Александр Ахматов - Хроника времени Гая Мария, или Беглянка из Рима. Исторический роман

Другие девушки-рабыни, давно привыкшие к обществу буйных учеников своего господина, вели себя смело и непринужденно. Многие из них знали гладиаторов в лицо и по именам. Они сами подсаживались к столу, требуя угостить их вином и закусками, несмотря на свирепые взгляды и окрики домоправителя, который исполнял обязанности распорядителя пира. Но он был бессилен перед этим своевольным и неуправляемым сборищем. Ему приходилось мириться с потерей прислужниц и замещать их рабами, трудившимися на кухне.

Сатир, наконец, увидел Беренику и позвал ее громовым голосом, картинно простирая к ней свои могучие руки:

– Береника, красавица моя! Приди ко мне, моя прелесть! Приди ко мне, моя ненаглядная!..

Молодая гречанка не заставила себя долго ждать и, радостно откликнувшись на зов милого, стала пробираться к нему через проходы между столами, увлекая за собой Ювентину.

Вскоре Сатир прижимал к широкой груди и целовал свою подружку, со смехом спрашивая ее:

– А эту глазастую зачем с собой привела? Или думаешь, что мне тебя одной будет мало? А может быть, клянусь Афродитой Фиалковенчанной, ты нашла себе другого, а мне на замену доставила эту? – грубовато шутил он и ласково поглаживал Беренику по крутому бедру.

– Чего там! Давай ее сюда! – крикнул Пацидейан, который уже был пьян.

– Убери-ка от нее свои огромные ручищи, старая фусцина! – отважно сверкнула глазами Береника на грозного управителя школы. – Не про тебя эта девушка. Посмотрите, какая она молоденькая, нежная и розовенькая! Ей нужен кто-нибудь подстать, молодой и пригожий… Послушай, Мемнон, не правда ли, красивая девушка? – слегка хлопнула она по плечу сидевшего по правую руку от Сатира молодого человека лет двадцати пяти, который разговаривал со своим соседом, пожилым гладиатором мрачного вида, вернее, слушал или делал вид, что слушает его энергичные разглагольствования.

Молодой человек обернулся и посмотрел на Беренику спокойным вопросительным взглядом.

– Я пользуюсь случаем, дорогой Мемнон, чтобы сделать тебе приятное, – улыбаясь ему, продолжала девушка. – Помнишь, ты заступился за меня, когда мы были еще едва знакомы, и отколотил как следует того грубияна, который стал выкручивать мне руки? Я уж тогда, глупая, возомнила себе, что ты в меня влюбился и, признаться, была огорчена, когда поняла, что мои чары тебе нипочем. Но потом ты познакомил меня с этим превосходным парнем, которого я теперь ни на кого не променяю, – она обняла и поцеловала Сатира. – Может быть, мне удастся отблагодарить тебя, – продолжала она, вновь обратившись к Мемнону, – познакомив с самой красивой девушкой из фамилии нашего господина. Она здесь новенькая – только третьего дня прибыла в город из господского имения. Но ты не думай, она не какая-нибудь забитая и безграмотная деревенщина. Она и читать умеет, и по-гречески говорит, как по-латыни. Это я утверждаю так потому, что сама родом гречанка и еще не забыла родного языка…

Пока Береника произносила эту длинную речь, Мемнон и Ювентина успели несколько раз обменяться взглядами. Гладиатор Ювентине понравился. Черты лица его были правильны, мощью и красотой тела он не уступал Сатиру, а крепкие руки его с игравшими под тонкой кожей мускулами не были еще обезображены рубцами, как у милого дружка Береники.

– Она не просто красива, – приветливо и ласково глядя на Ювентину, сказал Мемнон. – Я нахожу ее прекрасной. Клянусь, она подобна вечноюной Гебе283, спустившейся к нам с Олимпа!

– Верно сказано! – поразилась Береника. – Ты почти угадал ее имя. Ведь олимпийскую Гебу римляне называют Ювентас284, а нашу красавицу зовут Ювентиной…

Мемнон протянул Ювентине руку.

– Иди ко мне, милая, если я тебе не противен.

Помня советы и наставления Береники, она тут же шагнула к нему, хотя была сама не своя от смущения и сердце у нее билось, как у пойманной птицы.

– Присаживайся, – сказал Мемнон, отодвинувшись и освобождая ей место на скамейке подле себя. – Не бойся, я тебя не обижу, – грустно усмехнулся он, видимо, почувствовав ее состояние. – Не стану лезть к тебе с поцелуями и со всем прочим…

Он говорил на латыни с сильным греческим акцентом.

– Если быть откровенным, – продолжал он, – с тех пор как я оказался в этом проклятом богами месте, решил, что не прикоснусь ни к одной женщине, пока не вырвусь на свободу. Мне, свободнорожденному, противно думать о любовных утехах в этой гадкой тюрьме. Поэтому скоротаем сегодняшний вечер, как брат и сестра по несчастью… Эй, приятель! – обратился Мемнон к слуге-виночерпию. – Налей-ка нам в эти ненасытные кубки тускульского, лабиканского, анцийского, как вы все здесь любите называть одно и то же вино, разлитое из одной и той же амфоры! А ты, брат гладиатор, будь любезен, пододвинь к нам поближе вон то блюдо с жареным барашком!.. Угощайся, девушка!

