Варя, конечно, расстроилась. Приметный сарафан, черный в ярких ромашках, придется отложить до лучших времен. Или дома носить.
– Ты видела там кого-нибудь с фотоаппаратом? И я не видел. Вот повезло папарацци кадр словить! Что, обмоем славу?
Медынцев вынул из знакомой сумки бутылку «Ркацители» и бумажный пакет с чем-то закатанным в фольгу. Раскатал жестом фокусника – оказалось, курица. Смугло-золотая, сбрызнутая масляным соком, она ничем не напоминала плохо ощипанную бесстыдницу на снимке. По комнате поплыл чудный пряный аромат.
– Сам испек. Фаршированная!
Варя собралась было выставить незваного гостя, а теперь сделалось неловко. Все-таки старался человек. Не спрашивая разрешения, он уже доставал с полки посуду и рюмки.
– Я, Варька, сразу понял, что курица в нашем случае – синяя птица. В смысле, птица удачи и шанс на лучшее повторение прошлого.
– Не было у нас никакого прошлого, – возразила Варя, но Медынцев ее не слышал.
– Судьба надо мной, Варька, подтрунить любит. Я с первой супругой тоже с приключением познакомился. Ехал с работы зимой, и вдруг собака дорогу перебежала. Автобус остановился, да резко так. Людей, что в проходе стояли, вперед понесло. А я, значит, сижу, и вдруг кто-то с меня шапку срывает. Ни фига себе, думаю, внаглую средь бела дня грабанули! Глянь – девушка в белой шубке уже у дверей с моей шапкой! Ладненькая – глаза в ресницах, ножки на каблуках, все такое. Я не жадный, но шапку-то жалко! Новая была, ондатровая, всего год носил. Я, естественно, встаю следом, эта разбойница – ко мне. Простите, кричит, я по инерции вашу шапку сняла, мне схватиться было не за что! Ну, говорю, мерси на том, что голову не сняла по инерции. Побалакали, проводить вышел. Долго провожал, полтора года. За это время она мне чуть плешь не проела. Ревнивая оказалась. Я же, Варька, честно сказать, влюбчивый! Лучше бы, думал потом, шапкой отделался.
Огорошенная его темпераментом, Варя обморочно молчала. Пыталась перебороть ощущение, что в гостях здесь не он. А Медынцев и не нуждался в ней как в собеседнице. Наверное, не заметил бы, порази вдруг хозяйку скоропостижная глухонемота. Глеб Медынцев был из тех людей, которые с благоговением относятся к событиям исключительно личным и задают вопросы не ради ответов, а для затравки собственного красноречия.
– Спроси о моей нынешней жизни, и я тебе скажу… Шурин с тещей у меня, что порох! Я с ними в контрах. Не зря народ про тещ анекдотов насочинял, они ж помесь гарпии с цербером! Они живой печенью зятьев питаются! – Он сладко сморщился, словно был восхищен кровожадным тещиным нравом.
В дверь постучали, и Медынцев, втянув голову в плечи, затравленно оглянулся:
– Это ко мне!
– Теща? – испугалась Варя.
– Захар, – пролепетал он и сделал попытку спрятаться под стол.
На порог влетела и застопорилась соседка Маргоша, привлеченная, вероятно, экзальтированным мужским голосом в тихой обычно комнате.
– Ой, извини, не знала, что у тебя гость…
Варя посмотрела умоляюще: спасай! Медынцев молодцевато выпрямился. Маргоша опахнула мужчину приклеенными на всякий пожарный ресницами. Опытный взгляд сразу оценил Медынцева недорого, но он не понял и простер к ней ладони:
– Подруга Вари?
– Соседка, – суховато сказала Маргоша.
– Не стойте как неродная, – засуетился Медынцев, – давайте знакомиться, я – Глеб, бывший Варин одноклассник. Школьный друг, так сказать!
За столом он совмещал спич с разливом вина и подачей куриных порций. Маргоша сдержанно похвалила его гастрономические способности. Курица была действительно превосходно запечена. Медынцев рассказал, как можно проверить свежесть куриных яиц. Для этого нужно круто посолить воду в банке и опустить туда яйцо. Свежее утонет, залежалое будет плавать посередине. А однажды он ловил рыбу на вареный желток. Утром рыба не клевала ни на червя, ни на хлеб. Медынцев позавтракал, намял для насадки ржаную горбушку с вареным желтком, и сразу щука клюнула во‑о-от такая! Жаль, сорвалась.
Потом он с рюмкой в руке прочел стихи Рождественского и сообщил, что обожает песни в исполнении Эдуарда Хиля, коньяк «Арарат» и хорошо приготовленную дичь. Чем больше раскрывались лейтмотивы быта и бытия Медынцева, тем отчетливее светился над его головой призрачный ореол счастья. Он одинаково радовался рыбачьему отшельничеству и людным торжествам, наследному здоровью и редкому недомоганию, как внеплановому отдыху, везению и полосе неудач, дарящей приятное умиротворение.
