На кровати сидел Изерли, зеленая рубашка, синий пуловер; такой английский мальчик; рукава закатаны, и опять видно эти шрамы.
– Что… что ты здесь делаешь?
– Принес тебе воды.
– Мне… который час? – за окном было темно; все тело передавило – он заснул в одежде, и его просто накрыли одеялом.
– Пять утра. Не переживай, я всегда встаю в это время. Мне ехать на фермерский рынок, он работает до семи утра; самые свежие зелень и рыба. Просто зашел проведать, живой ты… послушник… – и засмеялся, легко так, не режуще, а будто ветер на шелковые лепестки в вазе дунул, и они полетели. – Моя комната между комнатами Грина и Жени, я слышал, как они вернулись; я читал… подумал, вдруг тебе плохо станет, вон даже тазик принес, потому что ребята пьют немало обычно… а ты не привык…
– Ты читал? Ты вообще спишь? – Тео взял стакан и допил остатки воды – впрочем, Изерли принес целый графин.
– Очень плохо. Я сплю с включенным светом, с книжкой под рукой…
– Джейми Оливера?
– Иногда, – ответил Изерли, он не обиделся, – по телику его я люблю больше. Иногда я читаю просто книги – романы там, не очень странные, то, что Дэмьен посоветует.
– И что ты читал сегодня? – Изерли поражал его все больше и больше; он был как жемчужина – нежная и мерцающая, не бриллиант ослепительный; а вещь, на которую можно смотреть вечность… рябь воды… снег… звездное небо… он открывался, как цветок, ночной, неказистый, но с дивным ароматом.
– «Девушку с татуировкой дракона» Ларссона, а до этого – автобиографию Стивена Фрая. Еще я люблю Вудхауза, у меня почти весь, и детские книги, – какой приятный у него голос; будто он всю жизнь с детьми работал – успокаивающий, ласковый, всепрощающий; лавандовый, темно-лиловый; глубокий, чистый; голова у Тео раскалывалась, и если бы говорил кто-то другой про свои любимые книги в пять утра, можно было умереть, а голос Изерли, такой тихий, он был как эта вода – то, что надо.
– А я с собой привез «Трилогию Бартемиуса», она как раз детская, хотя такая нуаровая, я бы детям не давал читать.
– О, я слышал про нее, но еще не добрался.
– Возьми, там, на столе, первая называется «Амулет Самарканда».
– Хорошо.
– Тебя не смутит, если я разденусь и буду дальше спать?
– Нет. Извини. Я ухожу уже. Мне нужно ехать. Я тебе хоть помог чем-нибудь?
– Изерли… ты ясновидящий будто… я так хотел пить…
– Ну ладно. Я рад.
И ушел, тихо-тихо так, будто его и не было, приснился, привиделся; как голос Грина когда-то; Тео запутался в одеялах, потом выпутался; попил еще; лег и не стал засыпать – на молитву ведь идти через час, с отцом Дереком и Ричи; смотрел на огонь в камине, погасший почти, огоньки подмигивающие, будто едешь по ночной дороге в машине, и иногда попадаются дома, в которых еще кто-то не спит; и чувствовал такой покой – опять; абсолютное счастье; сладостные мурашки по шее; представлял, как Изерли едет в черном джипе по проселочным дорогам, занимается рассвет, и что он слушает по ночному радио, и как его выразительное лицо постоянно меняется, – как по небу несутся облака – ведь его никто не видит, и он может думать обо всех, все что угодно.
