Один раз перевернулись всего, один раз, и встали на все четыре – в зарослях борщевика. Соответственно, и весь мир вместе с дорогой, деревьями, полем, заросшим апокалипсическим борщевиком, вместе с водонапорной башней, крышей заброшенного свинарника и пасмурным небом перевернулся, но только один раз, и, перевернувшись единожды, твердо установился на своем прежнем месте. Звуковым образом этой стремительной круговерти отвечал резкий выклик: Алина прокричала, как цапля, хотя вряд ли он помнил, как цапли кричат, но это был очень узнаваемый крик.
– Жива?
И в глазах ее он прочитал (насколько умел читать по глазам) изумление.
Она была не просто жива, но как-то странно жива, как-то слишком жива, а что до ремней – слава ремням! – как сидела, так и сидела на месте.
Артем схватил бейсбольную биту (он принадлежал к той категории водителей, которые ездят с битами) и, выкарабкавшись наружу, выбежал на дорогу. Ярость захлестнула все его существо (и главным образом голову), он даже не посмотрел на то, как помята его машина. Он даже не подумал, что добивать ему придется наверняка покалеченного.
На дороге образовался затор. Стояла фура, развернутая поперек. Грузовик въехал передним колесом в кювет, но не перевернулся. Между КамАЗом и фурой было меньше метра пространства. А той «ауди» нигде не было.
– Где? – заорал Артем.
Артема трясло от бешенства, он понимал, что взбешен, и понимал, что, взбешенный, он не обязан верить глазам: легко обманут. Что ли, не было столкновений? Обошлось? Сектор зрения сузился соразмерно сжатию головы по оси висков невидимыми тисками. О количестве людей на дороге он догадывался по густоте матюгов.
– Ничего, далеко не уедет, – говорил рядом один. – Достанем.
В руке у того был мобильник.
Артем вспомнил, что его мобильник был в машине на подзарядке (понятна ли эта фраза будет лет так через двадцать… пять?).
– Остынь, – громко посоветовал водитель фуры (открыта дверца, а сам в тельняхе).
С битой в руках Артем выглядел диковато.
– У тебя что, шок?
Шок? Он побежал к машине.
И опять не посмотрел даже на мятую крышу.
Алина сидела как сидела, так и не расстегнув ремень. Стекло с ее стороны было опущено. (Оно и раньше было опущено (стекла, что странно, были на месте).)
Какое-то отрешенное, непонятное лицо.
– Ты правда жива?
(В американских фильмах – с поправкой на русский перевод – герой неизменно интересуется: «Ты в порядке?»)
Уголком рта изобразила что-то неопределенное, совершенно постороннее тому, что сказала:
– Я кончила.
Крачун замолчал и, не убирая распечатку статьи, обернулся: Адмиралов по-прежнему был далеко, на другом краю поля, брел вдоль березняка, за которым начинался овраг. Когда Адмиралов останавливался, он делался почти незаметным в своем длинном черном плаще. Фурин, гревший руки у костра, тоже посмотрел в ту сторону.
– Думаешь, сухие ветки пошел искать? – спросил Крачун. – Или сморчки собирает? Ничего подобного, он сейчас разговаривает с Франсуазой. Один, без свидетелей.
– Завидуешь? – усмехнулся Фурин.
– Да нет, я не против. Ну так что? Пока не пришел, продолжим?
– Валяй, – Фурин сказал.
Крачун подвинулся ближе к огню и продолжил чтение:
– «…Таким образом, первоначальные отношения с еще не идентифицированным объектом развиваются в рамках обычного аутотренинга и не проявляют симптомов ипохондрического расстройства. Апелляции к образу некой Ф. имеют на этой стадии исключительно инструментальное значение. Однако побуждения существенно усложняются при последующих попытках пациента максимальным образом артикулировать (в плане все той же аутосуггестии) дальнейшую корреляцию с воображаемым объектом. При этом обнаруживается парадоксальное противоречие между принципиальной неантропоморфностью объекта и его антропонимом (между прочим, из числа французских имен), а также очевидными гендерными признаками – и что характерно, именно женскими. Проблематична природа персонализации: что именно следует считать отправной точкой – болевые ли ощущения, беспокоившие пациента, или недуг как таковой, воспринимаемый пациентом столь же рационально, сколь и мифотворчески – то, что он, вне зависимости от реального положения дел, именует «протрузией межпозвонкового диска» и наделяет уникальными качествами, не имеющими аналогов в медицине? Возможно, оба исходных фактора в одинаковой мере ответственны за образ Ф., синкретически сформировавшийся в сознании пациента? В таком случае нам следует согласиться с тем, что структура личности Ф. действительно нетривиальна. Соответственно, и отношения пациента с Ф. обретают приметы межличностных контактов и не ограничиваются целями соматических облегчений. Общение с Ф. (то есть коммуникативные воздействия на Ф.) нередко осуществляется пациентом ради самого общения (то есть коммуникативных воздействий). Отмечается также психосоматическая, а также поведенческая зависимость пациента от образа Ф., в значительной степени пациентом осознаваемая. Кроме того, апелляции к Ф. сам пациент иногда оправдывает своими физиологическими потребностями, специфику удовлетворения которых, будучи поверхностно знакомым с учением Павлова, он объясняет в терминологии теории условных рефлексов…»
– Лишнее, – сказал Фурин. – Оставь Павлова в покое, не отвлекайся.
