– Пойду, творчеством займусь, – скромно намекал он на следующий вклад в культурное наследие человечества, удаляясь писать роман в «кабинет» – бывшую гостиную. Через минуту там включался телевизор.
Если кто-нибудь звонил папе вечером по домашнему телефону, Матвей брал трубку первым и придушенным голосом осведомлялся, кто и по какому поводу. Некоторые уже знали и спешили заверить: «Все нормально, никто не умер». Тогда Матвей звал папу.
Дело в том, что однажды, после звонка с известием о скоропостижной кончине в Питере какой-то женщины, папа повалился на пол с трубкой в руке и приступом в сердце. Случился микроинфаркт, и дядя Костя один вылетел на похороны. Оказывается, в молодости братья Снегиревы оба любили эту женщину.
Она почему-то представлялась Матвею похожей на погибшую тетю Оксану – крупные серые глаза, высокий надлом бровей… О мертвых не говорят плохо, но, вспомнив всегдашние недомолвки братьев, он понял: это та самая шалава, которая путалась с ними попеременно, потом уехала и вышла замуж. Матвей не вдавался в подробности их давнего треугольника, удивляло только, что память о ней до сих пор так болезненно им дорога.
Хотя папа поседел и слегка обрюзг, он по-прежнему был в дамском фаворе. Правда, гостьи совсем перестали появляться в квартире. Он теперь сам изредка похаживал к ним (уйти от дамы из ее дома гораздо легче, чем попросить даму из своего). Матвей тоже так поступал за неимением постоянной девушки и папиного кулинарного таланта. Дядя Костя, в отличие от них, «завязал» со всеми вредными привычками и ворчал на курящего папу:
– Лошадь, отравленная никотином…
– Спасибо, брат.
– Не за что… А за что?
– За перманентное стремление повысить мой авторитет перед сыном.
– Невозможно повысить то, чего нет. Ты опоздал, авторитет вбивается ремнем с детства.
– Ну да, только битье определяет сознание…
Они перешучивались, с нежной тревогой поглядывая друг на друга и с обожанием – на Матвея. Молчаливые эмоции братьев читались вне слов, как смысл междустрочья. Матвей всегда это чувствовал, а после общего диагноза Снегирей «ишемическая болезнь сердца» кожей стал ощущать эфирные волны их беспокойства и боли. Рядом со стареющими родными ему было как-то даже неловко за свой ровно стучащий в груди молодой механизм, которому не хватало только не машинального влечения к противоположному полу. Матвей любил девушек другим движком.
Братья не сдавались болезни, разве что прекратили пивные субботы и предпочли соревновательной спортивности щадящие пробежки в парке. Зимой традиционно лепили с детворой Снегурочек, не пропускали футбольных матчей, пели в праздники за столом и бодро рассчитывали наперед рабочие годы… Порой Матвею казалось, что он старше своих стариков.
Робик жил в другом городе, где за это время, по определению дяди Кости, стал «богом скальпеля и катетера» и владельцем однокомнатной квартиры. Раздельная жизнь устраивала мать и сына: выйдя на пенсию, тетя Гертруда открыла в ДК кружок по макраме и вела бурную общественную деятельность среди домохозяек.
Матвей помнил, как в детстве его изумляли накрахмаленные тетей Гертрудой рубашки Робика и проглаженные до свиста в стрелках брюки. Теперь, наезжая к другу, всякий раз дивился чистоте его жилья и невольно сравнивал с собственным. Робик пользовался посудомоечной машиной, а в кухне троих холостяков за боковушкой шкафа пряталась десятилитровая кастрюля, в которой сложно отмываемая посуда отмачивалась до тех пор, пока вода не начинала тухнуть. Ванная комната Робика сверкала никелем и керамикой; в углах ванной Снегиревых громоздились фотографические кюветы, и пованивало химикатами. Если дядя Костя проявлял снимки, входить туда вообще запрещалось. На стерильный унитаз доктора Ватсона сесть было совестно, на треснутый снегиревский – опасно. Дядя Костя, знатный ремонтник, подклеил его, стянул проволокой и, по обыкновению переиначивать смысл изречений, говорил, что Диккенс в «Посмертных записках Пиквикского клуба» совершенно напрасно посчитал великих людей редко обращающими внимание на свой туалет.
Робик слабо полагался на свои водительские способности. Обзаведшись Peugeot, он позвал Матвея, чтобы приехать с ним в родной город на новой машине. Встретил на вокзале, предвкушая неизбежное восхищение, и – да! – эта французская игрушка стоила восторгов. Автомобиль издалека улыбался серебристым капотом, радиаторной челюстью со сверкающим «львенком» и раскосыми монголоидными фарами. Благородный силуэт напоминал поджарого зверя в охотничьей стойке, готового рвать лбом ветер, а салон неожиданно оказался спокойным, просторным, с кожаными, мягкими в меру креслами. Не обошлось и без мультимедийной системы с навигатором.
