евгению Васильевичу на шестидесятилетие?
Глаза у Ксении стали тусклые и ничего не выражающие, как у дохлой рыбы. И я поняла, что эта деталь окончательно убедила ее в том, что Вацлав говорит правду.
– Однажды Багринцев взял меня с собой на театральный фестиваль в Варну. Это была моя первая поездка за границу, скажу вам честно, нам было очень весело вдвоем. И там, в гостиничном номере, разомлевшие после банкета, упившись шампанским, мы наснимали с ним кучу компромата. Эти фотографии остались у меня – не мог же Багринцев хранить их дома. Я вспомнил о них и понял, что это мой последний шанс. Может быть, мне удастся напугать его, пригрозить, что я продам фотографии журналистам, а парочку самых откровенных преподнесу в дар его любящей жене, решил я тогда. Я взял конверт со снимками и пошел в институт, зная, что Багринцев обязательно приедет вечером на заседание кафедры.
