– Здравствуйте. Вы Артем, да? – сказал он с каким-то странным акцентом, который не резал ухо. И улыбнулся, моментально преобразившись. От опасной суровости не осталось и следа, будто улыбка растопила ее, сделав его лицо смешновато-добрым, с мультипликационным оттенком.
– Да, это я.
– Очень приятно, дорогой! А меня – Азамат. Едем?
– Да, конечно.
Мы пошли к воротам, за которыми я только сейчас разглядел кузов 124-го купе, как позже выяснилось, пятилитровый.
– Артём, это значит Тёма. А меня как только не зовут. Выбирай: Аза, Азам, Зама. Ну, и Азамат тоже, но это полное имя. Это мама когда ругает, только Азамат называет.
– Это все мамы так, – усмехнулся я. – А по имени-отчеству вас, простите…
– Азамат Асланович. Но когда меня так зовут, я чувствую, как старый становлюсь. А тебя по батюшке?
– Артём Анатольевич я, но мне двадцать всего.
– Эх, двадцать! Тебя-то еще можно по отчеству… – с искренней завистью остроумно заметил он.
Усевшись в машину, мы аккуратно объехали клинику, выбравшись на дорогу, после чего Азамат утопил педаль, пытаясь развить хотя бы первую космическую скорость.
– А у нас, Тема, вот горе в семье. Дядя Руслан умер.
– Сочувствую вам. Это надо пережить.
– Он мне дядя троюродный. Очень сильный человек. Очень! Я сильнее не видел человека. И все это признавали. Его сын нас встречать будет, Сулейман. Эх, дядя Русик… – сокрушенно покачал он головой.
– А он в Москве жил? – спросил я, чтоб как-то поддержать разговор.
– И в Москве тоже жил… и в Урус-Мартане, в Америке, и в Праге. Он был глава такой семьи, которая в себе пять семей собрала. Очень сильный был… очень, – горестно покачал он головой. И вдруг спросил, повернувшись ко мне мультяшным детским лицом: – Брат, ты план куришь?
– Да, бывало… – уклончиво сказал я, будто и сам толком не был уверен в ответе.
– У меня тако-о-ой есть, – протянул чеченец, восхищенно покачивая массивной бородатой головой. – Две затяжки делаю, третью боюсь, веришь? Сам растил – себе, друзьям…
– Ну, тогда понятно. Домашнее – оно всегда лучше.
– Да, прям зверь вырос, – довольно ухмыльнулся он. Чуть помолчав на светофоре, продолжил, нетерпеливо рванув с места, не дождавшись зеленого: – Дядя Руслан, да прибудет с ним Аллах, меня за курево со школы гонял, да только я упрямый. А вот теперь и нет того, кто бы мне мог погрозить кулаком, как он это делал, – горестно сказал Азамат, и голос его чуть дрогнул, разделяя с ним утрату. – А вот сейчас бы разрешил, точно знаю.
– А почему сейчас… – хотел было я спросить, но мой новый знакомый уже отвечал:
– Он ведь смерть свою учуял, клянусь, за месяц… И нас с Сулейманом, сыном его, тогда и просил, чтобы мы только один день его оплакали. А уж потом, говорит, полной жизнью живите… Чтобы мне на том свете спокойно было – каждому дню радуйтесь, так и сказал. И жену свою, Фатиму, от траура освободил. Один день тоже плакать ей велел, да только она и слушать его не стала, ведь очень любила… Теперь от горя совсем не своя…
Подрезав испуганно шарахнувшуюся «девятку», Азамат сердито пробормотал «ты не видишь, ишак слепой, я доктора везу», словно на бортах его «Мерседеса» были нарисованы цифры «03». И бесстрашно вдавил в пол педаль газа. Не прошло и пары минут, как мы уже были в Лианозово.
Присвистнув резиной на повороте, «Мерседес» влетел в узкий тесный двор. Редкие деревья, покосившиеся от времени лавочки и изношенная детская площадка, были зажаты между двумя рыжими кирпичными четырехэтажками. Как-то однажды, случайно заскочив к бывшему однокласснику, я гостил в таком доме, которых в столице было немного. Приятель и рассказал мне, что добротные здания возвели пленные солдаты вермахта, все-таки попавшие в Москву, как они того и хотели. Строили аккуратно и качественно, а потому это трофейное жилье почти пятьдесят лет исправно служило победителям и их потомкам.
– Приехали, дорогой, вот наш дом, – радушно произнес Азамат с хозяйской интонацией, блеснувшей в его словах. И хотя она была и не явной, по одной этой фразе становилось понятно, что гостем в Москве этот горец себя не чувствует.
Выйдя из небрежно припаркованной машины, чеченец хлопнул массивной дверцей 124-го. Тот отозвался ему, мигнув фарами и крякнув сигнализацией. В ответ Азамат дотронулся до запылившегося зеркала заднего вида, будто погладил преданное ручное животное.
