Но пахло чужими, пахло от них едко и тяжело, пахло вкусной едой, теплом, по€том… Люди медленно шли от крыльца к калитке, некоторые что-то говорили, один-другой даже достаточно громко, но Шайтан помалкивал, не лаял и не ворчал в ответ – изображать из себя защитника, сидящего в будке, было глупо и унизительно.
Когда ушли все и слега на калитке была задвинута, похожий выпустил его, потрепал по загривку:
– Вот и кончились мученья твои. Все, свободен. – Плиту поставил на ее исконное место – к стене сенок.
На другой день похожий ушел, осталась одна хозяйка. Она и раньше не очень баловала Шайтана вниманием, а теперь совсем уж молчком кормила его (давала чаще всего один хлеб), наливала в миску воды. Глаз ее Шайтан никак не мог поймать, прочитать, что там в них…
Знал он хозяйку всегда куда-то спешащей, торопливой, вечно она бегала по ограде туда-сюда, бывало, покрикивала на хозяина. Шайтан не уважал ее за суету, его раздражало это ее беспрестанное мельтешение, теперь же он вспоминал о ней такой, прежней, и тосковал; теперь ее суета казалась ему знаком того, что все в их семье, в их маленьком мирке хорошо, надежно, и все здоровы. Но вот случилось непонятное, страшное – хозяин взял и исчез, а хозяйка стала ходить еле-еле, согнувшись, толчками, будто кто-то невидимый постоянно находится перед ней и с борьбой уступает каждый шаг.
По утрам Шайтан радовался ей открыто и шумно, намного сильнее, чем раньше, – приветливо скулил или даже гавкал, крутил хвостом, иногда и привставал на задние лапы. Она же, будто не слыша этих приветствий, тяжело брела за баню, хватаясь то за перила крыльца, то за стены, за ствол черемухи… И в течение дня радость Шайтана при виде хозяйки все уменьшалась и уменьшалась, и вечером он лишь косился в ее сторону и еле заметно двигал хвостом.
Дни он проводил, лежа возле будки в теньке; ложился так, чтобы держать под наблюдением калитку, – совсем-совсем слабо, но он верил, что хозяин вернется, и если вернется, то обязательно появится со стороны улицы. Ведь тогда, когда его держали запертым в будке, хозяина увели отсюда, и почему-то тогда он не дал знать о себе, кроме того непонятного, будто смешанного с вонючей лесной травкой запаха… Не сказал ничего, не попрощался…
А похожий стал появляться чаще, чем раньше. Хоть он обращал внимание на Шайтана, гладил его, спрашивал: «Ну, все тоскуешь, бродяга? – И вздыхал: – Ничего, всем нам плохо. Что уж…»
Он приносил воду в ведрах, что-то где-то приколачивал, таскал из огорода кули картошки, случалось, шумно ловил курицу, а потом в своей миске Шайтан встречал обваренную куриную голову, кости, вкусные шершавые лапки… Иногда похожий усаживался на завалинку и дымил белой палочкой. И странно – раньше Шайтану был противен этот дым, от него свербило в носу и чихалось, голова кружилась, он ворчал и отворачивал морду, а теперь с удовольствием втягивал в себя плывущие по воздуху ленточки дыма, и сразу же вспоминалось, как здесь же сидел по вечерам хозяин, медленно беседовал с ним, как было тогда понятно все, хорошо, надежно.
…Постепенно погода менялась. По ночам становилось холоднее, Шайтан сворачивался калачиком, но спал еще на дворе. Потом несколько дней и ночей дул ровный ветер, собирая на небе темные жирные тучи, сливая их в одно целое, а после ветра полил тоже ровный, обложной, тоскливый дождь. Шайтан перебрался в будку, смотрел оттуда, как никнет к земле трава, слушал монотонные ударчики капель о крышу, доски забора, разный хлам, лежащий по углам ограды.
В конце концов дождь прекратился, снова появился ослепительный шар, но светил он уже не жарко, а как-то мягко, прощально. Мухи жужжали грустно, надсадно, реже стали кудахтать куры, объявляя миру о снесенном яичке, даже воробьи прыгали молча, почти не чирикали… Шкура Шайтана потяжелела, шерсть стала гуще. Днем это мешало ему, было трудно дышать, хотелось чесаться, зато по ночам холод не доставал до кожи, а нос он прикрывал своим лохматым, пышным хвостом.
…Как-то утром к воротам подкатила большая машина. Остановилась. Шайтан подскочил, стал с удовольствием злобно, отчаянно лаять – давно уже не находилось ему повода проявить себя защитником дома. А машины, эти чудища, гудящие, воняющие удушливой копотью, с детства были ему ненавистны. Правда, забирались они на их улицу редко, зато, когда Шайтан чуял, видел их и был свободен от цепи, гнался за ними, пока хватало сил, старался куснуть за крутящуюся круглую лапу, которую люди называли колесом…
Машина заглохла, стала похожа на огромную притаившуюся лягушку; в ней скрипнуло, хлопнуло, и в прорезь между досками калитки сунулась человечья рука.
