«А я не представляю, как ее можно не любить. Ведь она самая хорошая, самая лучшая девчонка на свете…»
Она жадно впитывала эти слова, обращенные к ней. В душе ее поднимается – нет, не любовь, она еще не знает, что это такое. Это просто интерес, женское любопытство, какое-то предчувствие чувства. В котором она не отдает себе отчета.
«В мире властвует любовь. Только она имеет право на жизнь. Из поколения в поколение люди передают ее как эстафетную палочку. Мужчина любит женщину. Потом они любят своих детей, внуков. И эта вечная эстафета любви – самое важное дело на Земле. А от ненависти, равнодушия ничего не родится. Я нашел ее, свою половину…»
Она останавливает чтение дневника. Снова представляет Дубравина. Удивляется тому, какие слова пишет он здесь, и тому виду резкости, силы, холодности, который он представляет из себя внешне.
«А я? Что я могу сказать в ответ? Не знаю! Еще не знаю. Для любви, наверное, нужны годы. А впрочем, мне так хорошо, так тепло с ним вместе… Что же еще? Пусть все будет, как будет. Он ждет ответа. Что сказать? Скажу правду. Я еще ничего не знаю. Все еще впереди. Надо учиться. Потом уже подумаю обо всем этом».
Так ничего и не решив, она дочитывает дневник. Кладет его под подушку. И, полная самых противоречивых, но все равно приятных мыслей, засыпает крепким молодым сном.
* * *
Последнюю неделю он живет от свиданья до свиданья. День делится на две части. Первая половина – ожидание счастья. Вторая – встреча. Счастье. Он просыпается. Внимательно смотрит на окружающий мир. Думает о чем-то. Но как-то отстраненно. Словно бы все, что происходит вокруг, его не касается. А потом ждет. Сейчас кольнет сердце радостью: «Мы же вместе».
Тогда, после выпускного, друзья окружили его холодным молчанием. Дело было так.
Отоспавшись, Дубравин направился к Толику Казакову. Чтобы обсудить вчерашний праздник, подумать о дальнейших делах. Он застал Казакова усердно копающим грядки в огороде. Склонившись в три погибели, Толик так налегал на лопату, что земля летела из-под острого блестящего лезвия. Обычно, завидев Шурку, Казаков радостно махал ему рукой. Или свистел дружески. В тот раз он молча, исподлобья глянул на него и без всяких слов и жестов, насупившись, еще более усердно принялся копать.
Дубравин без слов и объяснений понял друга. Не дойдя несколько шагов до калитки, он круто развернулся и гордо зашагал прочь.
«Они считают меня изменщиком, – точила его мысль. – Ради девчонки оторвался от компании. Увел ту, в которую влюблен твой друг. Но ведь с Андреем у них ничего не получается! Они не хотят понять, что и я, и она имеем право любить. Имеем право встречаться. Ну и хорошо, проживу без вас. Не нужен мне никто, кроме нее!»
Но на душе у него было очень погано.
Через пару дней такой жизни к нему заглянул Галкин брат, Володя Озеров. Он осторожно зашел в Шуркину комнату, где когда-то его принимали в компанию. Присел на краешек кресла. Вежливо полистал книжку о Наполеоне. Вообще был какой-то «примороженный».
Шурка обиняками попытался было узнать у него, что думают о происшедшем его друзья. Но Володя так уходил от намеков, так неискусно хитрил с ним, старался не сделать Дубравину больно, что он понял: хорошего ждать нечего.
«Наверное, решили меня бойкотировать, не хотят ничего понимать. Вычеркнули из нашей дружбы. Откуда им знать, что это чувство сильнее меня?!»
Визит так и не закончился откровенным разговором. Хотя и отозвался в его душе болью. Он видел, что у Вовули тоже тяжело на душе. Трудно видеть, как расходятся близкие друзья. И помочь нечем.
Но и это не было главным сегодня. Грозная реальность жизни подступала все ближе. В любой день Галинка могла уехать в Усть-Каменогорск поступать в художественное училище. Она уже отправила свои работы на комиссию. Ждала только вызова на экзамены.
Поэтому их хрупкое счастье каждый раз, когда он спешил на свидание к заветному дубу, было под вопросом.
«Придет или нет? Уже уехала? Или осталась?» – так и гадал он, стоя на мостике над ленивой речкой.
В тот выпускной вечер в последнюю минуту он таки ухитрился поцеловать ее. А потом всю неделю вспоминал этот поцелуй. Жил с ним, ощущал его постоянно.
А дело было так. Шел легкий летний дождь. Она сломала мокрую ветку цветущей белой акации, росшей перед ее домом, и стала дразнить его. Брызнула с ветки водой. Он стал отнимать ветку, она спрятала ее за спину. Шурка потянулся, желая все же выхватить, и получилось так, что обнял Галину за плечи. Прижал к себе. Близко-близко…
И вдруг своей грудью почувствовал, как у нее быстро-быстро, будто у зайца на бегу, бьется сердце.
