Но именно от Хьюберта и пришла подмога. Он приосанился и стал похож наконец на того, кем являлся, – старшего отпрыска уважаемого семейства.
– Мистер Стэнтон, не знаю, откуда возникли такие абсурдные слухи, но, уверяю вас, среди обитателей этой комнаты карточных игроков нет.
– У меня есть другие сведения на этот счет, – прошипел куратор, приближаясь к Карлайлу вплотную. Тот уже открыл было рот, чтобы во всем сознаться, но…
– Тогда почему бы вам не обыскать нас? Этим вы, конечно, нарушите наши права и оскорбите нас, и мы сможем пожаловаться родителям, но по крайней мере, правда восторжествует.
Хьюберт смотрел заносчиво, Карлайл растерянно, а остальные недоуменно переглядывались. Обширная лысина мистера Стэнтона покраснела.
– Мне не нужны все, мне нужен ты! – рявкнул он Карлайлу. – Все остальные свободны!
Во время обыска Карлайл понял наверняка, что его кто-то сдал. Скорее всего, парнишка из параллельного класса, который на протяжении нескольких дней стабильно ему проигрывал. Мистер Стэнтон в своих поисках знал, какой ящик выдвигать и какую книгу вытаскивать из обложки. Но все было безрезультатно. И куратор, пробормотав холодные извинения, удалился.
– Ты с ума сошел? – Карлайл встряхнул Хьюберта за плечо, когда тот вернулся в комнату. – Предлагать обыск! А если бы он и тебя обыскал?
– Я не такой дурак, как ты, – хихикнул Хьюберт. – Я карты храню в специально отведенном для этого месте.
Как узнал Карлайл позднее, этим местом Хьюберт выбрал выступ за рамой иконы Пресвятой Девы, что висела в гостиной.
На следующий день Карлайл шел по улице с замирающим сердцем. А что, если ткань уже продана? Или цена очень поднялась? Или магазинчик закрыли за долги? Или…
Но все оказалось в порядке. Управляющая, моментально вспомнив паренька, приветствовала его с улыбкой и тут же проводила к стеллажу с темно-зеленым креп-сатином. Придирчиво ощупав его еще раз, Карлайл снова убедился, что эта ткань достойна принадлежать его чудесной маме.
– Ты сошьешь себе платье и будешь в нем королевой наших холмов. Тебя будет не различить в траве, – мечтательно пробормотал Карлайл.
– Ты забыл про волосы, – засмеялась Джемма. – Вряд ли такой цвет есть в траве.
– Такого нет, – согласился Карлайл. – Просто в них запуталось солнце, вот и все. В осенней листве запуталось несколько солнечных лучей, вот какого цвета твои волосы!
– А ты романтик… Девушке, которую ты выберешь в жены, повезет. – Джемма смотрела на него с гордостью.
В ее любви не было места собственничеству. Джемма точно знала, что настанет день, когда Карлайл придет домой не один, а под руку со своей избранницей. И Джемма даже желала этого момента, потому что ей хотелось бы, чтобы Карлайл обрел семейное счастье, познал радость отцовства – как не познал его собственный отец. Она считала, что только семья и любовь наполняют человеческую жизнь смыслом.
Когда Карлайл уезжал, Джемма всегда первые несколько дней была сама не своя. Как будто все ее нутро вытаскивали, и она оставалась потрошеной рыбой, брошенной на горячем песке. Ее тело существовало автономно, само ходило, готовило обеды, шило. Но Джеммы тут не было. Она смотрела на окружающий ее мир с удивлением и неудовольствием, но больше с удивлением, с трудом узнавая привычные лица, места и предметы. Все это казалось ей назойливым, совершенно бессмысленным и ненужным, а главное – ненастоящим. Люди двигались и говорили, как тряпичные куклы, неуклюже, нелогично, и сама жизнь в Локерстоуне напоминала какой-то дурной, нехороший сон, вязкий, затягивающий, в котором даже ноги и руки передвигаются с трудом.
Если в присутствии Карлайла жизнь походила на светлый ручей, то с его отъездом она растекалась по равнине и заболачивалась, затягивалась глухой тиной, ряской, тоской… Но стоило только Джемме и Карлайлу встретиться, как ручей бежал снова.
На каникулах они не вспоминали о школе. Это был негласный уговор. Так мало времени, чтобы побыть вместе, – стоит ли вспоминать о близкой разлуке?
Оливер предпочитал задерживаться на работе, чтобы не видеть счастливого лица, которое Джемма поднимала навстречу сыну. Его приезд всегда нарушал хрупкое равновесие, и Оливер старался реже бывать дома.
