– И ничего не ел?
– Чай пил.
– Только чай?
– Да, но три раза.
– Я пойду схожу в магазин. – Надя привстала на подушках.
– Обойдемся.
– Нет, не обойдемся.
– Ужасно хочется апельсинов. – Антонов потянулся, поцеловал Надю в висок, в душистые мягкие волосы.
– А почему не купил?
– Купило притупило.
– Денег нет?
– Угу.
– Двадцать рублей на коньяк нашел?
– Нашел. Всего пятнадцать копеек осталось. Правда, апельсинов охота. Одолжи трешку. Схожу.
Надя дала ему три рубля. Антонов оделся, сказал ей:
– Лежи, не шевелись! – и отправился за апельсинами.
Золотисто светило заходящее летнее солнце, искрили троллейбусы, у пивной цистерны жадно дули на кружки страждущие, лоснящаяся дорога крепко пахла смолой и мазутом, длинноногие девушки шли в таких тугих джинсах, что Антонов устал вертеть шеей, пока добрался до магазина.
Потом, когда они закусывали коньяк апельсинами, Надя сказала:
– Дай-ка я за тобой поухаживаю. – Она перегнулась через лежащего на спине Антонова, мягко касаясь грудью его груди, очистила апельсин, разломила его на дольки и разложила их веером на стуле, покрытом газетой.
– Зачем? – спросил Антонов, хмелея. – Это что, признак хорошего тона – разламывать апельсин на дольки?
Ему вспомнилось, как однажды они с Надей были в гостях у Игоря и Надя, готовя на стол, разрезала на дольки много яблок и сделала много бутербродов с ветчиной и сыром. К концу вечера оставшиеся дольки яблок взялись ржавчиной, а бутерброды засохли.
– Тебе обязательно – дольки, бутербродики, – раздражаясь, сказал Антонов.
– Я больше не буду. Это еще от студенчества…
– Не знаю, я тоже был студентом, но зачем добро портить? – Антонову стало неловко за свою грубость, он чмокнул Надю в щеку. – Извини, давай еще выпьем.
Они пили, ласкали друг друга, дурачились, как всегда, но в душе каждого нет-нет да и поднималась холодная, мутная волна раздражения.
Антонов невольно вспомнил, как неделю назад, когда они с Надей шли по улице Горького, вдруг ударили крупные капли дождя и в воздухе остро пахнуло сеном. Под сердцем у него похолодело от пронзительной радости существования, он прикрыл глаза: в памяти мелькнуло что-то далекое, чистое, вечное, какой-то луг у реки… А Надя в это время: «Ты вчера опять у Игоря налакался?» Какое она имела право сказать «налакался»? Фу, как это пошло и грубо!
А Надя думала о том, что он совсем не дорожит ею: с самого начала запер в своей комнате и ничего, кроме зеленых обоев, она с ним не видела. Ни в театр, ни в кино, никуда он с нею не ходит… И вообще ее угнетало, что вот уже три года она в любовницах и никакой надежды стать его женой… она уже было смирилась, а сейчас ей вдруг стало обидно и больно со свежей силой.
– Я ушла! – с вызовом сказала Надя. – Снова переехала к родителям.
– Поздравляю. Давно пора. А впрочем, вернешься. Так и будешь бегать туда-сюда.
– А что ты мне предлагаешь?
– Ничего, вести себя благородно. А не рассчитывать: «Поживу у них, пока Андрейка подрастет, пусть свекровь за ним присмотрит». – Последнюю фразу Антонов сказал, имитируя Надин голос.
– Тебе легко говорить.
– Легко. Ладно, давай выпьем. А вообще, должен тебе сказать, что сидеть между двух стульев…
Как будто предупреждая Антонова, что лучше ему замолчать, на подоконнике дрынькнул будильник, и Антонов замолчал. За окном уже стояли лиловые сумерки. С ревом и визгом проносились молоковозы, тормозившие у ворот молочного комбината. На фронтоне его ближнего корпуса зажглась голубовато-зеленым огнем огромная вывеска, ее мертвенный свет дробился на никелированной спинке кровати.
Антонов вылил в свой стакан остатки коньяка из бутылки, выпил залпом. На голодный желудок он захмелел и закричал на Надю:
– Если не хочешь, давай катись!
А что «не хочешь» – ему самому вряд ли было понятно. Она лежала испуганная, притихшая. Потом он снова ласкал ее, и она бормотала в полузабытьи о том, как она его любит, какой он для нее единственный, неповторимый.
В полночь Надя собралась ехать домой. Антонов вышел проводить ее. Навстречу им шла девушка с раскиданными по плечам светлыми волосами, Антонов невольно обернулся вслед.
– Чтоб тебя кошки съели! – хлопнула его по руке Надя. – Одну провожаю, другую примечаю, третью в уме держу, четвертой письмо пишу!