А Изерли ехал по проселочной дороге, в черном джипе – сначала он вытряхнул из него весь мусор, оставшийся после Грина – тот старался, но все равно забывал обо всех фантиках и кожурках; археологических слоях; проветрил, потом залез и включил печку; радио он редко слушал, но сейчас настроил – на волну радиостанции Шинейд, в городке была своя круглосуточная; с поразительно хорошей музыкой; у Изерли было подозрение, что радиостанцию купил ван Хельсинг; по привычке всё контролировать – чтобы они в машине слушали хорошую музыку, если своего не возьмут; тихо-тихо – Изерли вообще не выносил громких звуков, если это не кухня – шкворчание, кипение, пара матов; Джонни Митчелл, потом фортепьянная тема из «Сумерек», потом «Rolling home» Fools Garden, потом что-то из Яна Тирсена; Изерли подошло, и он оставил волну. Он думал о Тео – зачем ему Братство Розы? Грину понятно – со своим талантом он давно бы уже покончил с собой; а ван Хельсинг учит его управлять видениями; использовать их, как газовую горелку, лопату, ружье – по назначению; Женя и Роб при всей их симпатичности совершенно асоциальны – они умеют только воевать; машины для убийства; стрелять они умели еще лучше, чем владеть мечами; Дэмьен – чернильное сердце и игры разума; когда он заходит в библиотеку, книги шепчутся и дрожат от нетерпения, как девушки при виде самого красивого мальчика в школе; Дилан Томас просто странный – замкнутый, холодный, его интересуют только загадки и зло; пожалуй, Дилан нравился ему больше остальных; с ним можно пережить все на свете, любое горе и радость – он кажется хрупким, как китайская фарфоровая чашка, но не боится ничего – ни Бога, ни дьявола – по-настоящему; ему бы Изерли доверил свою жизнь – в горах, под лавиной, или при кораблекрушении. А Йорик наверняка станет епископом, или кардиналом, или самим Папой – его дар – Иисуса – вдохновлять, влюблять и вести за собой; сейчас ему можно всё, пусть всё пробует, пусть пока играет со своей музыкой; он само солнце; тепло и сила; краски, чувства; именно после знакомства с Йориком Изерли понял, что еще раз попытается – жить. Отец и мать Изерли были богаты – дорогие автомобили на заказ, влиятельны и болезненно религиозны; и очень хотели, чтобы Изерли стал монахом; в каком-нибудь самом суровом ордене – с молчанием, темнотой; но это как-то теоретически – в общем-то, они были обычными родителями, просто строгими: Адвент и Великий пост, месса каждый вечер и две мессы в воскресенье; контроль всех книг и телевизора; чтение Розария всей семьей три раза в день; молитвы перед едой, утром и на ночь; Изерли, в общем-то, даже любил какие-то вещи – Рождество, Пасху, поездки – в Лурд, Ватикан, Иерусалим; его коротко стригли, никаких «человеков-пауков» на одежде; но зато у него были самые классные кеды, и карандаши и фломастеры в классе – они любили с мамой рисовать; клеить аппликации; мама сама делала новогодние гирлянды из блестящей бумаги, Изерли их обожал; им было хорошо вместе – они ездили в зоопарк, кататься на лошадях, в детский театр иногда – на кукол или оперу; часто Изерли там засыпал, и папа нес его на руках; и целовал в мокрый лоб; «спи, зайка»; а уж в приходе Изерли все обожали – настоящий ангел с рождественской открытки – всё время с четками, все молитвы знает наизусть, даже самые редкие; и такой тихий, видно, но не слышно ребенка. Родители гордились им, по-настоящему – он хорошо учился, ездил даже на олимпиады – по математике; но когда родилась Кира – мою сестру зовут Кира, подумал Изерли, а я и забыл; а потом родился Ансельм, – Изерли понял разницу между своей жизнью и их – они также ходили в церковь и терпели посты, но вот молиться с утра до вечера их никто не заставлял; слушали, что хотели – Эминема или тяжелый финский рок; потом учитель предложил Изерли заниматься математикой больше – выбрать профилирующим предметом – «куда ты будешь поступать?» спросил учитель; Изерли замялся – «я… я…. спрошу родителей» – посвящу свою жизнь церкви Изерли не смог выговорить; а потом услышал Киру – она сидела в гостиной с подружками, по телевизору шел фильм с Заком Эфроном, и одна девочка сказала – ой, он похож на твоего старшего брата, такой же клевый; «вам ничего не светит, – ответила она – он конченый человек, он уходит в монастырь»; Изерли даже попытался поговорить с родителями – ведь это неправда, он же может распоряжаться своей жизнью; ему так хочется – будто ветер звал его; полный специй, жасмина; он сказал о том, что не чувствует в себе такой силы Бога, которая нужна для монастыря; мир слишком привлекателен; и тут началась жесть, как любит говорить Женя. Родители назвали его «неблагодарным», еще какими-то бессмысленными словами; «забудь обо всем, – сказал отец, – нам было виденье, ты должен уйти