В этой квартире повсюду стояла мебель: маленькие столики с пустыми китайскими вазочками, закрытые секретеры, от которых были потеряны ключи, черные застекленные шкафы с темными книгами. Мебель – маленькая, камерная, дефективно-изящная – стояла даже в коридорах вдоль стен, и оттого везде казалось узко, хотя квартира была большая, с высокими потолками: дом построили для министров и разного начальства. Бабушка называла дом “Цэкушник”, оттого что в нем жили члены ЦК.
Дедушка сердился, но бабушка ему говорила:
– Леня, времена другие. Некого теперь бояться.
Дед ей не верил и боялся. Он был министром лесной промышленности еще при Сталине, сразу после войны, и отказывался верить, что наступили другие времена.
Большинство мебели в нашей квартире существовало само по себе: ею никто не пользовался, оттого что не нужно и можно сломать. Все, что было заперто, никогда не открывалось: бабушка Вера потеряла ключи от прошлого.
На кухне – на узком нераскладывающемся диване – спала домработница Оля. Диван был короткий, на двух человек, но Оля там умещалась. Она спала там все мое детство. Когда дедушка умер, Оля тоже умерла. Я была рада, что она умерла, потому что она всегда трогала мою еду руками. Оля была очень старая, старше бабушки, и никогда не снимала платок. Она даже спала в платке – я сама видела.
Бабушка Вера любила мягкие вышитые диваны и кресла в цветах, но на них не сидела: плохо для осанки. Она сидела на деревянных стульях с высокой прямой спинкой и жестким сиденьем без подушки. Стульев было два, и они стояли с обеих сторон глубокого удобного дивана, на котором мне разрешалось прыгать. Мы с бабушкой смотрели телевизор каждый вечер: она на стуле, я на диване. Стул по левую сторону дивана считался пригодным только для новостей. Телеспектакли бабушка всегда смотрела на стуле справа.
Когда дедушка умер, а Оля еще нет, она приходила смотреть телевизор с нами, но никогда не садилась: она даже в комнату не входила, а стояла в дверях – маленькая, худая, в темном платке и сама темная, словно ее вырезали из того же темного дерева, что и черные книжные шкафы. Она часто не досматривала до конца и уходила к себе на кухню. Когда она уходила, я начинала прыгать.
В квартире было три комнаты: большая – с диванами и телевизором, спальня и дедушкин кабинет, который теперь стал моей спальней. Там все осталось по-прежнему, и я делала уроки за его столом. Стол стоял перед высоким – во всю стену – окном, и если перегнуться через стол, можно было увидеть Покровский бульвар. Я часто смотрела на машины и загадывала, в какой из них я уеду из детства. Я знала, что обязательно нужно уехать, хотя с бабушкой Верой было хорошо. Она красила волосы в светло-голубой цвет.
Моя мама жила в Праге: она вышла замуж за дипломата, когда мне исполнилось три года, и уехала с ним в Прагу. Кто был мой отец, я так никогда и не узнала. Возможно, мама и сама не знала: она родила меня рано, еще студенткой иняза. Долго, лет до шести, я думала, что мой отец – дедушка: его имя было моим отчеством, а его фамилия – моей фамилией. Но он не был моим отцом. Он даже не был моим дедушкой.
Моего настоящего деда звали Микаэл Теодориди – наполовину армянин, наполовину грек из Тбилиси. Бабушка встретила его в консерватории, куда ходила заниматься вокалом; ей было шестнадцать, и она готовилась к поступлению. Бабушка Вера брала частные уроки у Панкратова-Минского; он считал, что у нее большое будущее.
Микаэл был старше ее на три года и учился в консерватории. Увидев его впервые, бабушка заплакала: она решила, что он никогда не обратит на нее внимания, а жить без него она не сможет. Он, однако, обратил на нее внимание и спросил, отчего она плачет. Бабушка не смогла ничего ответить и заплакала еще сильнее. Меньше чем через год они поженились.
Она часто показывала мне его фотографии и говорила:
– Вот откуда твоя красота. Помни: вот откуда твоя красота.
Микаэл Теодориди был похож на очень молодого Киану Ривза. Только намного красивее. Высокий, с фигурой балетного актера, он был оперный певец, как и бабушка. Они оба потом работали в Большом театре, но так и не попали в один спектакль. Он в основном пел с Никольской. Бабушка звала ее “толстая сука”.
Сама бабушка всю жизнь оставалась стройной, как девочка-подросток: каждое утро она съедала два сырых яйца, мягкую булку с изюмом и пила слабый чай без сахара. Перед обедом она рассыпала на пол фасоль из банки и собирала по одной – для талии. Она стояла на месте и нагибалась в разные стороны, пытаясь достать каждую фасолину. Она никогда не ела после четырех.