– Ты же знаешь – блондинки моя слабость, – засмеялся Антонов и обнял Надю за плечи, – как говорит Игореша: блондинка – это не масть, это – призвание!
Такси не было. Надя села в первую подвернувшуюся машину – серые «Жигули» с красными сиденьями, от которых терпко пахло новой кожей.
Вернувшись домой, опустошенный любовью, Антонов уснул мгновенно. Он забыл закрыть окно, но ни громыхающие цистернами молоковозы, ни стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок не мешали ему спать.
Утром его разбудило солнце, и перед глазами сразу встало порочное лицо владельца «Жигулей». «Какая противная, сальная рожа была у этого частника, – подумал Антонов. – Зря я отпустил ее одну. Надо позвонить».
Квартирный телефон Антонова отключили за неуплату, пришлось идти на улицу, к автомату. Проклятый автомат проглотил его единственную двушку и не сработал. Антонов ринулся в булочную разменять деньги, но она была закрыта. Летнее утро обманчиво: кажется, день в разгаре, а всего семь часов.
«Черт, что же делать? Впрочем, хорошо, что не дозвонился, – идиотизм звонить в такую рань».
Он бесцельно побрел по тротуару мимо протянувшихся на квартал корпусов молочного комбината, мимо стендов с нарисованными масляной краской диаграммами и головами холмогорских коров. Антонов остановился возле самой задумчивой, провел пальцем по нарисованному коровьему лбу, а показалось – по живому, шелковистому лбу своей Красули. Антонов улыбнулся коровьему портрету, перевел взгляд на длинный кирпичный корпус комбината. Зимой он читал на этом комбинате лекцию по новой экономической реформе – подрабатывал от общества «Знание»… «Чтоб тебя кошки съели!» – вспомнилось ему Надино пожелание. Кажется, оно сбывалось, его таки начинали есть кошки. Ему стало казаться, что с Надей случилось что-то недоброе. И это он виноват. Он сунул ее в машину к типу с подлой рожей, вдобавок, тот наверняка не умеет водить – машина новенькая, еще краской внутри воняет. Мало ли что может случиться!
С каждой минутой страх и беспокойство все больше и больше овладевали Антоновым, и было такое чувство, словно из груди высасывают воздух и там все холодеет и сохнет. Наконец в восемь часов утра он купил за десять копеек сдобную булочку, а оставшийся пятак ему дали двушками и копейкой.
– Але-о, – раздался в трубке заспанный голос Нади.
– Доброе утро. Как ты там?
– Ты? Я думала, теперь три недели не позвонишь.
– Вот видишь, звоню. – «Все в порядке – жива и здорова!» – с облегчением подумал Антонов и сказал, не слушая Надиного голоса: – Ходил в булочную, нашел на дороге двушку, думаю, дай позвоню.
– Спасибо тому, кто обронил.
– Послушай, приходи ко мне.
– Сегодня? – в голосе Нади послышались удивление и нерешительность.
– Сейчас.
– Ты что! Мне надо к Андрейке на дачу съездить, пальтишко ему отвезти, там дожди.
Когда речь заходила об интересах Надиного сына, Антонов, сам выросший без отца, всегда пасовал, считая, что его, Андрейкины, интересы безусловно превыше.
– Ну, отвезешь – и приезжай.
– Да нет, я все равно не смогу, – неуверенно сказала Надя.
– Как это не сможешь? Приезжай! Я жду тебя в два часа. – Антонов не стал слушать Надиного ответа, повесил трубку.
Надкусив булку, вышел из будки телефона-автомата и, веселея с каждой секундой, направился домой. Он шел, как школьник, жуя на ходу булку, радовался солнцу, темной зелени сквера, белым перистым облакам в небе. Денег у него было три копейки, и до зарплаты оставалось еще пять дней, но это нимало его не заботило, потому что он привык жить одним днем, как птица.
VIII
Дома он подмел пол, вытер пыль с письменного стола, вымыл горячей водой клеенку на обеденном. Потом пожарил картошку на подсолнечном масле, выпил крепкого чаю.
Ему уже давным-давно нужно было сдать в институтский сборник статью по проблемам территориального управления. Материал для статьи он собрал, оставалось только написать ее. Антонов сел за письменный стол. Но на душе было так светло, так философски весело, что будущая статья показалась ему неловкой бессмыслицей, тяжелой, никому не нужной.
«А, к черту! Устрою себе праздник! – решил Антонов, посидев над бумагами минут двадцать. – Скоро Надя придет. Работа не трамвай – постоит!» Он растянулся на кровати поверх одеяла, забросил руки за голову и тихонько, безголосо запел:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой…
В песне говорилось о двух влюбленных: он уезжал навсегда, она упрашивала взять ее с собой и «там, в краю далеком» назвать женой, сестрой или даже «чужой», но жили в краю далеком и жена, и сестра, а чужая – она была не нужна ему.
