Выручила Ивана Ивановича природная смекалка советского инженера – он просто стал перед каждым своим выступлением перед соратниками по борьбе натирать нос, шею, щеки и подбородок свежевыпавшим снегом – благо, пролетарские митинги всегда происходят замой, потому что вожди пролетариата летом отдыхают в Лозанне, Берне и на Лазурному берегу – или подмерзшим настом. Кстати, наст оказался великолепен! Отличный природный доступный инструмент для придания правильного цвета лицу! После его применения лицо, шея, нос и все остальное багровели и начинали дышать лютой пролетарской краснотой, и Иван Иванович соколом взлетал на самодельную трибуну, поднимал высоко над головой знамя с изображением Ленина и начинал ораторствовать.
В то время его кумиром был Лев Давидович Бронштейн, более известный, как товаг’ищ Троцкий. Конечно, Иван Иванович был не во всем с ним согласен (например, в вопросах революционного террора он бы мог с ним поспорить), но вот ораторское искусство Льва Давидовича оценил по достоинству. Как известно, Лев Давидович в свое время если и всходил на революционную трибуну, то спускался с нее только тогда, когда его самый последний слушатель-скептик был полностью убежден, что все, сказанное Львом Давидовичем, есть сущая правда, и нужно идти прямо сейчас насаживать буржуинов на штыки.
Иван Иванович был до того захвачен мыслями и идеями своего кумира, что даже не поленился и прочитал несколько книг с оригинальными текстами выступлений товаг’ища Троцкого – как-никак, в свободной стране можно было купить все, что пожелаешь, и даже оригинал того самого ледоруба, которым Льва в итоге и кокнули. И начал применять на практике полученные знания. С каждым своим выступлением его умение заводить массы росло. Он стал чувствовать себя раскованно, полюбил, когда на него смотрят снизу, и даже начал внедрять в сознание трудящихся некоторые новые тезисы революционной борьбы, которые придумал самостоятельно.
Следует заметить, что в его выступлениях было много личного – рана, нанесенная предательским уходом жены к какому-то новоявленному коммерческому нуворишу, пылала в душе незаживающей раной – и Иван Иванович не жалел слов, описывая бесконечные мерзости и гнусности, которые позволяют себе откормленные жирные буржуины, дабы высосать последние соки из трудового народа. Когда же речь заходила о возможном возмездии, то тогда Ивана Ивановича было и вовсе не остановить – его, как говорится, несло.
Он вскидывал в экзальтированном порыве обе руки над головой, сжимал кулаки, и его лицо наливалось настоящей красной краской, делаясь еще более пролетарским, чем прежде. И зрители, и слушатели зачарованно замолкали, в душе гадая, выдержит ли он такое напряжения и не взорвется ли прямо сейчас, не сходя с места? Но он не взрывался, а только громко выдыхал (а вместе с ним выдыхали и все окружающие) и начинал по-настоящему свирепствовать. Десять казней египетских были совершенно ничто по сравнению с теми проклятиями, которые он обрушивал на голову ни в чем неповинных коммерсантов, и если бы они его слышали, то тут же убежали бы из страны, бросив собственность, и залегли бы на дно где-нибудь в Мексике, устрашившись праведного пролетарского гнева a la Иван Иванович.
Но коммерсанты были слепы и глухи и иммигрировать не торопились, но зато Ивана Ивановича услышали те, кому надо. А именно – настоящие вожди, сосредоточившие в своих руках бренд под названием «коммунистическое движение».
То было время нового партийного строительства. И строителям ох как нужны были талантливые ораторы и организаторы (а если еще и идейные, и не за деньги – то вообще отлично). В один из дней, когда Иван Иванович только закончил говорить и спустился с трибуны, к нему подошел человек в кепке, преставился Сергей Сергеичем и пригласил его завтра прийти ровно в девять утра в главный штаб народного сопротивления буржуазной хунте. С целью пройти кастинг. Иван Иванович, не раздумывая, согласился. Быть при штабе всегда было его заветной мечтой, поскольку к тому времени, начитавшись революционной литературы, он хорошо знал, что весь гешефт от любых начинаний всегда достается отцам-командирам, снабженцам и штабным, а все остальные довольствуются возможностью всласть покричать и потопать кирзовыми сапогами.
На следующее утро ровно в полдевятого он уже был в штабе, который располагался в уютном просторном подвале на Красной Пресне. Его порадовало, что все товарищи уже были в сборе, но ему все же пришлось ждать вышеозначенного времени, поскольку партийная дисциплина была жесткой и очень строгой, а время с полдевятого до девяти утра отводилось под хоровое чаепитие товарищей, и они никак не могли им пожертвовать – даже ради Ивана Ивановича.