– Там Руслан нас ждет, – пояснил он, указывая на крайний подъезд.
Дверь подъезда всхлипнула усталым протяжным скрипом, отделяя нас с провожатым от двора, залитого солнцем и птичьими голосами. Прохладный подъезд, вымощенный полвека назад повергнутыми немцами, издавал запах сырости и нехитрой снеди, скворчащей на плите какой-то из квартир. Поднимаясь по лестничным пролетам, густо покрытым хамоватым народным фольклором, я пытался представить, что ждет меня в квартире, рядом с которой остановится тяжело пыхтящий Азамат.
«Сделаю все быстро и аккуратно. Впрочем, как и всегда. Только сегодня еще аккуратнее, ведь если что не так… Чеченцы меня самого забальзамируют», – молча говорил я себе, не спеша пролистывая вниз грязные ступени, уходящие из-под неуклюжей поступи племянника покойного. «Интересно, а родня этого Руслана вообще-то представляет, как бальзамировка делается? – вдруг вспыхнул в моей голове беспокойный вопрос. – Что ж я раньше-то об этом не подумал? Это ведь надо было сразу оговорить… Хотя Бумажкин наверняка прояснил им этот момент. Хорошо бы, если так… Ислам – дело непростое».
Беспокоился я не напрасно. Чтобы надежно законсервировать тело главы чеченского рода, мне было совершенно необходимо сделать разрез на внутренней стороне бедра Руслана, да и прокол в районе солнечного сплетения тоже был нужен. Что скажет на это семья? По их обычаю, резать покойника абсолютно недопустимо. Именно поэтому у приемной главного врача клиники временами выстраивались очереди из мусульман, в письменной форме решительно требующих отменить назначенное вскрытие. «Но и без бальзамировки они никак не обойдутся, это понятно».
Еще до того, как я увидел тело, уже стремительно вырисовывались очертания возможной проблемы. Причем весьма серьезной.
Остановившись на площадке третьего этажа, взмокший Азамат, шумно отдуваясь, коротко бросил через плечо «все, пришли». Вынув из кармана штанов смятый носовой платок, вытер лицо, одним движением запихнул влажную ткань обратно и только потом нажал на кнопку звонка. Мерзко, отрывисто взвизгнув, звонок привел в движение неизвестность, поджидающую меня за блекло-бордовой, выцветшей дерматиновой дверью. Послышались приглушенные голоса и еще какие-то звуки, из которых вынырнули торопливые шаги. Дважды щелкнул замок, отперев квартиру, где ждал меня дядя Руслан.
Так я познакомился с Сулейманом, которого больше никогда не видел после того дня, но прекрасно помню и пятнадцать лет спустя, будто частенько общался с ним все эти годы.
Довольно высокий, белокожий и сероглазый чеченец, с короткой модельной стрижкой, на вид около тридцати. Густая недельная щетина, стремящаяся вскоре стать бородой, придавала весомости его красивому правильному лицу, на котором были видны черты горя, тщательно скрытого за сосредоточенной деловитостью. Одетый в дорогой классический черный костюм и нежно-кремовую сорочку с золотыми запонками, он стоял на пороге квартиры в цветастых домашних тапочках. Они были явно малы ему, а их яркие краски были здесь будто не к месту. В руках он сжимал белую молельную шапочку, искусно расшитую такими же белыми узорами, отчего они деликатно таяли на ней, словно призраки. Сделав шаг назад, он сухо произнес «здравствуйте, проходите», коротким рубящим жестом приглашая внутрь.
Поздоровавшись, я прошел в узкий коридор, обернутый изнутри мягким бордовым пенепленом. В тусклом свете единственной слабенькой лампочки внимательно пригляделся к заказчику, пытаясь понять, как он отреагирует на неизбежные разрезы, которые вскоре должны появиться на теле его отца.
Надо сказать, что Сулейман весьма сильно отличался от Азамата. Его чеченские корни брали свое начало в Урус-Мартане, там же, где заботливыми женскими руками была расшита белая молельная шапочка. Но корни эти с трудом угадывались за фасадом человека, взращенного европейской цивилизацией и повидавшего немало мировых столиц. И дело было даже не во внешности, нет. Другой взгляд, другая мимика, да и речь, в которой совершенно не было слышно акцента. А если даже и можно было его уловить, то он был московским. Видно, наш город давно и цепко сомкнул на нем свои объятия, опутав течением столичной жизни, сплетенным из сиюминутной каждодневной деловой суеты, цель у которой всегда одна – чтобы завтра было больше, чем вчера. Больше связей, денег, удовольствий, признания, значимости и перспектив, изо дня в день обещающих одно и то же… Что завтра будет больше.
Это наблюдение немного успокоило меня. Как оказалось – не напрасно.