– Стильная машинка? – встопорщились в улыбке франтовские усы Робика.
– «Пежо» для пижона, – усмехнулся Матвей.
Он пересказал новости об одноклассниках, какие слышал: Шелепов разбежался с третьей женой, у Герасимова родился четвертый ребенок (эх, когда своих заведем?), Одинцова с мужем-археологом раскопала какое-то сенсационное захоронение, Великанова работает инструктором по плаванию, у нее сын…
– От Серого, – кивнул Робик.
Матвей представил, как одноклассники говорят о них: «Матюша забил бабосы на Севере, слесарит в техцентре. Робик делает карьеру (откуда-то просочились слухи, что его прочат на место главврача хирургической клиники). Оба не женаты. Один олух гуляет, второй каждый год заново втюривается в Эльку. Без успеха. Наверно, поэтому нечасто ездит к матери».
– Как дела у Эльки? – кинул Робик небрежно.
– Нормально.
Тут особенно не о чем было рассказывать, он сам все знал. Рабины купили квартиру в центре, «однушку» оставили Эльке. Она перешла со станции «Скорой» в больницу, развелась с мужем. Воспитывала сына. В свободные дни Матвей водил ее Валерку в парк или цирк, со Снегирями мальчик катался на санках с горки. Изредка Элька поднималась покурить на площадку к Матвею, где воздуха больше, и окно наверху открыто. Разговаривали мало. Голоса гулко отдавались в бетоне подъезда, Кикиморовна подслушивала у двери.
Прошло время зачинщицы скандалов, гремящих по всем лестничным маршам с выхлестом во двор. Соседи ее жалели – совсем сдала. Последний песик издох, старушка кое-как передвигалась по квартире с клюкой. Кожа увечного лица стекла к шее дряблыми складками, левый глаз еще сильнее оттянулся книзу, устрашающе вывернув нижнее веко. Дочь словно окончательно забыла ту, благодаря которой появилась на свет. Элька по-соседски ставила Кикиморовне уколы и систему. Навещали социальные работники, ну и Матвей захаживал – что-нибудь покупал по просьбе, выносил мусор. «Шпащибо, – благодарила она. – Ты один человек шреди этих шволочей» (забывала утром вставить съемные зубы). Эльке Кикиморовна говорила то же самое.
Тронулись в путь на рассвете. «Пежо» мягко плыл по федеральной трассе, чуть встряхивая на стыках элегантным задком. Динамичный по облику, автомобиль двигался на средних скоростях. Четыре скорости – минус новой машины, те же проблемы, что с необъезженной кобылицей, пока не поймет, чего от нее хотят. Вокруг простиралось белое море в волнах пригорков, перелески кустились, как трещины на старинном фарфоре. Машин по ранней поре встречалось мало. Безукоризненно чистые «докторские» руки Робика уверенно лежали на руле. В город въехали в предутренних сумерках следующего дня.
Привычный к экстремальному бодрствованию, Робик напросился к Матвею на работу. После практических занятий на полигоне осталось время, и наблюдателю было разрешено поводить экскаватор. Наставник показал действия на переднем плане, рычаги и джойстики задней части. Для человека, впервые управляющего тяжелой техникой, Робик на удивление быстро научился работать с ковшом. Способный оказался ученик. Так увлекся, что не хотел вылезать из кабины, только после обеда удалось прогнать домой.
Вечером Матвей застал под фонарем во дворе тусовку возле «Пежо». Робик выкатил машину из гаража, куда еле запихнули ее утром, вытащив старый дяди-Костин шкаф с инструментами. Румяная физиономия доктора Ватсона чуть не лопалась от удовольствия – здесь, где его знали с малых лет, он мог разрешить себе вволю похвастаться. Соседи почтительно трогали эмблему, гладили бока дверец с перламутровыми тенями в изгибах. Переговаривались, разглядывая салон.
– Сколько «максималка»?
– Сто семьдесят.
– Обкатается тысяч до трех и побежит на всю катушку.
– Как бы электрика не крякнула на морозе.
– Да, при наших минус тридцати с хвостиком…
Робик вспыхнул глазами: от остановки к дому шли невысокая девушка в белой шубке и веселый бутуз.
– Люди, здоло́во! – крикнул Валерка.
– Будь здоров, – засмеялись соседи. – Добрый вечер, Майя.
Робик потух лицом и потерянно сообщил кому-то:
– Руль почти невесомый, парковаться легко…