Маргоша не верила в такое ровное отношение к противоречиям. Человек – он живой костер, он пылает и гаснет, от него тепло и треск, и запах с дымком. А зажженную лампу разве с человеком сравнишь? Включили, она и горит, пока фаза работает и рубильник не дернули. Поэтому Маргоша сидела со скептическим лицом ресницами в стол. Именно так или почти так, не иносказательно. В сантиметре от стола она могла подмести ресницами хлебные крошки. Верхние были накладными, и если Маргоша сильно ими хлопала – от удивления, например, – шелестели, как листья. Свои ресницы у нее давно выпали от постоянной наклейки театральных. Она танцевала в кордебалете финальный год перед пенсией и пока не имела морального права обходиться без ресниц. Лицо Маргоша прорисовывала каждый день заново – брови, губы, румяна, тон и, будучи человеком в некотором роде искусственным внешне, презирала в людях внутреннюю поддельность. «Не верю» – и все. Как Станиславский.
А Варя поняла, что Медынцев не больно-то и старается произвести впечатление. Не врет. Медынцев – сам себе праздник, у него такая манера жить, выуживая вкусные изюминки даже из рутины. Фортуна и поклонение были им, похоже, исчерпаны, а он не смирился, и потребность в ежеминутной эйфории вынуждала его теперь самостоятельно вырабатывать гормоны радости.
Он неумолчно генерировал до обеда, после чего взглянул на часы и озабоченно шевельнул усами.
– Школьные годы, как ни крути, роднят людей… Помнишь, наш «немец» Виктор Семеныч в конце урока говорил: «Ауфвидерзеен, до следующих пыток»? – Медынцев сентиментально улыбнулся. – Девушки, спасибо за чудесный день!
У двери он уставился вопросительно, возможно, ожидая приглашений, не дождался и прочувствованно пожал Варе руки:
– Такой сюрприз, Варька! Кому сказать – не поверят: из-за какой-то курицы…
– До свидания, Глеб, – убито сказала Варя в недопонятом им смысле «пошел на фиг».
Стихли удаляющиеся по коридору шаги, и Маргоша объявила приговор:
– Четыре минуса: нарцисс, пустозвон, бабник, подкаблучник. На следующую пытку не приду, предупреждаю. Сама как-нибудь выпутывайся. Мой тебе совет, точнее, два: не таскай продукты в авоськах и отправь свою вежливость к черту вальсом Маньчжурии. Вместе с трепачом, а то потом дустом не вытравишь.
… И пытки продолжились.
Медынцев стал захаживать раз в неделю по вечерам, иногда в выходной день, уверенный, что, кроме сухого вина (коньяка «Арарат», позже водки), принес с собой радость жизни. Хозяйственная сумка никогда не пустовала. Из нее извлекались банки с соленьями, домашняя ветчина и белый батон. Медынцев резал хлеб треугольниками, ставил парусом. Брал с полки рюмки и дежурно осведомлялся: «Капнуть?» Наливал в одну: «За тебя!» Плюс к четырем минусам оказался алкоголиком. Причем уникальным. Пьянел не быстро, ел много, со смаком и ничуть не страдал похмельной хандрой.
Хозяйка не принимала участия ни в сервировке стола, ни, собственно, в поглощении пищи. Медынцев скоро перестал настаивать на совместных трапезах, лишь бы не мельтешила и слушала. Варя от безысходности вязала носки, хотя не любила это занятие. Молча удивлялась, что процесс еды не мешает Медынцеву говорить. Он говорил всегда – в движении и покое, трезвый и захмелевший. Истории пускались по второму и третьему кругу, расцвечивались с разных сторон. Рассказчик не ощущал неприличия праздного монолога или, вероятнее всего, только здесь и мог выплеснуть блаженное, густое, как патока, восхищение собой. В душе он явно был одинок.
При всей своей нечуткости Медынцев будто угадывал приближение пика активной Вариной неприязни и откланивался. Визиты не превышали полутора-двух часов. После них Варя держала на лбу компресс с настоем валерьяны.
Дважды, приметив Медынцева на дороге в окно, Маргоша запирала комнату соседки на ключ. Посвистав у двери соловьем, гость исчезал в папиросном дыму лестницы, а минут через пятнадцать вновь проявлялся эффектно, как корабль в тумане. Маргоша, собравшаяся отворить дверь, прятала ключ в кулаке и со свирепой приветливостью цедила:
– Здрасьте…
– О, Маргарита! А я вот Варю проведать пришел. Может, заскочишь? Побеседуем, винцом побалуемся.
Маргоша не пасовала перед его магнетическим нахальством и, уже не церемонясь, шипела:
