А Машка успевала во всем! Лучше всех в саду плясала, пела и читала стихи. В семь лет попросила Ленушку – так она называла Елену – купить пианино.
Пианино, разумеется, было куплено – в кредит. Черное, полированное, пахнувшее свежим лаком, оно заняло почетное место в столовой. Каждое утро Машка протирала с него пыль – специально выделенной «музыкальной» фланелью.
Пригласили и учительницу. Благообразная старушка из «бывших» стучала по полировке артритным, скрюченным пальцем – отбивала такты. Машка должна была повторять.
Однажды не выдержала:
– Я же не дятел, Вера Аркадьевна! Давайте уж поиграем!
Вера Аркадьевна вздрогнула, посмотрела на непокорную ученицу блеклым, затянутым катарактой, птичьим глазом и испуганно кивнула:
– Поиграем, деточка! Поиграем! Годика через два, обещаю!
Машка пианино закрыла – раз и навсегда.
Милейшей Вере Аркадьевне с извинениями было отказано.
– Сочувствую! – обиженно произнесла она, отказавшись от выходного пособия.
Машкина откровенность Елену обескураживала и пугала.
Например:
– Ленушка! Вот бы быть похожей на Ирку! – мечтательно говорила она.
Елена вздрагивала и замирала на месте – с половником в руках.
– А может, лучше на Лелю? – осторожно произнесла Елена, боясь ответа маленькой хитрованки.
– Нет! – спешила оправдаться та. – Я имею в виду – по красоте!
Елена облегченно вздыхала и переводила дух:
– Да ты тоже ничего, Марья, не переживай! И потом, разве красота для человека самое главное?
– Для женщины – да! – уверенно утверждала семилетняя находчивая соплюха.
Вконец растерявшаяся Елена готовила пламенную речь про общечеловеческие ценности, роль эрудиции, интеллекта и образования в жизни человека и прочее, прочее.
Машка слушала рассеянно, позевывая и накручивая на палец послушный каштановый локон.
– Все поняла, Ленушка, – мягко сказала она и с сочувствием посмотрела на Елену.
А однажды пропала Иркина помада. Скандал был страшенный, виновницу уличили сразу же – Машка, а кто же еще?
Та и не отпиралась. Надутая и красная как рак, она протянула украденный тюбик хозяйке и тихо бросила:
– Подавись! Жи`ла!
Елена охнула и схватилась за сердце. Машка подошла к ней и успокоила:
– Просто интересно было, понимаешь? Знаешь, как она пахнет? Я ее по ночам нюхала, – доверительно прошептала она.
Долгая беседа на тему «Воровство – худший из грехов» была выслушана виновницей произошедшего спокойно и не очень внимательно.
– Да все поняла, Ленушка! Не беспокойся! – опять скучно позевывала внучка.
Елена решительно отменила ежевечерние прогулки, просмотр мультиков. И самое неприятное – мороженое отменялось на весь ближайший месяц.
– Согласна, – горестно кивнула Машка и поплелась к себе.
Опять утешила Элька:
– Господи! Вот из всего раздуешь проблему! Ну свистнула девка помаду, поиграла. Вот беда-то! А кто этим в детстве не грешил, скажи?
– Я! – возмутилась Елена.
Эля махнула рукой:
– Да просто у Нины Ефремовны помады не было!
– Ну, знаешь ли!
Тревог Елены это не сняло. Остались.
Гаяне приходила каждую неделю. Обязательно с пирогом – печеное и Машка, и Никоша обожали.
Машка чмокала Гаяне в щеку и… убегала к себе.
Борис и Елена умоляли ее быть с бабушкой поласковее и повнимательней.
– Ты – все, что у нее есть, – говорили они.
Машка кивала, но ничего не менялось.
Однажды призналась:
– Мне с ней скучно. И потом, она же на меня смотрит и все время плачет! И еще, – тут Машка задумалась и наморщила хорошенький носик, – пахнет от нее, Леночка! Понимаешь?
– Чем? – ужаснулась Елена.
– Пылью, – недолго думала Машка.
* * *
На Машкино семилетие приехал Юра, ее отец. Машка бросилась к нему на шею. В общем, взаимопонимание и любовь сложились сразу.
Юра был, слава богу, в порядке. По-прежнему красив – яркой и мужественной красотой.
До полуночи Елена с Юрой беседовали на кухне. Юра рассказывал ей, что встретил хорошую женщину в экспедиции, тоже геолога. Собираются пожениться и мечтают о детях. Хотят осесть во Владивостоке – там у Наташи, его невесты, есть квартира. Восторгался Машкой и горячо благодарил Елену за девочку. Сказал, что назавтра хочет поехать на кладбище, к Машке-старшей.
Утром у Елены разыгралась мигрень, и на кладбище сопроводить Юру вызвалась Ирка.
Через неделю Юра уехал. Куда – не сказал.