Маленькое отвлечение: к моменту приглашения Ивана Ивановича в штаб прошло уже довольно много времени с момента подлого циничного побега жены, и ее деньги давно уже кончились. В доме наступила настоящая разруха, обремененная бесконечными навязчивыми долгами, и Иван Иванович был вынужден отдать наследника Андрейку на попечение деду с бабкой. И правильно сделал, а то неизвестно, что произошло бы с мальчиком. И вследствие переезда Андрейки на квартиру к бабушке и дедушке, в скором времени он уже почти окончательно забыл, как выглядит его мама, предававшаяся нескончаемым плотским утехам на шелковых перинах с жирным коммерсантом, и папа, который увлеченно и с огоньком делал партийную карьеру.
Андрейка рос очень подвижным и любознательным ребенком. Он рано начал говорить и проявлял видимый интерес к толстым без картинок и тоненьким (зато с картинками) книжкам. Обычно он брал их вверх ногами или задом наперед и увлечено перелистывал, пытаясь прояснить для себя аспекты творчества Блока, Окуджавы и Теодора Драйзера. У родителей Ивана Ивановича – Ивана Афанасьевича Капитонова и Марии Харитоновны Капитоновой (в девичестве Забористой) – была огромная даже по меркам самого читающего на тот момент народа библиотека, и они целиком и полностью поддерживали увлечение внука.
Однако кроме книг в доме почти ничего не было. Андрейкины дедушка и бабушка еле сводили концы с концами на свои скудные пенсии, и им приходилось постоянно искать подработку. Мария Харитоновна давала уроки французского языка отпрыскам богатых бизнесменов и вороватых чиновников – к тому времени новые богатеи и чиновничья каста, разжиревшая на распродаже бывшего народного имущества по бросовым ценам, уже вошли в силу и пытались выставить своих чад в качестве наследников вновь образованной российской элиты, а чадам требовался французский.
Ну, а Иван Афанасьевич просто бомбил на своем «Жигуленке», подвозя людей по утрам до метро или по ночам из клубов домой. Как-то раз ему предложили работу курьером при одной коммерческой конторе, и он, подумав совсем немного, согласился. Однако долго там не удержался – от постоянного напряжения прихватило сердце, и он уволился, и, чуть-чуть подлечившись, вновь принялся заниматься частным извозом.
Но главной заботой Ивана Афанасьевича и его благовоспитанной супруги был все же именно Андрейка. Бабушка любила подолгу смотреть на него и умиляться – ребенок был очень бойким, для мальчика – красивым, и живо интересовался разнообразным печатным творчеством, что только попадалось ему под руку. И бабушка надеялась, что он вырастет умным, начитанным и, главное – счастливым. Правда, иногда она его жалела – особенно, когда вспоминала (и часто!) своего непутевого сына и бывшую невестку, так подло с ними – сыном и внуком – поступившую.
Зато Иван Иванович (сын) вспоминал о своих родителях только тогда, когда у него заканчивались деньги, которые они ему и давали. Сам он пока ничего не зарабатывал (да и не считал нужным, поскольку главным было восстановление поруганной справедливости и карьера в партии), а посему полностью зависел от родителей, которые мало того, что тянули внука, так еще и великовозрастного сына – чтобы тот внезапно не протянул ноги от голода как раз под революционным красным стягом.
Мама Ивана Ивановича даже несколько раз пыталась поговорить с ним, тонко, прозрачно, а потом все более весомо и напористо – иногда от избытка чувств переходя на чистый парижский диалект – намекая, что их внук растет без отца, а сам отец не прилагает никаких усилий для того, чтобы в доме была хоть одна крошка хлеба, и что вскоре он сам покраснеет уже окончательно от своих утопических коммунистических идей. Но сын был чистый кремень и не поддавался на уговоры меньшевиков и соглашателей в рядах семьи, щурился на маму презрительным прищуром, вскидывал гневно подбородок, но сдерживал язвительные слова, готовые сорваться с языка, молчал, потом, тяжело дыша, вставал и хлопал дверью – и вновь появляясь только тогда, когда заканчивались деньги.
Но один раз он заявился к родителям, сияя, как полноценный медный пятак императорской чеканки (весом более шестнадцати граммов – не то, что советский – всего пять), с бутылкой Советского Шампанского (при царях отечественное тоже было – например «Новый Свет») и целым ворохом разнообразных красивых банок, бутылок, упаковок сыра, нарезки и заграничных овощей из супермаркета.