Днем Карлайл и Джемма бродили по берегу моря, по холмам, взбирались к замку и играли в прятки в его разрушенных переходах. Собирали цветы. Слушали шум прибоя, неясный рокот в скалах, когда начинался высокий прилив, протяжные крики чаек, стрекот кузнечиков и цикад в полусухой вересковой поросли. Иногда забирались на «вершину мира» и оттуда, из каменной колыбели, смотрели на окрестности, на горящие закатным огнем крыши и окна города, сильно разросшегося вдоль залива за прошедшие годы, на снующие по пенистой поверхности воды суденышки. Когда солнце цеплялось за вершину соседнего холма, бежали, как дети, вниз, к дому. Тропинки петляли между валунов, кустов, от стремительного бега кружилась голова и хотелось смеяться.
Вечерами они сумерничали, не зажигая в доме света. Все тонуло в таинственных тенях, в углах ватными комьями собиралась тьма. Из открытых окон доносились приглушенные шорохи, ветер шелестел занавесками. Карлайл пересказывал матери что-нибудь из прочитанного или делился разрозненными мыслями. В эти моменты он почти не договаривал мысль до конца, да это было и не нужно – Джемма прекрасно понимала его с полуслова, так что речь была скорее привычна, чем необходима. Иногда они и вовсе сидели молча, но эта тишина не тяготила, она тоже была наполнена мыслями. И согласием.
Рядом копошился Реми, давно уже пушистый деловитый кот, а не дрожащий котенок, спасенный когда-то Карлайлом.
– Врач… ты все еще?.. – начала Джемма.
– Да, мечтаю. То есть даже не мечтаю, а серьезно собираюсь.
– А как же музыка? Ты ведь потрясающе играешь. Твой учитель долго требовал пообещать ему, что ты будешь поступать в консерваторию.
– Догадываюсь, что ты ответила…
– Что ты сам решишь и я не вправе влиять на твой выбор…
– Я давно решил. Я обожаю музыку, но… лечить, помогать людям… Тебе…
На летних каникулах, когда ночи становились короче и теплее, они часто уходили гулять в темноту. И Джемме, и Карлайлу все окрестные места, все дороги и тропинки были одинаково знакомы, и не нужно было света, чтобы различить их.
Восемнадцатый день рождения Карлайла они встретили на берегу. В полночь огни на набережной погасли, и Джемма крепко сжала ладонь сына.
– С днем рождения, милый…
– Спасибо.
– Восемнадцать лет прошло, а я даже их не почувствовала. Для тебя это целая жизнь, а мне она кажется одним мгновением…
От самого берега к горизонту легла подрагивающая лунная дорожка, как будто в воду пролили олово.
– Не знаю… Иногда мне кажется… – Карлайл помолчал. – Что времени и вовсе не существует. Посмотри вокруг. Все то же море, те же холмы. В замке до сих пор слышны голоса его жителей, в дольменах до сих пор бродят духи предков. А может, и наши духи тоже. Кто знает наверняка, живы мы, умерли или еще даже не родились? Ты говоришь, восемнадцать лет. Что такое эти года перед вечностью? Все начинается, и заканчивается, и существует без конца…
От нагретых за день холмов тянуло земляникой и мятой. Джемме казалось, что тихий голос Карлайла доносится до нее откуда-то издалека, но откуда именно?
– Посмотри, какая луна. Когда ты в Эксетере…
– Да, я знаю, ты скучаешь, когда я уезжаю, – откликнулся Карлайл. – И я скучаю без тебя. Но это неправильно. Ты говоришь, луна. И думаешь, что она – символ одиночества. Поэты без конца об этом твердят. Всегда одна, всегда сияет на небосводе, и ни одной звезде не сравниться с нею в великолепии. А я люблю смотреть на нее по-другому. Это ведь… это само лицо любви, неужели ты не видишь? Мама, дорогая, посмотри еще раз! Ведь только глупцу кажется, что луна и солнце никогда не встречаются. Ну, не глупцу, но человеку со стороны, несведущему, не понимающему. Это только с земли все видится так, плоско, однобоко. Если бы мы были там, в небе… Ведь мы видим луну только благодаря тому, что она купается в солнечном свете! Без него она – кусок камня, темна и безлика, и потерялась бы в холодной Вселенной. Но с ним… Оно ласкает ее каждую ночь, и мы видим их слияние. Оно одевает ее в этот сияющий наряд, ночь за ночью, век за веком. Оно уходит за горизонт, не желая затмевать ее, не мешая нам любоваться ею – но само же и охраняет эту красоту, и одаривает ею свою любимую, свою луну… Непрекращающаяся, бесконечная любовь, самый священный союз…
Последний год Джемма пыталась скрыть от Карлайла неприятную новость: Оливер стал пить. Сначала он оставался в новом пабе на набережной, когда в гости приезжал Карлайл. Пара пинт каждый вечер – это было немного. Сначала. Приходил он поздно, но неразлучная парочка этого даже не замечала, ведь Джемму и Карлайла было не оторвать друг от друга. Они либо болтали под покровом ночи, либо спали в своих кроватях, уставшие после долгих прогулок по буковым рощам и холмам. Но когда Карлайл уезжал из дома и возвращался в школу, Джемма, погоревав несколько дней, возвращалась к жизни и уже не могла не замечать творящихся в муже изменений.
