Откуда я все это про себя знаю? От доктора той самой больницы. Она мне и имя дала, как у нее, – Анна, и фамилию – Монастырская. А какая еще у меня могла быть фамилия? Ведь никакого намека на меня настоящую ты не оставила. Я не упрекаю, я знаю почему. По какой-нибудь ерундовой детали тебя могли бы найти, а тебе тогда это было нельзя. Ты тогда сильно мучилась. Тебе было плохо – хуже некуда. Я за эти годы все про тебя представила и поняла.
Ты была совсем молоденькая, и случилась с тобой беда. Ты даже не сразу догадалась, что происходит, что у тебя буду я. А потом так испугалась, что никому и рассказать не осмелилась. Ты стала сама не своя, как сомнамбула, и потеряла способность по-простому, по-человечески все обдумывать. В какой-то момент особого ужаса села в первый попавшийся поезд, уехала, куда глаза глядят, потом работала на какой-нибудь незаметной работе, снимала угол у жадной скрипучей бабушки. И родила ты меня молча, на теплой летней траве, одна. И обрадовалась мне, и полюбила. Ты кормила меня своим молоком. И все время смотрела мне в лицо своими лучистыми глазами. Я их до сих пор помню. Они меня по жизни ведут.
Потом молоко стало пропадать. Тебе особенно есть-то было нечего. На работу ходить ты из-за меня не могла, декретный отпуск, конечно, не оформляла. И, ясное дело, бабка ворчала, что ты оказалась с дитем. Ты, наверное, совсем ослабела и перестала рассчитывать на свои силы. Их уже совсем не осталось. Ты стала бояться за меня, что не прокормишь и я пропаду. А ты меня любила и не могла этого допустить, и вот ты завернула меня в это одеяльце и пошла далеко-далеко, чтобы расстояние между тобой и бабкиным домом все увеличивалось, увеличивалось, чтобы до бабки даже слухи не могли дойти об оставленном младенце.
Ты шла весь день, редко отдыхая, ночью притулилась где-то, и мы в последний раз согревали друг друга и дышали одним сумеречным воздухом.
Утром ты собрала последние силы и пошла дальше. Лесная дорога вывела к монастырю. Ты правильно решила, что монастырь, даже разрушенный – святое место, и ребенок у стен его не пропадет. Ты присела отдохнуть на бревнышко у ключа, развернула меня, умыла, накормила в последний раз, сняла младенческую мою одежку, по которой все равно вряд ли хоть что-то можно было узнать, замотала в теплое одеяло и положила на широкую монастырскую ступень.
Что было дальше? Ждала ли поблизости, прячась, чтобы убедиться, что меня нашли? Или сразу ушла, раз уж решилась? Может, и так. Я, например, человек решительный, в тебя. Обещания выполняю, чего бы это ни стоило. Данное слово держу. Хотя знаешь, как иногда бывает трудно! Одно только обещание мне никак выполнить не удавалось. Я с раннего детства мечтала тебя найти. Слово себе дала, что найду.
Я у тебя родилась здоровая, в самом начале только немножко поболела, пока к новой жизни без тебя привыкала, в школе училась легко, без троек. Я в пять лет сама читать научилась и всей группе вместо воспитательницы читала. Память у меня хорошая. Вот никто не верит, а помню же я тебя! Толсто€му верили, что он себя во младенчестве помнил, как же, гений – он может, а мне, детдомовке – нет: откуда способности у подкидыша. А среди нас, между прочим, очень много талантливых, просто необыкновенно талантливых. Большинство нервных, дерганых, в себе не уверенных, это как раз естественная реакция психики на собственную жизненную ситуацию. Но разве можно за это винить, если покой только в материнских объятиях дитя обретает?
Меня знаешь как хотели удочерить! Но я не давалась. Нет – и все. И даже глаза закрывала, перед возможными приемными родителями стоя, чтобы случайно не полюбить их лица, чтобы они твое лицо мне не заслоняли.
Я же знала, ты есть, ты тоскуешь, зовешь меня. Но ничего не можешь поделать. Ты, главное, не кляни себя, не отчаивайся. Отчаяние душу сушит, сил лишает, а взамен ничего не дает.
Мать ведь чувствует все про свое дитя, я все тебе о себе рассказываю. Ты не горюй: у меня все хорошо. Мы с тобой выстояли в этой жизни. Совесть твоя чиста: у твоего ребенка все хорошо, и какое это счастье, что ты меня родила, несмотря ни на что.
Знаешь, какой мне день рождения записали? Как у Пушкина – 6 июня! Нашли-то меня третьего сентября минус три месяца. Ну, и решили, пусть уж буду с Пушкиным в один день. Представляешь, ему двести лет было, а мне – двадцать пять.