Вместе с ним уехала Ирка. Как объяснила, в качестве жены. Юра в объяснениях участия не принимал – ждал новоиспеченную суженую во дворе.
Еленина мигрень закончилась сердечным приступом с госпитализацией.
Слава богу, инфаркт не подтвердился. Даже странно как-то.
* * *
Ольга почти обвыклась – даже домой, в Москву, ехать боялась. Боялась, вдруг станет так лихо, что не захочется возвращаться. Получила водительские права – на Витю Попова, периодически запивающего горькую, надежды никакой не было.
Моталась на кашляющем, вечно простуженном «козлике», как заправский шофер, – по селам, колхозам и фермам. Коротко остригла волосы – меньше проблем. Закурила – куда денешься, все газетчики дымят, даже Марь Иванна, не говоря про Савельича и Зиночку.
Совсем забыла про юбки. Брюки, ветровка и сапоги – все, что составляло ее нынешний гардероб.
В зеркало смотреть не любила – ничего нового и ничего интересного.
Переписывалась с университетской подругой Аллой Крыловой. Та писала, что все девчонки давно вышли замуж, а кто-то успел и продублировать это событие. Многие родили. Карьеру сделали далеко не все. Успешна была Лола Соколова – работала на телевидении. Про Илюшу Журавлева написала, что тот «выгодно женился» и умотал на корпункт в Латинскую Америку.
Писала, что ее, Ольгу, считают выжившей из ума. Добровольно решиться на такое!
А она Ольгу понимает и даже слегка ей завидует.
Еще по почте Аллочка пересылала новые журналы и книги – вот уж за что ей спасибо!
Москва казалась ей теперь далекой и чужой. Даже чудно – всего-то шестьсот верст, а совсем другая, отличная от прежней, столичной, жизнь!
Вся редакция, включая и вечно пьяненького Витю, и завистливую неудачницу Зиночку, и вечно жалующуюся на здоровье толстуху-корректоршу, и Иван Савельича с тихой Томочкой, – все они теперь были ее самыми близкими людьми, ее новой семьей.
А та семья, родная и кровная, единственная, была теперь в легкой дымке, призрачном тумане. Москва, квартира на Гоголевском, лица родных…
Нет, разумеется, она не забывала о них ни на день! Но… Все-таки ее новая, здешняя, суетная, неустроенная, часто полуголодная жизнь была теперь ее настоящим. И как ей почему-то казалось – прежняя, московская, была очень далеким прошлым. Конечно, она понимала, что в отпуск нужно непременно поехать домой. И соскучилась по всем сильно, и чувствовала обиду родителей.
И еще очень хотелось на море! Погреться на белом песочке, попрыгать на волнах, заплыть за буек.
Решила так – неделю в Москве, дома, а на две недели махнет в Сочи.
Расскажи Господу о своих планах…
* * *
А сложилось так, что Сочи, а точнее – Лазаревское, образовалось раньше Москвы. В горкоме дали горящую путевку в Лазаревское, в пансионат, одну на редакцию.
Не привыкшие к таким подаркам, все растерялись и стали гадать, как Савельич этим внезапным даром сумеет распорядиться. Притаились и ждали его решения.
Он же, будучи человеком нерешительным, мягким и справедливым, решил собрать летучку – и решение принять коллегиально.
Перед летучкой он не спал всю ночь, под утро посоветовался с Томочкой. Та рассудила справедливо. А именно: про Попова разговора быть не может – пьяница и разгильдяй. Слил из «козлика» канистру бензина, продал его какому-то колхознику и деньги, разумеется, пропил. Марь Иванну Томочка считала (и справедливо, кстати, вполне) сплетницей и посему тоже не жаловала. Да и к тому же у той гипертония. Ну какая ей жара? Рискованно.
– Зинка перебьется! – жестко припечатала Томочка.
– Почему? – удивился наивный муж.
– По кочану! – ответила она. – Не заслужила. Сопливая. И с больничных не вылезает. Как сопля выскочит – сразу на бюллетень.
Лариска в путевке не нуждается – полюбовник ее и так вывезет. Аббасов на диете – от своих кастрюлек с овсянкой никуда. Игнат в отпуск всегда дома, помогает матери по хозяйству. Толмачевых двое – путевка одна. А Серафима точно откажется – всего в жизни насмотрелась досыта.
Это была чистая правда. Савельич и не подозревал, что тихая Томочка, по природе доверчивая и совсем неревнивая, ревнует своего очень верного мужа Ивана. Именно к этой самой расфуфыренной кукле Зиночке. И бедная Зиночка тоже об этом не подозревала. Потому что совесть ее была кристально чиста – конкретно в этом вопросе.
И к красавице Ларисе Томочка тоже относилась ревниво. Чуть-чуть.
– Отдай путевку Ольге, – сказала жена. – Она и трудяга, и скромница. И поперед батьки никуда не лезет. И одинокая к тому же. – Тихо добавила: – И некрасивая такая, заморенная прям!