в монастырь»; и тогда Изерли сбежал; он сбегал раз пять; он пел в переходах, покупал на это еду; но его находили социальные службы, полиция; и тогда отец начал его бить; это было ужасно; и еще стал запирать в подвал; крыс там не было, ничего такого, но была полная темнота и тишина, и еды ему не давали, только воду; после последнего побега Изерли пытался покончить с собой; один раз он наелся снотворного; его еле откачали; второй раз он вскрыл себе вены, там же, в больнице; на обеих руках; зеленым карандашом – взял из коробки для рисования – мама накупила карандашей, красок, мелков, по старой памяти; это было ужасно – больно, кровь из туалета выплеснулась в коридор; а когда отец попросил приора ордена, с которым говорили об Изерли задолго до всех этих событий, принять мальчика побыстрее, тот отказался – самоубийца, такой скандал; и сказал, что вообще бы мальчика вывести из церкви, раз такая беда; и даже, кажется, запросил какую-то такую бумагу; Изерли думал, что такого уже не бывает – все эти бумаги – отлучение, индульгенции – учебник по истории; но все равно был счастлив – может, сейчас они оставят меня в покое; но они не оставили; они закрыли его, только что из больницы, всего в бинтах, все в том же подвале; закрыли и уехали кататься на лыжах в Финляндию. Изерли просидел в подвале дней пять; пытался открыть дверь, изломал себе все пальцы; открылись порезы; опять пошла кровь; он кричал, сорвал голос, потерял сознание от голода и обезвоживания; очнулся он все в той же больнице, где все его уже знали; переживали бесконечно; все медсестры натащили ему в палату цветов и игрушек, хотя ему уже было пятнадцать лет; над ним стоял ван Хельсинг в белом халате; кто он, Изерли понятия не имел. Он был похож на темного ангела; «кто Вы?» – ван Хельсинг не улыбнулся; просто сжал ему руку; «все теперь будет хорошо, Изерли, держись»; он был в городе по делам; и священник местного прихода, немолодой, обаятельный, безгранично, как океан, добрый, внимательный, хромой – ветеран войны, попросил его об аудиенции, и рассказал о мальчике из семьи Флери, волнуясь, что не видел его на рождественской мессе; «они хорошие люди… были… со своими тараканами, ортодоксальные, но симпатичные в общем, если бы не история с их старшим мальчиком… они вбили себе в голову, что он должен посвятить свою жизнь церкви в расплату за их какой-то старый грех… они стали бить его после побегов; я пытался их увещевать, объяснить, что он просто ребенок… что у него должен быть выбор, но они не слышат… они перешли какую-то грань в своем разуме… я написал епископу, но тот сказал, что это личное дело семьи, и церкви лучше в это не вмешиваться, а то начнутся проблемы с социальными службами» «а где он сейчас?» «вся семья уехала на каникулы; но Изерли с ними не было; может, он дома смотрит телевизор наконец-то, один; а может… уже умер…» ван Хельсинг взломал дом, обошел все комнаты; потом выбил дверь в подвал и нашел Изерли; вынес его на руках, на лицо его было страшно смотреть; у него будто крылья черные выросли за спиной; родителей Изерли судили, приговорили к десяти годам тюрьмы каждого; сестру и брата отдали бабушке и дедушке; опеку над Изерли получил ван Хельсинг. Изерли не было на судах; он лежал в больнице и не хотел жить, чувствовал себя бездонно виноватым, что его существование разрушило жизнь всей семьи; никакие слова психолога не помогали, что виноваты родители, а не он. В газетах начался ад – дело раздули, превратили в очередной суд над католической церковью – откопали даже письмо родителей в местную газету с просьбой запретить последний фильм Мела Гибсона, «потому что он развелся». Толпы журналистов стояли у больницы, на имя Изерли приходили тонны писем – от самых разных людей – кто-то поливал грязью его родителей и католиков вообще, кто-то приглашал «найти свет и утешение» в своем приходе; ван Хельсинг охранял его от всего этого – выбирал письма – только простые, добрые, рассказывающие о своей собственной нелегкой доле и выходе из ситуации; пригрозил увечьями одному фотографу, который залез в больницу под видом медбрата. Ван Хельсинг приходил к Изерли в больницу каждый день: принес шахматную доску, ноутбук, игры, кучу книг; одежду; классную – мягкие свитера, рубашки голубые, зеленые, белые, полосатые, приталенные все, джинсы точно по бедрам, кеды, белье; «у Вас, наверное, столько дел, – сказал однажды Изерли, – а Вы торчите в этом Богом забытом городишке из-за меня; я для Вас такая помеха»; ван Хельсинг обнял его так хорошо, крепко и ласково, одежда его пахла кофе, табаком, дорогущей парфюмерией – еле слышно – мускатным орехом, апельсинами, ромом, кедром, амброй – словно пират Карибского моря – не зимний запах; «щас как тресну» сказал ван Хельсинг; Изерли