– И сколько их там, шабашников этих?
– Точно не знаю. Ну, рыл семь-восемь, наверное…
– Так. Нас трое. Вовка четвертый. Но он не боец. А где барачные-то? Братья Островковы, Валька?
– Хрен их знает! Лето. Все разъехались кто куда, разбрелись.
– А где встречаемся?
– У дороги, что ведет на второе отделение.
«Эх, хорошо бы сейчас сюда наших ребят: Амантая, Тольку, Андрея, Вовика. Ладно. К ним дорога заказана. Обойдемся как-нибудь…»
– Счас обуюсь пойду. И догоню вас, – сказал Шурка вслед удаляющимся в сторону обсаженной деревьями асфальтированной дороги гонцам.
Когда он подошел к автобусной остановке, там, у дороги под тополем, кроме Рябухи и Лели уже сидели на корточках Вовка Лумпик, Комарик и Коська Шарф.
Шурка иронически осмотрел это разношерстное воинство. Вовка Лумпик, тихий смирный парнишка, без особого возмущения, только виновато моргая ласковыми телячьими глазами да шмыгая курносым носом, рассказывал о стычке. Он уже и не рад был, что поднялась такая буча. Парни выражали готовность постоять за него.
Вовка после школы, которую он закончил в прошлом году, учился в сельском профтехучилище на пасечника. Дело это ему страшно нравилось. Лес, степь, цветы, травы, пчелы, мед. Но черт его попутал… Вернее, не черт, а старший пасечник с совхозной пасеки, куда он устроился прошлым летом. Посоветовал. Мол, чтобы нам план по меду выполнить досрочно, надо подкормить пчел. И поставили они неподалеку от ульев деревянное корыто с разведенным сахаром. План по меду, конечно, выполнили. Да и все бы обошлось, если бы их мед не попал в столовую обкома партии. Тамошний заведующий производством сразу все понял про их мед. Короче, коли не по Сеньке шапка, то дают Сеньке по шапке.
Старший пасечник-то отмазался медом. Кому надо дал. И свалил все на Вовку: «Не знаю, мол. В отъезде был. Его оставлял за себя».
Вовку с пасеки поперли взашей. И пришлось ему, бедолаге, идти в совхоз подсобным рабочим. На стройке, как водится, каменщики дядя Вася и дядя Петя его припрягли. Стали гонять в магазин за водкой. Вот, когда он в обед шел за пузыриком, его шабашники и остановили.
На память об этой встрече у него остался роскошный, цвета спелой сливы синяк да разбитый локоть.
В конце своего рассказа Вовка ни с того ни с сего для окружающих, но совершенно логично по ходу своих невеселых мыслей произнес, глядя в землю:
– А может, не поедем разбираться, а? Ну их на фиг. Боюсь я их. Вдруг они меня потом снова перестрянут? И что будет?
– Ты че, с ума сошел? Ну, не поедем. Завтра они еще кого-нибудь из наших отметелят. Тебя или меня! – возмущенно растопырился и зачастил ему в ответ Комарик. – Так оставлять нельзя. Падлы они! Втроем на одного.
Не зря Толик Сасин получил свое прозвище. Хоть и мелкий, но едкий и задиристый он был с детских лет. Его конопатая, как сорочье яйцо, мордочка выныривала всегда, где возникали разборки. Он уже давно начал капитально квасить. А в подпитии всегда лез драться к мужикам, которые весят больше него как минимум раза в два. Сейчас он живо достал кожаный солдатский ремень с тяжелой медной, остро отточенной по краям бляхой и взмахнул им:
– Ну, держитесь, падлы! Как рубану по черепку! Мало не покажется! Ишь, какие блатные крестьяне объявились! Раньше боялись. Ловим тарантас и поехали на место. Будем разбираться.
– Ох, и не люблю я тех, кто больше меня брешет! – врезался в разговор Коська Шарф. – Ну чего ты размахался? Поедем. Поговорим, предупредим.
Коська – здоровенный, похожий на индейца, черноволосый, загорелый, могучий парень. Один только недостаток у него как у бойца. Лет пять тому назад возился он с самопалом. Заряжал. Сорвался спусковой крючок. И самопал выстрелил ему рублеными гвоздями прямо в живот. Отвезли в больницу, гвозди из брюха у него повыковыривали. Но при этом живот разрезали так, что шрам почти напополам рассек могучее молодое тело, будто человека слепили из двух кусков.
– Короче, мужики, – подвел черту Шурка Дубравин, – надо ехать!
И все почувствовали: он взял командование на себя. И сразу признали в нем вожака. Ясное дело – он, бесспорно, самый сильный среди них. И с детских лет был самым заводным и самым свирепым в драках.
Наконец на дороге показался зеленый бортовой зилок. Шурка поднял руку. Обдав их запахом бензина и пыли, машина резко остановилась рядом. Из кабины высунулось бородатое лицо знакомого водителя со смешной фамилией Тычина.
– Куда такой толпой, хлопцы? – с интересом спросил он, улыбнувшись и показав желтые прокуренные зубы.
