Лариска в путевке не нуждается – полюбовник ее и так вывезет. Аббасов на диете – от своих кастрюлек с овсянкой никуда. Игнат в отпуск всегда дома, помогает матери по хозяйству. Толмачевых двое – путевка одна. А Серафима точно откажется – всего в жизни насмотрелась досыта.
Это была чистая правда. Савельич и не подозревал, что тихая Томочка, по природе доверчивая и совсем неревнивая, ревнует своего очень верного мужа Ивана. Именно к этой самой расфуфыренной кукле Зиночке. И бедная Зиночка тоже об этом не подозревала. Потому что совесть ее была кристально чиста – конкретно в этом вопросе.
И к красавице Ларисе Томочка тоже относилась ревниво. Чуть-чуть.
– Отдай путевку Ольге, – сказала жена. – Она и трудяга, и скромница. И поперед батьки никуда не лезет. И одинокая к тому же. – Тихо добавила: – И некрасивая такая, заморенная прям!
Вот к Ольге она точно своего Савельича не ревновала.
– А может, мне поехать? – осторожно сказал Савельич. – На море не был со студенческих лет. Да и забуду, как оно пахнет.
Томочка посмотрела на него с удивлением:
– Ты что, Вань? Спятил? А картошку копать? И опята пошли! И кабанчика резать! Какое море, Вань? Да еще и один – как холостой вроде!
Томочка обиделась, заплакала и ушла в кухню. Оттуда крикнула:
– А я вот твоего моря не нюхала и не померла, как видишь! На речке искупаюсь, не принцесса. Нам моря´ и столицы ни к чему!
Как можно мягче аргументируя, Савельич огласил свое решение. Марь Иванна покраснела, вспотела и, плотно сжав тонкие губы, опустила глаза. Лариса равнодушно разглядывала ногти. Серафима читала газету. Толмачевы накануне поссорились и дулись друг на друга. Море им было до фонаря. Аббасов мучился изжогой и мечтал поскорее съесть ложку соды.
Витька Савельича поддержал – на пляжи` ему было решительно наплевать. А вот Зиночка обиделась не на шутку. Фыркнула, схватилась за сигарету и на всю жизнь возненавидела Ольгу.
Ольга позвонила в Москву и объяснила ситуацию. Мать, как показалось, обиделась. Вместо того чтобы порадоваться за дочь, сухо сказала: «Ну, Леля, как знаешь».
В Лазаревском было прекрасно! И наплевать, что номер, узкий, как трамвай, был сырой и пах плесенью, вполне по-хозяйски прижившейся в душевой и комнатных углах. И наплевать, что еда в столовке была практически несъедобной – синеватые сосиски, жилистые бифштексы и пустые остывшие супы. Все это было пустяками и сущей ерундой! Потому что из окна – только руку протяни – было видно и слышно море.
И мелкая галька, и белое, щедрое, слепящее солнце. И набережная, по которой неспешно прогуливались по вечерам умиротворенные и расслабленные отдыхающие.
Никто не спешил, и все улыбались и кивали друг другу при встрече, оставив позади все проблемы и заботы. Хотя бы на пару десятков деньков.
Ольга в столовую не ходила. Покупала на базаре фрукты и овощи, свежий хлеб, молоко и, если повезет, – кусок сыра.
Вечером на набережной, если был свободный столик, она присаживалась в кафе. Немолодой армянин варил кофе на песке – крепкий и сладкий, и подавал его со стаканом холодной воды.
Он улыбался Ольге, как старой и доброй знакомой:
– А уснешь после кофе, красавица?
Ольга улыбалась в ответ и пожимала плечами:
– Как получится!
– Дай бог, чтобы не получилось! – восклицал он. – Ночи в твоем возрасте должны быть бессонными, деточка! Тем более здесь, на море!
Она смеялась и махала рукой:
– Шутник вы, дядя Вазген! Скажете тоже!
* * *
Он подсел к Ольге на пляже.
– Не могли ли вы дать мне газету? На пятнадцать минут – в киоске уже все расхватали.
– Забирайте насовсем! – ответила Ольга. – Все прочитано. Ничего нового и интересного, уверяю вас!
– Привычка, – объяснил он.
Солнце слепило в глаза. Она не видела его лица – только силуэт. Хороший рост, широкие плечи и сильные, крепкие мускулистые ноги.
Вечером они столкнулись в кафешке дяди Вазгена. Он подсел за ее столик.
Разговорились. Старый армянин подмигивал ей хитрым и умным глазом.
Он рассказывал о себе. Коренной питерец, женился после института на девочке из Мурманска. Уехал к ее родне. Родилась дочь. Потом развод – спустя шесть лет. В Питер он не вернулся. Прижился на Севере, да и с работой все сложилось. От работы дали крошечную квартирку, и он счастлив. Дочка приходит на выходные, они большие друзья.
