Действительно, кому я пишу?
Я возвращаюсь от брата растерянный. Черт меня дернул дать почитать, что я написал о Енисее. Хотел, чтоб меня похвалили? Мало мне Маши?
Брат почитал. Я спросил: что не так? Ну вот, например, ты пишешь, сказал брат, что земная кора сформировалась. Это не так. Она продолжает формироваться. Не партия геофизическая, а отряд. Но это мелочь. Дальше. Вот пишешь: ток пускаем в землю, и он возвращается. Это не так. Ток не возвращается. И брат читает лекцию о законе Ома, о сопротивлении пород. Хорошо, робко говорю я, исправлю. Мне ведь не надо так подробно. Мне хотелось сказать, что я почувствовал, как там завершилось создание земли, мне хотелось сравнить ток с нашими чувствами, которые уходят и возвращаются… Ну хорошо, прерывает меня брат. Хорошо. Но земля еще продолжает формироваться, и ток не возвращается. Почувствовал одно, а на самом деле получилось другое. Понимаешь? Я понимаю, я киваю. А отшельник этот, Петр? – продолжает брат. Почему он ушел? Надо указать причину. А так – непонятно. И самое главное – ну не заходил я в воду и не ударял по ней ладонями! Ерунда какая-то.
Я оторопело смотрю на брата.
– Но это же не ты…
Он не понимает. Он долго молчит. И пытается исправиться в своей резкости:
– Я бы так предложил: он уходит от несчастной любви. Она бросила его, уехала, но где-то там родился ребенок, и она написала мне письмо, чтобы я передал его Петру. И мы с тобой несем ему это письмо. Тогда как-то все увязывается…
– Да, может быть, – бормочу я.
– Не напускай туману. Пиши, что знаешь, не пиши, чего не знаешь, и все будет хорошо.
Я иду по Невскому растерянный и злой. Не на брата – за что на него злиться? Он хотел как лучше. Я ненавижу себя за то, что не сумел объяснить.
Маша испугалась, увидев меня. Я пересказываю наш разговор с братом. Она говорит:
– Никто не может узнать себя. Свой голос, например.
– Что?
– Тебе надо было спросить Леню: узнает ли он свой голос, записанный на магнитофон? Он бы все понял. Он просто себя не узнал.
– Маша! – чуть не кричу я. – Это не он. Не он! Там все появилось новое. Как ты этого не понимаешь?
– Я понимаю.
– Никто не знает, как надо писать!
– Ты знаешь.
И я не знаю.
Мне приснился молчаливый собеседник. Он сидел передо мной вполоборота, держа тоненький длинный посох.
– Так что передать? – спросил он.
– Не знаю, – сказал я.
Бывает так: успокоишься тем же, чем и расстроился. Разговор с братом меня успокоил. Я, как Гулливер, побывал еще в одной стране, где нет отражений. Там вода, витрины, зеркала не отражают, а меняют мир. И слова, добавлял я. Слова тоже меняют. Нельзя написать то, что есть. Можно написать только то, что появится.
И еще я понял, что нельзя торопиться. Если уж земля продолжает формироваться, то мне и подавно не стоит спешить, шутил я про себя.
Я и не спешил. Казалось, наступило одинаковое время. Но конечно, это только казалось. В физике существуют точки постоянной температуры воды – замерзания, например, или кипения, когда температура остается такой же, а внутренний процесс продолжается. Так было и со мной. Так прошло два года.
Как закладка времени, выпадает картинка из поездки в мою деревню: мы с Машей и родителями возвращаемся откуда-то по летней полевой дороге. Я иду рядом с матерью, впереди Маша с отцом. Я смотрю на них и думаю, что вижу это откуда-то из будущего. Мама говорит:
– Она тебя очень сильно любит.
– Почему ты так решила?
– Посмотри, как она разговаривает с твоим отцом.
Я улыбаюсь. Странное объяснение.
Целый день я брожу по осеннему городу, сижу на скамейках Летнего сада, набережных, скверов. В руках у меня журнал, в котором напечатаны мои рассказы. Я перечитываю свои слова и чувствую, что они боятся потерять со мной родство. Как воспоминания детства.
Что должно быть в жизни, чтобы рассказывать о ней? Только ее течение.
На Большой Морской я останавливаюсь у дома Набокова и смотрю на его окна. «Колыбель качается над бездной». Вот это слова.
После публикации появляется ощущение, что моя жизнь существует где-то и помимо меня. Я пытаюсь объяснить это Маше.
– Мы не знаем, как устроен мир, – говорит она. – Твои рассказы – часть тебя. Они где-то там, и ты это чувствуешь.