Ювентина незаметно для себя быстро успокоилась, радуясь тому, что ее новый знакомый оказался столь мягким и обходительным. Она ожидала худшего, наслушавшись от Береники всяких ужасов.

– Стало быть, ты понимаешь и говоришь по-гречески? – через некоторое время спросил Мемнон, глядя на нее в задумчивости. – В таком случае, если ты не против, я перейду на родную речь. Латинскому я выучился за четыре года, пока жил на Крите, где я был в окружении римских изгнанников – они относились ко мне как к равному. Сам-то я родом из Александрии Египетской. Мне тоже, как и гракхианцам из Рима, пришлось бежать на чужбину. С тех пор я много насмотрелся, скитаясь простым матросом и навархом285 по всем морям, омывающим ойкумену286…

Он говорил по-гречески легко и образно. Ювентина сразу отметила про себя, что этот гладиатор человек не из простых.

– Ты был пиратом? – совсем осмелев, спросила она.

– Да, девочка, – охотно отвечал Мемнон, – четыре года прошло с той поры, как я стал разбойником-альбатросом… Смешно, но отчасти сбылась мечта моей розовой юности. Когда-то меня неодолимо тянуло в море. Я жаждал путешествий, грезил о далеких странах, где бьется другая, неизвестная мне жизнь – не та, к какой меня готовил отец, хотевший, чтобы я, как и он, достиг высокого положения при царском дворе. Отец мой, видишь ли, был не последним человеком в Александрии: македонец родом, он служил начальником дворцовой стражи у Птолемея Эвергета Фискона287. Он и сам был вояка, и от меня требовал, чтобы я каждый день обливался потом в гимнасиях288 и палестрах289, шагал в воинском строю, увешанный оружием, или упражнялся с мечом и саррисой290. А я тайком рисовал географические карты и все свободное время проводил в гавани, познавая там корабельное дело, или слушал ученых мужей, собиравшихся неподалеку от знаменитой библиотеки291, которая, как все считают, самая лучшая в мире. Из-за этих моих увлечений географией и мореплаванием у меня испортились отношения с отцом и с каждым днем становились все более натянутыми. Странно, но нас примирила разразившаяся вскоре большая смута в Александрии. Царя Эвергета уже не было в живых. Ему наследовал его старший сын Птолемей Латир292, но он не заладил со своей матерью Клеопатрой293 и ее младшим сыном Александром294, которого царица хотела сделать царем. Горожане разделились: одни поддерживали Латира, другие – Клеопатру и Александра. Отец и я остались верны законному преемнику Птолемея Эвергета. На улицах города то и дело вспыхивали вооруженные схватки между враждующими сторонами. Отцу и мне все происходящее казалось безумием. Отец и еще немного благоразумных людей призывали к примирению, но безуспешно. В конце концов Птолемей Латир потерпел поражение и вынужден был удалиться на Кипр – обычное место изгнания для царей птолемеевской династии. Отец мой к тому времени умер. Я же, как сторонник Латира, последовал на Кипр со второй волной изгнанников. Если бы ты знала, с какой тяжкой болью покидал я родной город! Все имущество мое в Александрии было конфисковано по указу нового царя. На Кипре я оказался без средств. Латир принял меня более чем холодно. Он и отца моего, пока тот был жив, подозревал в двурушничестве, а обо мне вовсе не хотел слышать. Когда в скором времени был раскрыт составленный против него заговор, меня сразу причислили к его участникам и заключили под стражу, хотя я не знал ни о каком заговоре. Я был в отчаянии. Человек, за которого я столько раз сражался на улицах Александрии, отплатил мне черной неблагодарностью, отказавшись лично выслушать мои оправдания, и приговорил меня к смерти в числе других несчастных. Не чувствовать за собой никакой вины и покорно идти на казнь – это было выше моих сил. Когда стражники вывели меня из тюрьмы, я выхватил у одного из них меч и, нанося удары направо и налево, каким-то чудом прорвался невредимым через окружавшую меня вооруженную толпу. Потом только помню, что я бежал с мечом в руке по городским улицам и что все встречные расступались передо мной. Стражникам не удалось меня догнать – им мешала тяжесть вооружения. А я, выбежав из города, направил стопы в спасительные горы. Там я скрывался два дня, потом рискнул обратиться за помощью к одному моряку, с которым был знаком раньше. К счастью для меня, он оказался человеком честнейшей и благороднейшей души. Потом я часто замечал, что среди простых людей чаще можно встретить отзывчивость и сострадание, чем в кругу богатых и знатных. Добрый моряк помог мне устроиться на корабль. Поначалу я решил отправиться в Грецию. В Афинах жили мои дальние родственники. Но буря отнесла корабль к Криту. Там я случайно познакомился с пиратами. Они были моими ровесниками, поэтому мы быстро нашли общий язык. От них веяло морским простором, вольным ветром. И мне вдруг страстно захотелось дикой, ничем не ограниченной свободы. Я был молод, силен, отважен и хорошо владел оружием. С другой стороны, у меня не было выбора. В Афинах я вряд ли был бы желанным гостем. Там меня ожидала судьба бесправного метэка295…