До смерти, до самой смерти бабушка ходила на каблуках. Каблуки становились все ниже, но даже домашние тапочки у нее были на маленьком каблуке. Тапочки были оторочены светлым мехом, с крошечным помпоном около острого носка. Бабушка Вера всю жизнь играла Бланш.
Днем бабушка ела салат без помидоров – огурцы, сметана и редиска. Она говорила, что помидоры плохо для голоса. Непонятно, зачем ей было сохранять голос: она ушла из театра в 65-м, после того, как вышла замуж за дедушку Бельского. Его отправили на пенсию за год до этого, когда убрали Хрущева.
Дедушка Бельский был старше бабушки на тридцать семь лет. Он только овдовел, когда ее встретил. Его сын, Максим, был тоже старше бабушки и работал в Госплане. У них что-то было, но он не мог на ней жениться, потому что уже был женат. А дедушка Бельский был вдовец. Он женился на бабушке Вере; к этому времени ей было все равно.
Ее первый муж, мой настоящий дедушка, полугрек Теодориди, сошел с ума вскоре после рождения мамы. Ему постоянно снились маленькие желтые рыбки, которые плавали внутри него. Он открывал рот, давая им выплыть, но они предпочитали оставаться внутри. Микаэл Теодориди просыпался и шел в ванную: он стоял над раковиной с открытым ртом, ожидая, когда желтые рыбки наконец выплывут. Он боялся закрыть рот и отойти от раковины. Он больше не мог петь: рыбки могли выплыть во время спектакля и умереть на сцене Большого театра: этого дедушка Теодориди не должен был допустить.
Бабушка Вера уговорила его сделать рентген, чтобы доказать, что рыбок внутри нет. Когда он увидел снимок, Микаэл заплакал: рыбки были хорошо видны. Они прятались в полутенях внутренних органов, за селезенкой и вокруг печени. Он показывал их бабушке и врачу, но те не смогли ничего увидеть. Тогда Микаэл Теодориди понял, что бабушка хочет смерти рыбок и что она подослана к нему врагами его юности из Тбилиси. Он взял со стола врача ручку и выколол себе глаз: он больше не хотел видеть бабушку.
Ему не дали выколоть второй глаз: дедушку Теодориди скрутили и отправили в Ганнушкина. Оттуда, после того как установили, что вылечить его невозможно, дедушку Теодориди перевели в лечебницу под Подольском, где он оставался до смерти. Он пережил бабушку и умер совсем недавно. Пока бабушка Вера была жива, мы навещали его дважды в год: шестого марта, в день рождения, и первого января. Он не знал, кто мы такие. У него всегда был открыт рот.
Сегодня Юлия Валерьевна объяснила Мите, что со мной произошло. Митя пришел с Алешей, но я не могла их видеть: меня повернули к ним спиной, чтобы Алеша не боялся. Ему сказали, что мама спит.
Я смотрела в стену и слушала их разговор. Я уже хорошо изучила этот кусок стены: прямо на уровне глаз подтек от неровно положенной краски, и из него прямой строгой линией выходит тонкая трещина, что стремится вниз, под кровать. В трех разных местах ее пересекают другие трещины: они, наоборот, уходят вверх, словно там их ждет иная, лучшая жизнь. Этот кусок стены – как ладонь с линиями судьбы. Я знаю, какая из них моя.
– Мы не думаем, что нынешнее состояние вашей жены вызвано черепно-мозговой травмой в результате аварии, – говорила Юлия Валерьевна. – Рентген черепа не показал ничего фатального: есть трещина в лобной части, но ни о каких серьезных нарушениях говорить нельзя.
По стене передо мной пробежал мелкий таракан. Я видела его раньше и отличаю от двух других, которые тоже иногда появляются: они крупнее и рыжее. Мне кажется, он от них прячется.
В бабушкиной квартире не было тараканов, там жила моль. Моль была повсюду: в шкафах, на кухне, даже в туалете. Что она ела в туалете? Может быть, туалетную бумагу?
Вся одежда в доме была трачена молью, но бабушка Вера отказывалась раскладывать нафталин. Она зашивала дырки, а когда стала плохо видеть, ходила в дырявом.
Мама приезжала из Праги и начинала ругаться, но бабушка качала голубой головой и говорила:
– Лиза, что же, моль – не человек? Ей тоже жить надо.
– Мы склоняемся к выводу, – продолжала Юлия Валерьевна, – что вегетативное состояние больной является результатом аноксии.
Алеша начал крутиться на стуле: ему было скучно, и он стал нудить.
– Папа, пойдем, – хныкал Алеша, – ну пойдем. Ну пойдем.
– Сейчас, сейчас. – Митин голос, люблю: глубокий баритон, обещание удовольствия. Голос – как цыганский аккорд на гитаре. – Я не понял, простите: результатом аннексии?