– На второе отделение, – за всех ответил Дубравин.
– Тады сидайте. Один у кабину. Другие у кузов. Там е брезент. Прикроетесь от витра…
Парни, не дожидаясь повторного приглашения, соколами взлетели в кузов. Дубравину по какому-то негласному одобрению досталось место в кабине.
Тычина медленно прикурил, разгоняя редкий дым от беломорины ладонью, и, легко коснувшись широкой потной ладонью рычага, включил первую передачу. зилок медленно тронулся. На второй передаче Тычина спросил:
– Чего это вы туда подались? Скупнуться у тамошнем озере чи шо?
– Да нет, дядь Володь! – ответил Шурка, разглядывая бегущие по сторонам дороги деревья. – Хотим шабашников мочить.
– А шо так?
– Обижают наших! – охваченный благородным негодованием, сказал Шурка.
– А, значить, драться идете?
– Угу!
– Что ж, це дило гарное! Я помню, у молодости це тоже любив. К нам бойцы из-за речки ходили. У них там воинская часть была. На танцы придуть… И того. Дивчин наших кадрить. Ну и зараза понеслась… Як-то раз сошлись мы прямо на берегу Ульбы. Во было мамаево побоище… я помню, одного как хлопнул в зубы свинчаткой. Так вин у реку – бултых. Чуть не втоп…
Так, рассказывая о былых подвигах, победах и поражениях, и ехали всю дорогу. Шурка, вообще-то, особо не напрягался и планов не строил. Как получится, так получится. Просто поддался общему настроению лихости и удальства.
В кузове не смолкал смех. Это Комарик развлекал всю толпу. Рассказывал, как ходил с другом в общежитие к практиканткам из пединститута. Врал напропалую, но парни, слушая его, хохотали. Нервничали перед боем. Никто еще не знал, будет драка или нет. Может, шабашников не окажется на месте.
На краю новенького целинного поселка Шурка попросил Тычину остановиться.
Прямо в пустой степи выстроились в ряд десятка полтора домиков. Ни деревьев, ни речки – голое, унылое место. Только антенны телевизоров, на которых сидели приготовившиеся для охоты за полевками хищные птицы, да невысокие одинаковые заборы из штакетника. Плюс вдалеке виднелся зерноток с поднявшимся над равниной бункером и чуть в стороне – строящийся мехдвор.
Туда они и направили свои стопы. А машина, фыркая и подскакивая на ухабах, укатила дальше.
Недалеко от стройки остановились, стали переминаться в нерешительности. Одно дело – сорваться с места, доехать. И совсем другое – рвануться с ходу в драку. Заробели ребятишки. Но Дубравин, взяв на себя бремя лидера, видя взгляды окружающих, чувствовал, как несет его вперед какая-то бесшабашная удаль. Парни пытались что-то мямлить, мол, надо остановиться, посоветоваться, но он уже летел вперед, как паровоз, понимая, что так можно сбить наступательный порыв. И решительно осаживал робких:
– А что совещаться-то? Айда на стройплощадку. Побазарим!
И продолжал двигаться к красной кирпичной коробке мехдвора, еще стоящей «без окон, без дверей».
На их удачу или неудачу, это как рассматривать, все шабашники оказались на месте. Это молодые чернявые ребята приблизительно того же возраста, что и наши друзья. Они сидели на сваленных кучей бревнах, обедали. Дубравин вмиг охватил взором всю группу: похоже, все кавказцы. Хотя тоже разные. Эти носатые, черные. А тот вообще рыжий. Надо же! Но здоровые.
Завидев решительную широкоплечую фигуру Дубравина, его нахмуренное, с крепко сжатыми зубами лицо, заметив позади его соратников, «грачи» уставились на него в каком-то оцепенении. Видимо, внезапность этого появления, смелость и быстрое движение группы произвели на них должное впечатление. Через минуту они повскакивали со своих мест и, растерянно оглядываясь по сторонам, встали за своим вожаком. Тем самым рыжеволосым чеченом.
Он один не испугался. Выдвинулся чуть вперед. Встал, широко расставив короткие ноги.
Ваха Сулбанов родился и вырос в Казахстане, еще точнее, в городе Кегене, что под Алма-Атой. В большой многодетной семье нохчей, как чеченцы сами себя называют. Жили неплохо. Большой дом, сад вокруг него. В гараже «Жигули». Отец Вахи, Султан, строго держал семью. У женщин была своя половина в доме. Никто из них при отце и пикнуть не смел. Поговаривали, в соседнем селении у отца была еще одна семья. Но для Вахи это было не важно. С детских лет он чувствовал себя мужчиной.
Отец частенько уезжал из Кегеня на целину. Зарабатывали там неплохо. Договаривался с директорами совхозов. И они закрывали наряды так, как надо. В общем, жили не тужили. Но Ваха по настроению отца, по разговорам родственников-чеченцев, которые часто собирались в доме, чувствовал их какую-то обиду на мир. Все вспоминали Чечню, из которой их когда-то выслали. Погибших родителей. Дома в Гудермесе. И сам Ваха впитал это чувство обиды за свой народ.
