Прежде Варя не страдала от одиночества. Личность, как говорится, сформировавшаяся и самостоятельная. Не хотелось ей знать, как мужчина бросает где попало расческу с волосами в зубьях, как ковыряет во рту заостренной спичкой после обеда, – всякого навидалась в общей кухне. Все бы прекрасно, если б не Маргошино жужжание. Соседка вдруг начала относиться к мужчинам с трепетом и прикидкой. Отсутствие постоянного друга стало чудиться нынче Маргоше большим ее недостатком, как, к примеру, кому-то кажется изъяном жизни хромая нога. Маргоша побаивалась, что отправится в пенсионный тираж и не найдет работу по душе в ведомственной сфере. Короче, имелись у Маргоши существенные причины для беспокойства. Она и Варю однажды предостерегла: «Старая дева – это своего рода инвалидность».
Варя всю ночь думала и тоже пришла к выводу, что совсем неплохо слышать рядом сон другого человека. Спящих под одним одеялом наверняка реже мучает бессонница. Но когда появился Медынцев, Варе и в голову не пришло примерить его к брачному формату. Во-первых, женатый, во‑вторых, минусы. Ушел Медынцев, и ничего, кроме огромного облегчения, Варя не почувствовала. Даже чуть не запела.
Да.
Голос у Вари был негромкий, но правильный и нежный, и у Маргоши приятный. Здесь у всех хорошие голоса, полно оперных, в праздники общагу далеко слышно. Варя постучала в стенку соседке.
– Неужто прогнала? – порадовалась за Варю Маргоша. – Не боись, мы тебе такого мужика найдем – обзавидуются наши!
Попили чаю вприкуску с карамелью. Спели вполголоса о любви, и Маргоша настроилась поговорить на актуальную тему.
– Присматривайся к мужчинам развитым высоко и всесторонне, – внушала она. – Наружная красота без значения. Пусть ниже ростом и лысый, лишь бы не себе на уме и непьющий, или умеренно. Мужчина, учти, продукт скоропортящийся, у возрастных начинается импотенция, молодые быстро курвятся, поэтому бери в диапазоне от тридцати трех до сорока пяти максимум. Если в первую неделю скажет: «Не мужское это дело – носки стирать», разворачивайся и уходи. Мужчина должен иметь благородство стирки своих носков и вообще делить работу по дому поровну… – Маргоша махнула рукой. – Ой да все это – прописные истины! Главное – чтоб любил.
Она по-прежнему свято верила, что человек в каждом новом году открывает неведомое окно и что все у него впереди – лучшая работа, лучший друг, лучшая жизнь. Варя впитывала Маргошины слова, как губка. Заряжалась здоровым оптимизмом, чувствуя, как стряхивается с нее маниакальное жизнелюбие Глеба Медынцева. Ни слова о нем. Его не было.
… К Новому году навалилось забот. Варя почти не вспоминала о Медынцеве и благополучно забыла бы совсем, не нарисуйся он у нее утром 31 декабря. Явился не один, и пришлось открыть дверь.
– Мой сын, – гордо сообщил он, водружая на тумбочку трюмо румяного карапуза. Будто и не было обид ни с чьих сторон. – Прошу любить и жаловать! Гешкой зовут. Геннадий Глебович Медынцев – звучит? Раздевай парня, хозяйка, видишь, замерз.
Без слов расстегнув пуговицы на шубке малыша, Варя краем глаза приметила, что сам Медынцев раздеваться не торопится. Через плечо у него висела большая, туго набитая спортивная сумка.
– Варь, такое дело… Ты присмотри за ним полчаса, а? – Яркие темно-карие глаза Медынцева просительно заглянули Варе в лицо. – Понимаешь, домой Гешку тащить не ближний свет, а рядышком одна ты живешь. Тут со мной история приключилась…
– Опять куриный случай? – усмехнулась она.
– Да ладно тебе… Долго объяснять, некогда, извини. Бежать пора. Гешка плакать не будет, он смирный.
Медынцев поцеловал сына:
– Веди себя хорошо, слушайся тетю… – Повернулся: – Так я пойду?
– Иди, – сдалась Варя. – Только из-за ребенка, и чтобы я тебя больше не видела.
– Конечно, конечно, – закивал Медынцев. – Больше не увидишь, клянусь!
Карапуз в отличие от папы оказался неразговорчивым.
– Ты – Геша, а я – Варя, – сказала она.
– Геса, Валя, – послушно повторил мальчик.
– Сколько тебе годиков?
Он показал на пальцах: два. Выглядел старше. Цвет глаз папиной густоты, а волосы неожиданно русые. Варя посадила гостя за стол, подложив на табурет три толстые книги, налила молока, придвинула блюдце с печеньем.
– Писать хочу, – сказал мальчик.
Варя замешкалась. Горшка у нее не было. Вытащила ведро из-под умывальника. Потом мыли руки и завтракали вместе. Играли пуговицами, скакали на одной ноге, изображали паровоз. Спели песенку «В лесу родилась елочка».