В порыве бешенства Шайтан ринулся на эту руку, что старалась отодвинуть запор-слегу, натянул цепь до предела, так что в горле хрустнуло, но тут же почувствовал знакомый запах. Запах похожего. Отступил назад, завилял хвостом.
– Чего, не узнал? – ласково спросил тот, входя в ограду. – Здорово, бродяга! – потрепал Шайтана. – Вот… м-м… за вами приехал с матерью. У меня жить будете… Чего? Согласен?…
Шайтан не понял многих слов, но, радуясь дружелюбному тону, вскочил на дыбки, положил передние лапы на грудь похожему.
– Ну-ну, хорош… – Похожий сбросил лапы.
На крыльце стояла хозяйка. Лицо моляще-перепуганное, готовое сморщиться в плаче.
– Здорово, мать, – сказал похожий и коротко глянул вверх. – Чего, день хороший обещается – грузиться надо.
Хозяйка, ничего не отвечая, развернулась, ушла в избу. Похожий досадливо вздохнул и побрел за ней.
Через некоторое время он снова появился в ограде, заметно пободревший. Прошагал к воротам и долго с ними возился. Ворота были большие, высоченные, из черных широких досок. На памяти Шайтана их не открывали, они осели, обросли травой, и похожему пришлось срывать землю лопатой, раздвигать створки постепенно, по чуть-чуть.
Наконец – открыл. Сразу за воротами стояло чудище, поглядывая на Шайтана маленьким глазком на боку… Похожий залез в голову чудищу, что-то там подергал, потыркал, и оно загудело, испуская ядовитый дымок, а потом осторожно, задом поползло в ограду.
Шайтан бросился навстречу, куснул упруго твердое колесо, но, кажется, не причинил никакой боли – чудище лезло так же размеренно, неостановимо.
Проползло через всю ограду, почти уперлось в стену бани. Похожий спрыгнул на землю, стал закрывать ворота. Чудище стояло и гудело, однообразно пофыркивало. Шайтан лаял своим надсадным, хрипловатым лаем и кусал доступное ему колесо.
– Вот та-ак, – выдохнул похожий, когда ворота были закрыты и чудище, подобравшись к ним носом, в конце концов затихло. – Ладно, ладно, – он погладил еще продолжающего рычать и дрожать Шайтана, – хорош. Своя это техника. Грузиться будем.
А потом произошло возмутительное и самое противное природе Шайтана событие: похожий входил в избу и вскоре возвращался с коробкой или мешком, или с огромным узлом, или со стулом и клал все это добро в раскрытую деревянную утробу чудища. Иногда на крыльце появлялась темная, как тень, хозяйка, смотрела в эту утробу, громко, со стоном вздыхала…
Вещей было много, невиданно много. И все они, одни больше, другие меньше, хранили родной Шайтану запах – запах хозяина.
Ему вдруг вспомнился случай из времен его детства; он тогда еще был совсем щенком, только-только начал осознавать себя, свою роль в этом мирке, роль тех двух людей, что каждый день были рядом. И однажды хозяин надолго куда-то делся. Может быть, и не надолго, но Шайтану тогда показалось это время невыносимым, он первый раз в жизни затосковал… Вечером, улучив момент, когда хозяйка оставила летнюю кухню без присмотра, открытой, Шайтан пробрался туда, сдернул висевший на гвозде хозяев ватник и уволок под навес, где у него тогда было место. Долго возился с ватником, играл, а потом уснул, зарывшись мордой в рукав…
А теперь он следил, как чудище наполняется тем, что – он знал это, чувствовал – носил, трогал, любил хозяин. Он волновался, лапы подрагивали, в груди то сжималось, то начинало бешено прыгать, как мяч, что-то важное, главное в нем. Он тихо скулил, прося похожего перестать, бросить, нести вещи обратно, обратно туда, где им нужно быть. Не держала бы цепь, он бы встал между крыльцом и чудищем. Ведь вот сейчас ворота откроются и чудище убежит, и что тогда делать ему, Шайтану? Зачем, для чего он тогда будет нужен?… И, не находя ответа, не в силах помешать разорению, он изо всех сил гавкнул. Не зло, а просительно.
– Тих-хо ты! – тут же выкрикнул, тоже словно гавкнул похожий; сунул в утробу чудища табуретку, как-то дергано выхватил из кармана пачку, задымил белой палочкой. – Все нормально, – заговорил спокойней. – Надо так, понял, нет?… Как тут матери одной с вами со всеми? У меня жить будете. Понял?
Шайтан стоял, сморщив от напряжения лоб, подняв уши, повиливал хвостом заискивающе, старался увидеть глаза похожего. Но похожий все время смотрел куда-то в сторону. А без глаз Шайтан не мог как следует понять сказанных слов. Как хотя бы понять такое: «У меня жить будете»? Шайтан изо всех сил напрягал свое собачье воображение, но ничего определенного не получалось. Он знал лишь этот двор, эту избу, калитку, а чужие дворы, избы, калитки были владением других псов и сук, и лишь для того, чтоб их подразнить, Шайтан иногда подбегал к калиткам, воротам, палисадникам, метил из озорства столбы и доски. И другие делали то же. А теперь?… Похожий возьмет и уведет его? А как же здесь?…