Ольга скупо рассказала о себе. Новый знакомый удивился:
– А наши истории похожи! И вы, и я сбежали из столиц и возвращаться не собираемся.
– Почему? – удивилась Ольга. – В Москву я вернусь. Непременно. Там родители, брат и сестра. Нет, вернусь обязательно, – покачала она головой, словно убеждая в этом саму себя.
Три дня они гуляли почти до самого рассвета. Сидели на пляже и говорили, говорили.
На четвертый день новый знакомый остался у нее в комнате. Дежурная по этажу сладко подремывала, положив голову на стол.
Они просочились мимо нее почти бесшумно. Боялись только расхохотаться.
Следующие три дня на море они не ходили. И в город не ходили, и в столовую.
Ольга принесла из столовки нарезанного хлеба и соли. В миске оставались помидоры. Вода в кране была.
И еще – было счастье, куча невероятных открытий, откровений, восторгов, слез, умилений, неимоверной усталости, небывалой легкости – всего-всего. Помногу и понемногу.
Была любовь. Вот что приключилось с ними.
* * *
Потом Ольга часто думала – и ее охватывал ужас и паника: а если бы горком не отдал эту путевку? Или отдал кому-нибудь другому? В поликлинику, например. Или в музыкальную школу. Или Савельич распорядился бы иначе. Или… Да мало ли, что могло бы быть!
Главное то, что есть. И то, что уже случилось. Просто теперь надо было как-то со всем этим жить. И приспосабливать к этому свою прежнюю жизнь – абсолютно бесполезную и никчемную, как теперь ей казалось.
И что-то решать. Потому что не решать было невозможно.
Впрочем, так думала она.
Он, к сожаленью, так не думал.
Кстати, звали его Евгений.
* * *
В Москву она, конечно, не поехала. Когда кончился срок ее путевки, сняла дешевую коморку довольно далеко от моря. От моря далеко, от него близко. Его отпуск заканчивался через десять дней. Их новая и прекрасная жизнь теперь протекала в крошечной пятиметровой конуре вдали от моря.
И не было прекраснее этой самой конуры на всем белом свете. Какие там дворцы иранских шахов и британских монархов!
Да и какое море, о чем вы! Не до моря было им вовсе, не до моря.
И не до кого на всем белом свете.
Потому что на всем свете были они одни.
Спустя много лет, когда история этой отчаянной любви и бесконечного романа канула наконец в Лету, избавив ее окончательно от иллюзий и страданий, больше всего ее удивляла она сама – точнее, ее поведение во всей этой истории.
Впрочем, ее холодная, рассудительная и крайне ответственная голова встала на место довольно скоро – года через три. Что, согласитесь, для отчаянно влюбленной молодой женщины не так уж и много.
Вернее, года через три она начала понимать, что ситуацию слишком приукрасила, своего любовника переоценила сильно и незаслуженно, но сделать с собой ничего не могла. Да и не старалась, честно говоря. С годами, когда постепенно прошло желание свить собственное гнездо и она уже окончательно поняла, что осталась бездетной, и с мыслью этой уже сжилась и совсем свыклась, она даже была рада такому течению событий: редкие и все еще яркие встречи на нейтральной территории – в гостинице или в свободных квартирах, совместные отпуска, переписка и телефонные разговоры.
Наблюдая семейную жизнь знакомых и не очень, она находила множество плюсов в своей истории – никакого быта, который она, как и мать, так и не полюбила, никакого планирования общего бюджета, выкроенных у мужа денег, клянченья новых сапог и сережек, споров о воспитании детей, раздражения в адрес престарелых родителей. Ничего этого у них не было. И еще не было самого главного – усталости друг от друга.
Какая усталость, если встречи так нечасты – три или четыре раза в год.
А вот чувство вины осталось. Перед матерью и отцом. Как она могла так отодвинуть их в те, первые годы? Как смогла приказать себе не думать о Никоше, Машке-маленькой, отце, Гаяне? Дезертировать с передовой?
И вот этого она себе и не простила – никогда. И всю оставшуюся жизнь, как могла, искупала.
А могла она хорошо.
* * *
Борис после истории с Димой Комаровским – мальчиком, умершим у него на операционном столе, – совсем поник. На больничном просидел почти месяц. Первые недели просто молчал. Не разговаривал даже с Еленой.
Она усаживалась на край кровати и пыталась его утешать. Слова были банальны, но, как все банальное, справедливы и жизненны.
У каждого врача есть свое кладбище. Тем более – у оперирующего хирурга. Не бывает, что даже самый лучший и талантливый врач не совершает ошибок. А сколько жизней ты спас? Не считал? И она начинала припоминать сложные случаи из практики мужа. Разумеется, пальцев не хватало.