заморгал и поверил – нет, не помеха; «я хочу тебя кое с кем познакомить; когда ты будешь готов принять гостя?» «кого?» «мальчика, который помог выбрать для тебя одежду; ему столько же лет, как и тебе, и жизнь у него была тоже долго не самой веселой»; Изерли оделся, всё заправил, поправил; и вошел Йорик; влетел; было ясно, что порядок ему ни к чему; он – гибель Помпей; еще худой и нелепый, еще не оброс мышцами, но уже красивый, как модель от Шанель; еще родного цвета волосы – темные, цвета горького шоколада; в красном свитере, черном коротком пальто, малиновых вельветовых штанах, черных высоких ботинках; он пах весенним влажным снегом; Изерли подумал, что уже сто лет не был на улице; Йорик пожал ему руку, крепко, по-взрослому; он был похож на песню The Depeche Mode, ночной прекрасный странник, полный тайн; «я принес тебе кучу кина»; они пили горячий шоколад и смотрели «Темного рыцаря», потом «Гладиатора», валяясь на диване, вытянув ноги; никакого напряга; будто были знакомы лет сто; Йорик жил в гостинице; ван Хельсинг тоже спас его – у Йорика родами умерла мать; отец был сумасшедшим, нацистом, бил и насиловал Йорика; Йорик рассказал это спокойно, после фильма; они еще сварили по горячему шоколаду – ван Хельсинг подарил на день рождения Изерли – в больнице у Изерли был день рождения – свою старую итальянскую кофемашину с капучинатором, «будешь об нее греться» – и Изерли обожал: прижаться к ней и слушать гул внутри; назвал её Джемма; и первое, что научился делать на ней – горячий шоколад, самый разный – белый с корицей, черный с мороженым и сливками; он обнаружил, что после бесконечного поста обожает вкусы; Йорик ему помогал; они намешали в шоколад малинового джема, апельсинового сиропа; Йорик все время перемещался, танцевал – у Изерли стоял музыкальный центр, он всё время слушал радио, пытаясь найти музыку, которая ему нравится; танцевал Йорик очень классно; балетные па с хип-хопом; «а чем ты сейчас занимаешься?» спросил Изерли; «я пою; я пел в церковном хоре дома; я обожаю петь – я тогда будто лечу»; и он спел Изерли пару своих песен; и несколько оперных арий; голос у него был фантастический – всё было в этом голосе – море, небо, звезды, сосновые леса, корабли, старинные города; «я познакомился через ван Хельсинга с одним парнем, Грином Гриммом, он музыкант, играет вообще на всём – на пианино, барабанах; но больше всего он любит гитару – видел бы ты ее, белая с золотом, и розовой пинаповской девочкой; мы сколотили группу; он пишет музыку; я слова»… Изерли просто лежал на диване, смотрел на Йорика и улыбался; его поразило количество жизни в Йорике; он был как Рождество, полный огней, необъяснимой радости; красный цвет, расшитый золотом; Изерли никак не мог понять, почему Йорик так счастлив, когда у него в жизни было столько горя; он спросил Йорика; а тот ответил – «мой отец не был плохим, он был просто несчастным… мне его жаль… а я всегда был таким – я всегда чему-то рад… я рос в очень красивом месте, там такое красивое море, розовое, с кусочками льда, и северное сияние; и у меня были друзья; мы строили замки из песка, лазили по деревьям; ходили вместе в школу и хулиганили, я был даже влюблен в одну учительницу; я могу плакать, могу злиться, ломать вещи, но весь мир принадлежит мне!» и раскинул руки в разные стороны и стал прыгать на диване, поверх Изерли, потом упал на него и стал щекотать, щипать; Изерли орал и смеялся; они даже подрались; упали на ковер, запыхавшиеся, взъерошенные; Изерли будто проснулся от удара. «А куда ты потом поедешь?» «ну, мы с этим парнем, Грином, записали демо, отправили на одну студию, и нам предложили записать альбом; класс, правда? поедем писать альбом в Лондон; а вообще, я живу в Братстве Розы; знаешь, что это? я думаю, что ван Хельсинг повезет тебя туда же» – «я не вынесу этого больше, – сказал Изерли ван Хельсингу, – религии… месс… вообще… я никогда не стану священником» «Братство Розы не для этого, – ответил ван Хельсинг, – у нас не семинария» «воином я тоже не смогу стать… у меня сил хватает только на то, чтобы встать утром» «подумай, что тебе нравится больше всего». Изерли подумал – он понял, что вопрос не праздный: «дома меня не трогали только, когда я что-то делал по хозяйству – у нас были слуги-мексиканцы, но я любил им помогать – это отвлекало меня от размышлений на тему «как я несчастен» – всякие эти… помыть полы… загрузить машинку стиральную… ведение хозяйства – это ведь своя религия; под религией я понимаю порядок» «вот и построй свой мир, свою религию; будь демиургом; нам там очень нужен порядок; парни – они ведь знаешь, к порядку не приучены…» «но ведь однажды вы потребуете от меня выбрать…» «я хочу только одного, – сказал ван Хельсинг, – чтобы ты выбрал жизнь»…