– Хорошо, ты прав. Лучше без Павлова… Хотя… Нет, я исправлю… Будет изящнее… Далее. Вот: «Мое продолжительное наблюдение за этими неординарными отношениями и особенно за развитием в принципе динамичной личности Ф. заставляет меня предположить…»
– Стоп! – прервал Фурин. – Ты уже второй раз используешь «личность Ф.». Напиши «квазиличность Ф.». Или ты серьезно настаиваешь на том, что у Франсуазы есть личность?
Крачун посмотрел на небо, покрытое сплошь облаками, и в глубокой задумчивости нахмурил брови. Темнело. Слоистые облака словно опускались на землю, надумав превратиться в туман.
– Пойми, приставка «квази-» несет оценочный характер. В описании этих отношений… подчеркну, межличностных отношений… и особенно в терапии их патологии… я намерен использовать метафору «взаимодействие с внутренним оппонентом». Для конкретно этого случая формула должна звучать следующим образом: «взаимодействие с внутренним оппонентом, а именно с Франсуазой как личностью».
– Сам-то как себя позиционируешь? – спросил Фурин. – Друг союза и конфидент? Или как?
– В первом приближении – да. Но, как ты знаешь, именно друзья и разрушают союзы. Надеюсь, мне это удастся. Хотя личные инициативы пациента меня иногда пугают.
– Самолечение?
– Еще какое! Он собирается в Индию. Подробностей не знаю, но информация есть.
– В Индию? Но зачем?
– К некоему авторитету по части позвоночника. Насколько я могу судить, Франсуазу он не информировал. Хотя все может быть…
Фурин прервал:
– Идет!
Адмиралов приближался и тащил за собой сухую корягу.
– Варятся? – он спросил о сморчках.
Сморчки вместе с картошкой варились в котелке, подвешенном к треноге.
– Все-таки я думаю, надо отварить в двух водах, – произнес Адмиралов, усаживаясь у костра.
Крачун тем временем спрятал свой черновик во внутренний карман куртки.
– Одного раза достаточно, – сказал Фурин. – Поверьте нашему опыту. Мы каждую весну выезжаем за сморчками. И каждую весну устраиваем пикник. Еще никто не отравился.
– Да, – подтвердил Крачун и улыбнулся, вспомнив прежние годы. – Когда-то это у нас называлось «день здоровья». Только сходил снег с полей, а мы уже всем ехали центром сюда. Нашим, психотерапевтическим… И на подледную рыбалку ведь тоже центром ездили всем, правда, Ильич?
– Теперь самые упертые ездят. Спасибо, что и вы с нами, – Фурин сказал Адмиралову и поправил на котелке крышку прутиком.
Андрей Андреевич Адмиралов подложил конец коряги в огонь, к небу устремились искры. Крачун достал стаканчики.
Стали говорить о грибах. О весенних, о ранних. В этот раз кроме сморчков пошли в готовку молодые дождевики. Фурин и Крачун считали их съедобными.
Адмиралов не спорил с психотерапевтами – по части подледной рыбалки и весенних грибов он им доверял безоговорочно.
Очень трудное время, очень насыщенный день, очень много событий. Даже если бы тебя не было, я все равно был бы обязан собраться с мыслями.
Те – с нечеловеческими головами. И потом это. Жизнь человека.
Очень много всего.
Выехали в ночь – для того чтобы не терять день на еще один переезд. Предполагалось, что все вчетвером выспимся во время пути. Так и получилось почти, с той лишь поправкой, что хорошо выспались трое, а один, это я, так и не уснул рядом с водителем на первом сиденье. А ведь я, как и они, выпил виски для сна. Куда там! Ни в одном глазу, Франсуаза! Забавно, когда подавали рюкзаки водителю, залезшему на багажник джипа, к нам подошел турист из Голландии, не понимающий, куда это мы на ночь глядя. Ответили: в Ришикеш. Он покачал головой и сказал: крези.