Только когда я на самом-то деле родилась? Ничего, когда-нибудь узнаю. От тебя. Я плохим снам не верю. Говорят же, что, если человек во сне умирает, это к его долгой жизни. Ты должна жить очень долго. Я хочу столько тебе показать! Поедем вместе к морю, заплывем далеко-далеко. Будем качаться на волнах под солнышком. Может быть, дельфины к нам подплывут. Мы забудем все плохое, все страшное. Выйдем из моря, как будто еще раз родились. Счастливыми, спокойными… Ты только помогай себя найти, ищи меня тоже. Я уверена, что снюсь тебе, и ты себя не прощаешь, у тебя другие дети есть, я это чувствую, но ты горюешь, и они не знают, о чем. Главное, если я тебе приснюсь, как ты мне сегодня, не верь. Ты же можешь меня найти, ты кучу вещей знаешь. Во-первых, день, когда мы друг друга в последний раз видели. Во-вторых, цвет волос. Как были светлыми, так и остались. И еще – родинка на левом плече, она с самого начала была. Я когда о тебе мечтаю, представляю себе, что мы с тобой похожи. Наверное, мы бы сразу друг друга узнали, почувствовали бы какую-то связь. Нам бы только встать друг против друга, вглядеться. Не ошиблись бы.
А если я напридумывала себе, что у тебя дети, если ты одна, я забрала бы тебя к себе, вместе бы зажили.
Я не верю, не верю, что ты от меня ушла безвозвратно. Оставила дитя горемычное, повернулась и пошла, будто ничего и не было. Люди вон собаку потеряют и плачут, а тут дитя человеческое. Как же жить тебе с таким горем, к какой жизни прибиться…
Ничего, найдемся. Кончатся наши мытарства. Мы все плохое забудем, как этот страшный сон сегодняшний. Мы будем радоваться и Бога благодарить за то, что, испытав нас, послал нам такое счастье. Я каждый день Бога благодарю за то, что живу на свете. Акафист благодарственный читаю, он со мной всегда. И любовь меня переполняет. К Господу и к тебе, которая подарила мне чудо жизни, пройдя сквозь муки:
«Слабым, беспомощным ребенком родился я в мир, но Твой Ангел простер светлые крылья, охраняя мою колыбель. С тех пор любовь твоя сияет на всех путях моих, чудно руководя меня к свету вечности. Славно щедрые дары Твоего промысла явлены с первого дня и доныне. Благодарю и взываю со всеми, познавшими Тя:
Слава Тебе, призвавшему меня к жизни, Слава Тебе, явившему мне красоту вселенной, Слава Тебе, раскрывшему передо мною небо и землю, как вечную книгу мудрости.
Слава Твоей вечности среди мира временного, Слава Тебе за тайные и явные милости Твои, Слава Тебе за каждый вздох грусти моей, Слава Тебе за каждый шаг жизни, за каждое мгновение радости, Слава Тебе, Боже, во веки».
Она спала почти весь день пути, а к ночи сон отступил, давая дорогу ясным мыслям. Почему-то стало понятно: сейчас. Сейчас ей надо выходить. Зачем ей ехать в Москву? Кто ее там ждет? Приедет. И опять начнется. И опять ее потянут. С другими так было. За 17 лет она таких навидалась. Нет. Сидеть – так сидеть. Выйти – так выйти. Чтоб уж никогда больше. Ну и что следует из того, что усач подох год назад? Ничего. Отдышатся и снова начнут. Главное, ни на что не надеяться. Тогда еще можно тянуть. Это зря так говорят, мол, надежда умирает последней. Нет. Твоя надежда тебя же и убивает. В первых рядах гибнут или предают те, кому нашептывает свое вранье надежда.
Ей повезло. Надеяться было абсолютно не на кого. И она сумела расправиться с прежней жизнью в первую же тюремную ночь. Пожалуй, даже чуть раньше. В те десять дней, что предшествовали ее аресту. Отца забрали – вот был гром среди ясного неба. Вот когда были еще заоблачные дали.
Художественное училище закончила. На работу в театр попала, в институт поступила. Влюбилась. В первый и последний раз. Так и маме сказала: в первый и в последний. И что ей 18, а ему 34 – это ничего решительно не меняет. И не изменит никогда. Она его любит и будет любить, пока жива. И так все было хорошо, голова кружилась от счастья, от лета, песен, из окон несущихся.
Ночь, когда отца увезли, все переломила. Мать тогда превратилась в вещунью. Они сидели среди расшвырянных и униженных злыми руками книг, и мама чужим, как будто с того света, голосом рассказала все, что случится с ними.
– Отца расстреляют. Меня возьмут послезавтра. В живых ходить мне недолго. У тебя есть путь к спасению: бери самое необходимое, диплом и уезжай немедленно. Далеко. В Сибирь. На Дальний Восток. Приедешь, устроишься в школу там или еще куда, где незаметно. Скажешь, мечтала вложить свой труд в великое дело необъятной Родины. И сиди тихо. Будешь жива. И на свободе. Хотя… Нет, все-таки это свобода. Не тюрьма – это свобода. Что бы там ни думалось. О нас забудь. Мы тебе оттуда поможем.