Но проходит время, и я чувствую, что ничего не чувствую. Жизнь словно покидает меня. Я понимаю, что это болезнь, потому что ничего не могу с собой поделать. Как когда-то на ринге – не хочется подниматься. Я собираю все свои хитрые силы, но они куда-то растекаются. Все валится из рук в прямом смысле, я натыкаюсь на все углы, не читаю, не говорю, не думаю. Отшельничество? Вот оно, во мне.
Маша пугается моего состояния, находит врача, который беседует со мной, выуживает односложные ответы.
– Нужен успех, – говорит он при мне Маше. – Не надо ничего бояться, время лечит. В нашем случае это главное.
Маша говорит, что успех как раз и был – рассказывает о публикации рассказов.
– Ну что вы. Это внешний, который как раз и опасен тем, что срывает в депрессию. Особенно в молодости. Успех заключается в преодолении пустоты. Надо связать прошлое и будущее. Не спешите. Время у вас есть. Чего-чего, а этого лекарства у нас навалом.
Хорошо, что я не лежу на столе, думаю я.
– Прости, – говорю я Маше по дороге домой. – Мне кажется, я притворяюсь. Наслаждаюсь пустотой. Он прав: ее надо пройти, как пустыню. Я буду принимать время по капле.
Моя терпеливая Маша.
Она влетела в комнату как птица, не дав мне оглянуться за столом, обняла и засмеялась:
– Я нашла тебя! У меня все это не укладывается в голове! Представляешь, меня попросили тебя найти. Кира Анатольевна, профессор нашей кафедры. Я даже обиделась, что она мне раньше ничего не сказала, а только сейчас! Я бы тоже что-нибудь о тебе написала.
– Маша, ты можешь объяснить? Или хочешь, чтобы я с ума сошел? Вместе с тобой.
– От этого совпадения действительно можно сойти с ума. Кира Анатольевна попросила найти автора рассказа «Перед зимой». Сказала, обратитесь в журнал, в котором он был напечатан, может, там знают адрес. Какой журнал! Я и так знаю, где ты.
– Но для чего?
– Вот! – Маша протянула мне книгу. – Посмотри оглавление. Это сборник статей о рассказе Бунина «Холодная осень» и о твоем «Перед зимой». Сборник издали на нашей кафедре. С тобой хотят встретиться авторы статей. Понимаешь? Что ты молчишь?
Я вспомнил ласточку из детства, слепившую гнездо под коньком нашей крыши на моих глазах за один день. Мир лепился слюной этой ласточки.
– Кто ты? – спросила, смеясь, Маша.
Я читал сборник. Сначала «Холодную осень» и статьи об этом рассказе. Как правильно и точно. Потом «Перед зимой» и статьи об этом рассказе. Как странно и удивительно. Неужели это я? Неужели обо мне? Это я допускаю существование иррационального начала в неразрывной связи с началом рациональным? Это я соединяю точную реалистическую деталь с мистикой? Это я наполняю метафоричностью целые абзацы? Это о моем рассказе были заполнены таблицы, подсчитывающие шипящие, звонкие и глухие, чтобы доказать, как передается ощущение дождя за стеной?
Я читал с вопросительной интонацией – если можно так сказать о чтении молча, про себя. И это «чтение про себя» вдруг оказалось в прямом смысле про себя. Но все равно я думал, что эти красивые слова не обо мне.
«Синтаксическая структура сопоставляемых предложений далеко не одинакова (при общем соответствии структурной схеме N1-Vf) (ср. бесспорную легкость восполнения предложений из ССЦ‑2 словоформами, называющими субъект восприятия – персонаж: * Зима… казалась ему бесконечной; *… картинки эти вызывали у него жалость, – при почти полном отсутствии подобной возможности в предложениях из ССЦ‑1: глаголы застывать, становиться (ломким, глухим), пятиться не обладают подобными валентностями, поэтому пришлось бы прибегать к неприемлемому: *Время застывало для него… (?!); *Окно в его восприятии пятилось от холода (?!), – что влекло бы за собой, как кажется, разрушительные последствия для стиля). Автор тяготеет к интенсивному построению фразы, основанному на сильных синтаксических и семантических связях, и подобный экстенсивный путь (ср. из текста: «…ветер порывами бросал похожие в своей твердости на зерна капли»), – вполне возможный в других стилевых системах, – по отношению к его стилистической манере выглядит неестественным».
Из какого мира, нового для меня, этот взгляд?
Никогда еще я не выступал перед людьми, не отвечал на вопросы из зала, и мое волнение вдруг превратилось в ту искренность, с которой я когда-то писал письмо отцу. Как будто письмо прилетело откуда-то, вернулось ко мне, и я дописывал его перед людьми, на виду у всех, чувствуя, что это все странно и неправильно, но ничего не мог с собой поделать – потребность сказать что-то самое главное прорвалась и оказалась сильнее меня.
