«За Дюрером надо в Нюрнберг ехать», – машинально отметил Матвей, закрывая последний альбом.
Он пролистал чужую жизнь.
Несмотря на обилие мест, людей и событий, жизнь хозяйки альбомов показалась ему ограниченной. Возможно, из-за того, что глаза ее со всех снимков смотрели с какой-то затаенной, вопросительной грустью. Но, скорее всего, потому, что человек, похоронивший свое прошлое, просто не может быть счастливым. А в том, что Вика сделала именно это, Матвей не сомневался. Ничем другим он не мог объяснить отсутствие на полках более ранних альбомов. Никто не мог узнать, чем жила хозяйка до рождения дочери, насколько короткие юбки предпочитала в годы студенчества, какие прически носила школьницей, любила ли сидеть у папы на шее во время прогулок или прижиматься к маминой щеке.
Да и были ли у нее вообще родители или какие-то другие родственники? Ничего. Ни одной карточки, ни одного снимка, ни какого-либо намека на их существование.
Детдомовка? Возможно. Но даже детдомовцам наверняка делают выпускные альбомы.
А уж из институтской жизни у любого человека всегда хранится хотя бы несколько карточек – с очередного сабантуя, вечеринки или капустника. Нет, Вика, должно быть, намеренно избавилась от фотографий того времени.
Интересно, это помогло ей избавиться от воспоминаний? Скорее всего, не окончательно. Иначе как объяснить, что в одном из альбомов Матвей все-таки обнаружил старую черно-белую фотографию, на которой прижимались друг к другу двое малышей лет пяти-шести. Аккуратная, четкая, но пока еще не слишком стремительная подпись гласила: «Танька и Ванька».
Свидетельств тому, кем приходятся эти двое хозяйке квартиры и занимают ли какое-то место в ее жизни, Матвей не нашел. Зато обнаружил, что снимок этот частенько рассматривают: уж слишком он был затертый, замусоленный и несколько помятый, как выглядит обычно высохшая после намокания бумага. «Над этой фотографией плакали», – Матвей в задумчивости отложил снимок, да так и оставил его неубранным.
Оставил, конечно, специально. Любопытствующий экспериментатор.
Но Вика оказалась крепким орешком.
Карточка одиноко лежала на столе в гостиной и ждала прихода хозяйки. Там же, возле стола на диване, сидел Матвей, по-прежнему увлеченно читающий о приключениях Шерлока Холмса. Она увидела их (Матвея и фотографию) одновременно, и тень, пробежавшая по ее лицу, едва не ускользнула от внимания Матвея.
Вика справилась с собой мгновенно. Она взяла снимок и, не произнеся ни слова, вложила его в первый попавшийся альбом. Матвею показалось, что рука ее при этом слегка дрогнула, но он не мог утверждать наверняка. Во всяком случае, лицо повернувшейся к нему женщины выглядело совершенно безмятежным. Она спросила будничным, совершенно спокойным тоном, ничем не выразив ни смущения, ни беспокойства или хотя бы недовольства тем, что он совал нос в ее личные вещи:
– Как прошел день?
– Уже и вечер заканчивается.
Матвей встал с дивана и выразительно посмотрел на настенные часы с маятником и гирями, отстукивающими минуты. Стрелки показывали двенадцатый час ночи.
– Поздновато возвращаетесь. Я вот тут покушать сообразил, – сделал он приглашающий жест в сторону кухни.
Там, на столе, стоял овощной салат и почищенная селедка. В кастрюле на плите давно остыла картошка, в духовке та же участь постигла курицу.
– Сейчас я все подогрею. – Матвей по-хозяйски зажег плиту.
– Давай обойдемся без «Москва слезам не верит». Ты не Гоша, а я – не несчастная баба.
– Нет? – Он пристально посмотрел на Вику.
Она выдержала взгляд.
– Нет.
– Хорошо, как скажешь. – Переход на «ты» прошел быстро и безболезненно. – Есть не будешь?
– Лучше выпьем. – Вика открыла морозилку и достала бутылку водки. – И поговорим.
– А не боишься? – Матвей с интересом рассматривал женщину. Привела в дом незнакомого мужика – в общем-то ясное дело, что бомжа. Можно сказать, поселила у себя, доверила квартиру (немаленькую и небедную). Еще и выпивать с ним собралась. То ли дура, то ли терять нечего, то ли и то, и другое.
Вика громыхнула бутылкой, поставила на стол две хрустальные рюмки, наполнила до краев.
– А я пуганая. – Она одним махом осушила стопку, плюхнулась на стул, уронила голову на руки и расплакалась.
– Э-э-э… – Матвей ткнул хозяйку в плечо. – Ты чего, а? Я обидеть не хотел, ты извини…
Рыдания становились только громче, сквозь всхли– пывания Матвей смог разобрать только:
– Да при чем тут ты вообще!
