Люк под бильярдом! С квадратной крышкой!..
Долмат исчезал в отверстии.
– Колодец, – сказал мне вахтер. – Идеальная маскировка.
– В карстовых слоях нередко образуются воздушные полости, – обратив ко мне лицо, произнес негромко Скворлыгин (он по-прежнему сидел на корточках). – Нечто подобное есть на улице Фурманова, дом 9. Теперь ты, Олег. Твоя очередь.
Я медлил.
– Ползи, не бойся, – подбадривал вахтер, – там ступеньки.
Я наклонился, присел. Снизу повеяло холодом.
Пещера оказалась не очень глубокой и довольно сырой. Бежал ручеек, журча. Вдоль стены по правую руку тянулся деревянный настил, уже прогнивший от сырости. Долмат дал мне свечу, сам он теперь держал карбидный фонарь, такой же точно фонарь появился у спустившегося за мной Скворлыгина.
Нечто сосулькообразное полупрозрачной бахромой висело над нами.
Я мгновенно перестал ориентироваться.
После третьего или четвертого поворота подземный ход расширялся. Люди стояли вдоль стен. Одни держали старинные канделябры с зажженными свечами – у кого-то свечи успели потухнуть (воздушная тяга); другие держали светильники наподобие керосиновых ламп.
С потолка свисала большая сосулька. На свету хрустальная поверхность ее играла веселыми огоньками.
«Сталактит!» – догадался я и услышал Скворлыгина:
– Он!
Нас ждали. Некоторых я узнал сразу: вот невропатолог Подоплек, он приветствовал меня кивком головы, вот – депутат Скоторезов.
Долмат оглянулся:
– Красиво?
Сталактит впечатлял.
– Сказать, что мы Общество антропофагов, – сказал Долмат, – значит ничего не сказать. Раз в году, в эту благословенную ночь, мы глядим на него, затаив дыхание, увидеть, всмотреться – вот вся наша цель.
– Господа, позвольте я стану здесь, – это подоспел вахтер.
– Объясняю, – тихо произнес профессор Скворлыгин. – Когда из воды удаляется углекислый газ, углекислый кальций, насыщающий воду, непременно выпадает в осадок. Гляди: утолщение. Ниже – это за годы советской власти. А вот там, – он вытянул руку вперед и наверх, – там эпоха Екатерины.
Я почувствовал на себе чужие взгляды.
– А ведь он слышит музыку сейчас, – кто-то сказал. Наверное, слышал. Да, я слышал музыку. Кажется, гобой. Гобой плакал. Кажется, плакал.
Да, плакал гобой.
И так они глядели на меня, словно тоже хотели услышать, что дано было услышать почему-то лишь мне: как плачет гобой.
Я отступил в тень.
– Господа, пора начинать, – сказал вахтер. – Я созерцаю.
Больше никто не проронил ни слова.
Юлия, подумал я, ты где, Юлия, кто ты, что ты, зачем ты, куда? Юлия, все будет хорошо, Юлия, я никому не дам тебя в обиду, Юлия... Юлия, подумал я, Юлия, подумал я, Юлия, подумал я, Юлия.
Я обвел взглядом их отрешенные лица.
Я посмотрел на кристалл.
Я понял все.
1991–1999
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,
для удобства восприятия разбитая на главы
– Десять минут гестапо.
Прежде чем отойти от окна, он решил высморкаться. Дождь был грибным. Крыша автобуса, испещряемая дождевыми тычками, на солнце поблескивала, как чешуя. Дорожные рабочие продолжали копать, прохожие – проходить мимо. Грибной дождь не мешал совокупляться двум одинаково рыжим дворнягам – делали любовь посреди улицы, игнорируя вялые увещевания школьного охранника, что курил под козырьком гомеопатической аптеки.
Борис Петрович не был садистом. Но иногда на него находило.
Теорема Виета.
Обвел класс не предвещавшим ничего хорошего взглядом. Потуплены взоры у всех. Это правильно: не ищи взгляда учителя, если не хочешь быть вызванным.
Впрочем, поехали.
– Фролов! – Молчание. – Два. Купченко! – Мычание. – Два. Кондратюк. – Мымыканье. – Два. Конев. – Мемеканье. – Два. Иванова. – «В приведенном... квадратном уравнении... члены которого...» – Неправильно. Два.
Одиннадцать двоек. Семь троек. Одна четверка.
Омерзительно скрипя мелом по доске, написал квадратные уравнения:
5х2 + 2х – 7 = 0
и
4х2 + 6х + 15 = 0.
Борис Петрович делит класс на варианты по-своему – не по общепринятому принципу «первый/второй», а по самому что ни на есть половому: левое уравнение решают мальчики, правое – девочки. Чем объяснить этот сексизм, Борис Петрович сам не знает.