Она отодвинулась. Улыбнулась смущенно и чуть вызывающе, заглянула в его глаза. А потом попыталась загородиться от него цветами.
Куда там! От такого медведя загородишься! Шурка наклонился к цветам.
Широко открытые ждущие зрачки приблизились. И, уже не сознавая что делает, он коснулся губами ее мягких, теплых губ.
И губы не ушли. Не оттолкнулись. Они чуть заметно пошевельнулись. Отвечая.
Глухо застучало в висках. Закружилась голова. Все поплыло перед глазами…
Приятно вспоминать. Но сегодня – не вчера. Он ждет. Под мостом лениво проплывают утки. Так же лениво плывут минуты. Вот стрелка преодолела заветную цифру. А ее все нет и нет…
Он топчется в нетерпении. Ходит по мостику туда-сюда. Начинает даже молиться: «Господи, сделай так, чтобы она не уехала!».
И – о чудо! – замечает наконец ее белые туфельки, мелькающие на лесной тропинке. Секунда. И она появляется из-за поворота. Тоненькая и прямая, как березка.
Заметив его, стоящего на мостике, она прибавляет шагу. Еще мгновение, и, задыхаясь от радости, он обнимает ее.
А она вздыхает, поднимает руки, утыкается ему в грудь и обнимает вечным женским движением за шею.
В лицо дышат сладким ее мягкие, пушистые волосы.
* * *
Сегодня ее нет. Мир стал пустым, серым и ненужным. Шурка сидит дома в своей комнате и чувствует, как весь этот глупый огромный земной шар уходит у него из-под ног. Проваливается в какую-то пустоту. И он падает, падает в бездонную вечную ночь космоса.
Как ни крути, а смысла жить без нее нету. Но жить как-то надо. Хотя бы ради будущей встречи.
Ему тоже скоро уезжать. Дождаться вызова из Севастопольского военно-морского училища. И в дорогу. К новой жизни. А значит, расставаться со старой. Куда-то пристроить теперь уже ненужные, тяжелые разборные гантели, боксерские перчатки, дневник их команды, казну, общие книги.
Все это придется передать молодым из нашего «Лотоса». А что делать с остальным? Магнитофон, горные ботинки, рюкзак. Курсанту они не нужны. Он на казенном содержании… Как там описывал жизнь курсанта военком, когда мы были на медкомиссии? Рай, истинный рай… «Одет, обут с ног до головы, да еще деньги дают… За обедом селедочка для возбуждения аппетита… Полдник – чай с печеньем… Перед сном – кефирчик… Вот это и есть счастье по-военному…»
За воротами раздается нетерпеливый свист. Мысли обрываются. «Неужели ребята?»
Торопливо собирается. Вышагивает из калитки. Видит: возле крашеных зеленых ворот его дома кружится патлатый гитарист Леля в своих неизменных необъятных клешах. А рядом прохаживается, нервно пощупывая свои знаменитые усики, Колька Рябухин.
Здороваются, как положено. С почтением. Двумя руками.
– Какими ветрами, уважаемые? – спрашивает Дубравин. – Ты ж, Колька, в сельхозтехникум, на «горку» хотел поступать. Там уже и экзамены начались. Старики твои говорили…
– Да ну их на хрен! – машет рукой Колька. – Отдохнуть надо. В школе десять лет мантулил, мучился. Да тут еще четыре года. Лучше пойду шоферить.
– Хозяин – барин. Че прискакали-то, отцы? Взволнованные какие-то…
– Да, да, де-де-ло есть! – дергая от напряжения шеей, вступает в разговор Леля. – Во-во-вку Лумпика, он-н сейчас ка-каменщиком па-пашет, вчера че-че-ны замочили…
– Как «замочили»?
– А так, – напористо перебивает Рябухин, – попинали. – Он на втором отделении подсобником у наших каменщиков вкалывает. А там пару дней назад бригада шабашников из Кегеня, из-под Алма-Аты, подрядилась. Молодые, но борзые. Он ходил мимо них в магазин. Они к нему и пристебались. Слово за слово. Бригадир ихний на него кинулся. Потом еще двое подскочили. Наваляли…
Леля оттопырил нижнюю губу, напрягся и вклинился в Колькин рассказ:
– Де-де-деньги да-давай, говорят, с-с-суки!
– А сам Вовка-то где?
– Он там, на бараке с ребятами. Собирается!
Вообще-то Вовка Лумпик, добрый, белый, рыхлый парнишка из барака, принадлежал к компании Островкова. Той, в которой когда-то верховодил сам Дубравин. А потом передрался с ними. И ушел. Поэтому, в принципе, он мог сослаться на занятость или еще на что-нибудь и не участвовать в разборках. Но закон гласит: «Если пришли чужие, обиды забывай, своих не бросай, помогай». Кроме того, после отъезда Галинки и охлаждения с друзьями Шурке было страшно одиноко. Он привык быть среди людей. Куда-то двигаться вместе со всеми. Поэтому только спросил у Рябухина:
