Родители ее с Ямайки, но эмигрировали в Лондон. Луиза училась на дизайнера в Манчестере. Однажды съездила на Майорку отдохнуть, там познакомилась с виноторговцем и вышла за него замуж, переехала в Германию.
– Было две свадьбы. По-нашему, и по-вашему, – рассказывала она.
Каковы различия между двуми церемониями, я не уяснил, охотно поддавшись на игривый импульс: вообразил, как сидит Луиза в цветастом наряде африканской невесты, а рядом с ней ее хрупкий светлокожий кабальеро в набедренной повязке; вокруг них ходят женщины в высоких тюрбанах, кричат гортанными голосами, а пламя костра освещает их лица.
Ее муж – мелкий, подвижный. Молодцеватость этого черноволосого мужчины средних лет подчеркивается темными костюмами из лоснящейся ткани. Я почему-то уверен, что он мечтает о большом кабриолете – и непременно его купит, когда дела его пойдут в гору. Он перепродает вина, представляет интересы какой-то иностранной фирмы.
– Интересно, какие у вас будут дети? – вслух подумал я однажды.
Смутилась. Прочь не побежала, но очень хотела. Ну, ей-богу, нельзя быть такой застенчивой. Интересно, а как она с мужем разговаривает? Вместе я их, конечно, видел, но друг к другу они не обращались, просто шествовали: он – чуть впереди, быстрыми шагами, она, сутулая, за ним, немного семеня.
Месяц или два назад увидел ее в красном плаще – просторной такой палатке. Голова черная, ноги тоже, а посередине одеяние, похожее на факел. Резкий контраст.
– Теперь вас не проглядеть! – крикнул ей со своей стороны улицы.
Блеснула зубами и дальше заторопилась – пылающей головешкой.
Диплом дизайнера Луизе за границей не пригодился, а преподавать английский ей предложили чуть ли не на второй день после переезда. Хорошо британцам: страна уже давно не империя, а былое могущество людей до сих пор кормит.
Английский у Луизы ясный, отчетливый, что даже странно: будто негритянку озвучивает какая-то герцогиня. Кроме родного английского, она говорит на немецком и немного на испанском. «Поко-поко»[1], – показала она уровень своего испанского, собрав пальцы в щепоть.
К разговору с ней надо приноровиться. Если задавать ей на немецком четкие вопросы, то она обязательно на них отвечает, а если ограничиться банальным «Как дела?», то и ответ ее будет таким же расплывчатым. И как она учительницей работает? Наверное, стоит, за стол спрятавшись, и бубнит сухую науку.
Соседка жаловалась на Луизу, что та неряха. По ее внешнему виду я такого сказать не могу, а дома у нее никогда не бывал. Да и не стремлюсь, в общем-то. С болезненной застенчивостью трудно иметь дело: что бы ты ни сказал, все равно чувствуешь, как осыпается вокруг колкая стеклянная крошка.
Сегодня узнал, что Луиза ребенка родила. Мальчика. Вот и прояснилась ее красная палатка. Стеснялась она, как всегда.
Очаровательная хромоножка
Самые занятные люди все-таки водятся в небольших городах. Конечно, если судить здраво, в столицах оригиналов куда больше, но их трудно разглядеть в деталях: вокруг много пестроты, быстро отвлекаешься, – и потому остается в памяти не человек, а его бледное подобие.
Во Франции, близ швейцарской границы, в небольшом городке душ эдак на тысячу, общался с очаровательной особой. Мой французский приятель называет ее мама, а я назову ее Клер.
Клер когда-то жила рядом с моим приятелем. В соседнем подъезде. Ему было двенадцать, когда родители разошлись, мать поступила работать на завод, совершать какие-то однообразные операции, которые, по ее же словам, она и во сне не прекращала делать. А он оказался у Клер. Вначале она кормила его сладостями, потом стала делать с ним уроки, а старшеклассником он получил по ее протекции свою первую работу – в летние месяцы был воспитателем в интернате. Клер и денег ему одолжила, когда пришло время поступать в университет.
Помощь ее была неоценимой. Я бы не стал называть мамой женщину, которая сначала была только соседкой, но и приятеля вполне понимаю: его родная мать – женщина пугающе худая, с пустым, будто выжженным лицом – то шепчет, то срывается на крик. Легко вообразить, как он, быстрый умный мальчик, возвращаясь из школы, заходил не домой, а к соседке, в ее веселую пеструю квартирку. «Моя мама», – говорит он сейчас. Иногда, впрочем, добавляет: «Вторая мама».
Клер – подвижная, хрупкая хромоножка. В детстве у нее обнаружили полиомиелит, долго лечили в швейцарском санатории.
– Тогда я говорила по-немецки, но все забыла, – сообщила она, потчуя нас луковой запеканкой собственного приготовления.