Он решился погладить женщину по голове. И поймал себя на мысли о том, как давно этого не делал. Как давно его пальцы не прикасались к шелку ухоженных женских волос. Она не дернула головой и не сбросила его руку, но плакать не перестала. Матвей начал уговаривать ее, как маленькую:
– Конечно, я здесь ни при чем. Это все он, да? Все из-за него, правда? Я понимаю, милая, понимаю, хорошая. Он гад, а ты ни в чем не виновата, правильно? Ты поплачь, поплачь, легче станет. Может, он и одумается, и поймет, и вернется этот твой Сережа…
Плач оборвался. Вика подняла голову и посмотрела на Матвея красными, но полными не слез, а недоумения глазами:
– Кто?
– Сережа. Его ведь Сергеем зовут, последнего-то твоего.
Он смутился, пробормотал чуть слышно:
– Ты сама альбомы подписывала.
Она засмеялась. Сначала тихо, потом все громче и громче и наконец разразилась таким оглушительным, заразительным смехом, что и Матвей сначала улыбнулся, а потом выдавил из себя какое-то бульканье, мало похожее на смех, но все же таковым являвшееся. Он смеялся, как мог. Хорошо, что еще мог, еще попробовал. Он так давно этого не делал, что вполне мог и забыть, как это делается. И закружилось, и завертелось, и понеслось! И уже было не остановить, не удержать, не воспрепятствовать…
Они уже сидели рядом и хохотали – безудержно, запрокинув головы и хватаясь за животы. Она махала головой и вытирала вновь выступившие, но уже от смеха слезы. Он стучал кулаком по столу и зачем-то все время повторял:
– Ой, я не могу – Сережа!
Вика остановилась первой, оборвала буквально на полузвуке, вытерла щеки рукавом дорогой блузки, снова налила себе водки, выпила и сказала, как отрезала:
– Сергей тут совершенно ни при чем!
– Ладно, – легко согласился Матвей и спросил, будто между прочим: – А кто тогда?
Вика шмыгнула носом, вздохнула, молча осушила третью рюмку. Так же молча Матвей встал и убрал бутылку назад в морозилку. Она бросила на него убийственный взгляд, но возражать не стала.
– Так кто же? – уже требовательно поинтересовался Матвей. Он понимал, что она может послать его куда подальше. А если и не пошлет, то, скорее всего, просто не станет с ним откровенничать. Кто он такой? Бомж. Социально опасный элемент. Человек без средств и документов. Отличная кандидатура для излития души…
Наверное, Вика именно так и подумала, потому что, испустив тяжелый вздох, ответила:
– Проблемы на работе. Инвесторы слишком долго думают. Это плохой признак.
– Да? А по-моему, – Матвей решил рискнуть, – отсутствие в доме твоих детских фотографий – признак похуже.
Риск оказался неоправданным.
Вика вспыхнула, вскочила из-за стола, перевернув на пол миску с салатом, и, хлестнув Матвея кратким: «Это не твое дело!» – скрылась в ванной. За те двадцать минут, что она рыдала у открытого крана (у Матвея не было сомнений в том, что она занималась именно этим), он успел убрать на кухне, переодеться в свои старые лохмотья и даже повернуть замок входной двери. Он почти закрыл ее, когда услышал за спиной:
– Ты куда?
– Домой.
Он буркнул неохотно, сквозь зубы. Но она не побоялась обидеть, уточнила:
– Разве у тебя есть дом?
Дома у Матвея не было, и он сказал правду:
– Был когда-то.
– Расскажешь? – Женщина смотрела на Матвея красными, заплаканными глазами. Она не просила, но голос звучал так глухо и так невыразительно, что только самый бесчувственный и равнодушный человек не смог бы разглядеть в нем старательно спрятанную надежду.
Вика пропускала Матвея вперед. Что ж, иногда правильнее пренебречь джентльменскими манерами. Бутылка снова перекочевала из морозилки на стол, и после нескольких рюмок и пары картошек Вика узнала историю своего гостя.
Матвей Куницын был вполне заурядным молодым человеком. Не без способностей в некоторых областях, но особые таланты у него отсутствовали. Учился он в автодорожном институте, в свободное от учебы время тусовался с друзьями и строил планы на светлое будущее. Оно и обещало быть таковым: семья у Матвея была крепкой и дружной. Папа работал хирургом и заведовал кафедрой в медицинском, мама, в прошлом врач-педиатр, заведовала домом. Умелые руки отца приносили в семью стабильный доход. Родители обеспечивали Матвея всем необходимым, не настаивали на том, чтобы он шел работать до получения диплома, и никогда не признавались ему, что жалеют о его профессиональном выборе. Наверное, в душе они сокрушались, что династия врачей, начатая еще прапрадедом Матвея, прервалась, но твердая тройка по химии служила прямым доказательством того, что с медициной у их сына отношения не сложатся. Впоследствии Матвей не раз гадал: почему родители не предлагали ему отправиться на психологический, где химия не требовалась, или, например, не отправили на курсы массажистов или мануальщиков. Он бы мог справиться с такой работой. Но Александр Евгеньевич и Марина Петровна всегда придерживались принципа полной свободы в воспитании ребенка. Сказало чадо: «Хочу в автодорожный», пусть даже вяло и без какого-либо энтузиазма, – пусть пробует.