В дверь постучала Анжела.
– Борис Петрович, можно вас на секундочку?
Вздох облегчения не столько услышал, сколько почувствовал спиной, направив стопы свои к двери.
Зашушукались. Будут сейчас друг с друга сдувать. Ладно. Амнистия.
Если сама не вошла, значит, конфиденциальное.
– Вам телефонограмма. От вашего родственника.
– Какого родственника еще?
– От вашего дяди.
– От дяди? От моего?
Взял с удивлением лист бумаги из рук Анжелы. Текст был отпечатан на принтере:
«Дорогой Борис Петрович! Тебе необходимо быть сегодня на службе у Щукина (улица Ташкентская, адрес ты знаешь). Ждем в 18:00. Очень важная встреча. Придешь – ничему не удивляйся. Больше молчи. Береги себя. Твой Дядя Тепа».
Борис Петрович ощутил себя шутом гороховым.
Нельзя сказать, что он сухарем был и не понимал шуток (напротив, Борис Петрович, если к тому располагали обстоятельства, умел снисходительно поощрять по отношению к персоне своей в меру непринужденный тон подчиненных – директор школы был вполне демократ), но сейчас Анжелу косым взглядом пронзил: понимает ли она степень издевательности данного текста?
Трудно сказать.
Понимает, иначе бы не оправдывалась:
– Я сначала подумала, розыгрыш. Он просил номер вашего мобильного, я сказала, что вы отключаете на уроке. Он сказал, что срочно. Просил, чтобы я записала дословно.
Однако не записала ведь, а набрала на компьютере. Наверное, отдельным файлом еще сохранила. Хихикала с Варварой Дмитриевной над Борисом Петровичем, как пить дать.
– Хорошо, – сказал Борис Петрович. (Плохо.)
– Вам напомнить после уроков?
– Спасибо, не надо. (Сам не забуду.)
В класс возвратился.
Мальчики нашли корни: – 1,2 и 1. У девочек не сходилось. Дискриминант у девочек оказался отрицательным. Они дружно протестовали.
– Отсутствие корней – это тоже решение, – отверг протесты Борис Петрович.
Конец урока посвятил новой теме. Про Дядю Тепу так решил: «Не пойду».
На перемене отправился в туалет отлавливать курильщиков, никого не поймал. «Или пойти?»
Борис Петрович был единственным в своем роде, то есть в мужском роде; иных мужчин в школе не работало (тот самый грамматический случай, когда в среднем роде допустимо высказываться о мужчинах).
Как единственный в своем роде мужчина он вел себя соответственно по-мужски, за все отвечал сам и в первую голову – за дисциплину: вот почему слабого пола коллег построил в 15:30 на понедельничный (был понедельник) педагогический совет, прерванную традицию проводить который (понедельно – раз в седмицу) Борис Петрович пытался возобновить ввиду приближения конца учебного года.
Следовало обсудить новшества в школьной программе. Легкомысленно настроенные педагогини любые новые новшества встречали с оскорбительной для разработчиков нововведений иронией. Борис Петрович сам в душе не одобрял новшества, но вслух призывал «разобраться, а уж потом хаять». Он делал вид, будто не понимает, чем на самом деле возмущены учительницы – его дисциплинирующей идеей педсовета по понедельникам. Был саботаж. Вместо того чтобы обсуждать новое в школьной программе, стали говорить вообще о новом. Кто что узнал. Ольга Марковна услышала по радио, что у человека нашли третий мозг (сверх мозгов в голове и позвоночнике), слаборазвитый, он распределен по тканям желудка. Маргарита Ивановна сказала, что морской ленточный червь способен, когда голоден, сожрать девяносто пять процентов самого себя, – ее племянник выловил в Интернете. А Татьяна Романовна в газете прочла, что и у мужчин есть критические дни, обусловленные гормональными ежемесячными всплесками. Учительницы оживились. От Бориса Петровича ждали опровержения. Он сказал сухо: «Я не биолог».
Помимо математики директор школы преподавал краеведение – в условиях данной местности предмет назывался «История СПб».
История СПб – хобби Бориса Петровича. Если бы он ушел из школы, о тангенсах и котангенсах не вспомнил бы никогда, но тайна подземелья под Пажеским корпусом, есть оно там или нет, его б волновала.
Любил он это дело.
Историю СПб он преподает первый год, математику – восемь лет. Директорствует два неполных года.
Дядю Тепу не видел четыре года, Щукина – месяц.
Что касается Дяди Тепы, он не был дядей. Он не был дядей хотя бы по той простой причине, что не имел племянников. Строго говоря, он даже Тепой не был, потому что был Леонидом; Леонидом, правда, все же Тепиным. Но отчего-то всегда – и в школе, и в институте, и в семьях (обе прежних жены) – называли Тепина не Леней, а Тепой.