Было уже за полночь, но Клер спать не ложилась – ждала гостей. То есть нас. Мы приехали позже запланированного времени: по пути застряли в пробке.
Стрекоча, как швейная машинка, Клер то и дело выбегала из-за стола – за сырным десертом, за мороженым в вазочках, за водой или вином. Шажки быстрые, и от того не сразу заметно, что она заваливается набок. Больше похоже на неточную порывистость.
Она говорила по-французски, а приятель переводил, но, поскольку слова лились непрерывным потоком, осталось впечатление, что разговор был прямым, без всяких посредников.
Почти сорок лет Клер работает секретаршей на большом заводе, который находится в городке по соседству. Ей нравится ее работа.
– Я в центре внимания, – сказала она, оправляя асимметричную черную челку с ярко-синими кончиками.
– Ты была в парикмахерской? – поняв намек, спросил ее «сын».
– Давно, неделю назад.
– Прическа тебе к лицу. Правда? – Он обернулся к нам и незаметно для Клер подмигнул.
Мы дружно поддакнули. Когда подъезжали к ее дому, приятель попросил нас не скупиться на комплименты. «Мама это любит».
– Мне пятьдесят шесть, но выгляжу на пятьдесят четыре, – сказала Клер и снова унеслась за едой.
Она никогда не была замужем, но вот уже лет двадцать у нее есть друг. С ним даже соседи здороваются. Правда, в последние недели он перестал приезжать: его жена звонила, говорила, что убьет.
– Итальянка из Палермо, – со смехом заметила Клер.
Они уже давно не любовники, только друзья. Он навещает Клер, они ужинают вместе, играют в карты, смотрят телевизор. На стене в гостиной висит картина: бордовые кляксы, похожие на лохмы шерсти, на красном фоне. Друг подарил ей эту картину недавно. Она дорогая. Во всяком случае, так он сказал Клер.
– Я люблю шопинг, – сообщила она под десерт и показала черную вазу, на которой хитрым образом разместились розы из белого металла.
За вазой были продемонстрированы другие безделушки. У нее их много: по всему дому на комодах и полках стоят статуэтки, вазочки, чаши неясного назначения. Они пестрые по-детски. В ее доме много лилового, салатового, розового. Когда оказываешься у Клер в гостях, поначалу рябит в глазах, но потом привыкаешь.
Клер рассказала, что, когда уйдет на пенсию, она все распродаст и переселится на юг Франции.
– Там много мужчин высокого класса, – пояснила она, – мужчин «порше-кайен».
Это была очаровательная хромоножка. Физический недостаток был даже не изъяном, а скорее особостью, которая, может, и составляла отчетливое, будто углем вычерченное очарование Клер. В России я был знаком с одной хромоножкой. Она родилась кривой, а вслед за телом искривился и характер: какое-то время я был даже уверен, что самые цепные женщины – это женщины хромоногие.
А Клер такой не была. Слушая ее, я почему-то легко представлял, как сидит она днем где-то в Венеции, в самой открыточной части города, за столиком уличного кафе: жеманная, ломаная; поправляет яркий платок, который все время съезжает с узких плеч; близоруко щурится; картавит; пьет вино, почему-то непременно розовое.
Я вспомнил рассказ своего приятеля о том, как Клер приехала к нему в гости, в чужую страну, и на улице обращалась к прохожим по-французски. «Но ведь я говорю по-французски, почему же им тоже не говорить по-французски?» Она не желала верить, что слов ее не понимают, и, вполне возможно, добивалась своего. У Клер живая мимика и доходчивая жестикуляция, она, наверно, и без слов способна объяснить многое – весело эдак, шипуче…
Мы ушли спать, а приятель остался. Он проболтал с Клер чуть не до зари и потом, когда мы отправились дальше, рассказал, что у нее появился воздыхатель. Двадцативосьмилетний слесарь шлет Клер на мобильник любовные записочки. В последний раз он написал: «Целую тебя с головы до ног».
– Кьярелла, – мелодичным голосом произнесла толстуха в тесном зеленом жилете, – легко запомнить. Так же называется минеральная вода. Она вкуснее, чем «Сан-Пелегрино».
Вода с женским именем продается в лавке на другом конце небольшой, мощенной булыжником площади, а в этом ресторане в розовом саду, что от озера Лугано на расстоянии вытянутой ноги, предлагают пить нечто не дешевле «Сан-Пелегрино».
Напротив – выстеленные зеленым бархатом горы, внизу – темная водная гладь, по которой скользят легкие лодочки, и в этой ирреальной красоте Кьярелла в своих треска ющихся по швам одеждах выглядит чуть ли не единственным живым объектом. На толстуху можно просто смотреть, тогда как красотой вокруг все время приходится восхищаться.