– Дед Молоз плидет?
– Придет, – рассеянно ответила Варя. Будильник протикал без четверти двенадцать. Где носит гулену Медынцева?
Кто-то у двери шаркнул подошвами, и она встрепенулась – наконец-то! Но заглянула Маргоша.
– Ребенок у тебя, а я думала, ты «Радионяню» слушаешь. Это кто у нас такой красавчик?
Объяснение ее потрясло.
– Ну, ты даешь! Я сережки тебе одолжила у Риммы Осиповны, примерь.
– Ой, спасибо!
К серым глазам Вари очень подошли серьги с камушками под бирюзу, а к платью вообще комплект.
Праздничное платье из синего панбархата, с узорами, на блестящей голубой подкладке, Варя купила у Маргоши, а та – у певицы Полины. Обе носили его у себя в театре по три раза и считали примелькавшимся, в Варином же концертно-эстрадном бюро чудесное платье еще никто не видел. Варе оно было широковато в груди. Полинин объем в этом месте превышал стандартный второй размер, и на Маргошином изнуренном балетом теле почему-то сохранилась в пышном виде именно эта часть. Следовало переделать платье, – дело сложное, не на полчаса. И салат нужно приготовить, и попросить у Изы Готлиб рецепт кубинского рыбного пирога, и навертеть бигуди к шести. Директор бюро надумала совместить праздник со своим юбилеем и пригласила избранных сотрудников в ресторан.
– А если он не придет? – спросила Маргоша.
– Дед Молоз? – огорчился мальчик, и Варя успокоила обоих:
– Да придет, куда денется, – хотя в душе роились и жалили пчелки сомнений.
Она решила не печь кубинский пирог – не успеет, сварила мясо и картошку для оливье. Все в кухне интересовались, чей ребенок играет у печи с пущенным погреться псом Геббельсом.
– Двоюродный брат сына привел, – соврала Варя. – Скоро заберет.
Обедали в комнате. Геша нехотя съел полблюдца картофельного пюре, аппетита у него почему-то не было. Варя поклевала салат. Есть ей тоже не хотелось, злость на Медынцева сменилась тревогой.
Мальчику понравилось рассматривать цветные фотографии в журнальных подшивках.
– Смотри, Геша, тетя собирает абрикосы.
– Акосы.
– Абрикосы растут на юге, а мы живем на севере.
– Севеле.
– Боже мой, ну где же твой папа?!
– Папа на лаботе.
– А мама?..
– Мама дома.
– Что она делает дома?
– Делает пилозки, – он глубоко вздохнул. – Захал на лаботе.
– Дядя Захар?
– Да. Там масыны.
– А где папа работает, ты знаешь?
Малыш поднял на непонятливую Варю укоризненные глаза:
– На лаботе.
Ясно. Люди ездят в машинах, а работают на работе. Всякому действию свое место, глупо было спрашивать.
Пока Варя соображала, чем бы еще занять мальчика, он откинулся на подушку и уснул. От него хорошо пахло детством и летом – чем-то цветочно-сметанным. Длинные, в полщеки, тени ресниц чуть заметно подрагивали. Варя накрыла спящее дитя байковым одеялом и села подрубать платье.
– Все еще нянькаешься?! – ахнула забежавшая Маргоша.
– Тише, ребенок спит.
– В милицию надо позвонить.
– Еще немного подожду…
– Жди, пока рак свистнет!
Поглаженное платье висело на спинке кресла, когда Геша проснулся и с откровенным разочарованием посмотрел на хозяйку:
– Папа де?
«Хотела бы я знать, где», – подумала она.
– Ты же сам сказал – на работе.
Мальчик сморщился, но не заплакал. Варя заметила, какого мужества ему это стоило. Отвернувшись к стене, он поколупал обои, успокоился и запрыгал на кровати.
– Ва-ля! Ва-ля! Будем плятки иглать! И ка-кать!
Прятки заняли семь минут. Поиски детского горшка по соседям – восемь. Кроме этой жизненно важной вещи, Геше в Вариной комнате не хватало игрушек, книжек с картинками и елочки с гирляндами. Зато в вазе топорщились сосновые ветки.
Двадцать минут ушли на покраску акварелью макаронных рожков и нанизывание их на суровую нитку. Получились роскошные красно-желтые бусы. Варя перестала считать время. Примерно полчаса (полдня, сутки, вечность) мастерили бумажные флажки, рисовали на них «солныски» и украшали жилье.
– Класиво, – оценил совместную работу Геша.
Комната на самом деле очень повеселела. Особенно по сравнению с омраченным сумерками окном. Варя переоделась в сарафан, черный в ромашках, – хоть немного что-то нарядное. В душе веяли вихри – то враждебные, то панические: машина задавила, напал вооруженный грабитель, кирпич на голову свалился… Это он, Медынцев, на голову Варе свалился! Убить мало такого папашу.
