Вот и запах Невы невозможно обозначить единым словом, одним компонентом. Ещё Нева пахнет какой-то свободой, весёлой и одновременно холодной, равнодушной: если хочешь, то иди за мной, а не хочешь, так и не надо. Возможно, именно эта её черта заставляет обитателей города то рубить окно в чужой мир, то затевать целую гирлянду революций, которые так и не приближают людей хотя бы на йоту к справедливому общественному строю, а только каждый раз жестоко обманывают саму веру в возможность оного. А Неве что? Она равнодушна ко всем проделкам простуженных на её берегах людей. Холодная и неласковая. А её любят, как любят именно тех, кому до влюблённых в них дураков или дур нет никакого дела. Дураки и дуры потому и влюбились, что прекрасно знают: их не любят. Влюбились в эту воду, медленную, притягивающую, наверняка всегда холодную. И пошли за ней по её течению. А не по своему.
Хорошо идти через Неву по мосту и смотреть сверху на её суровое великолепие, на изменчивость волн. Так хорошо думается под их плеск, что… не замечаешь, как уже оказываешься на другом берегу. Уже более отчётливо вырисовывается наша цель – Заячий остров. Яннисаари, он же Люст-Элант – Веселый остров, то самое место, откуда всё началось и до сих пор продолжается. Ноги сами идут быстрее, как только минуешь середину Невы. Вот они уже шагают по Каменноостровскому проспекту, а вот и топочут по Иоанновскому мосту, справа от которого на деревянной свае сидит длинноухий хозяин острова – заяц. Скажем ему: «Привет, ушастый!».
Ещё при подходе к острову можно увидеть фанатов загара, которые стоят вдоль стен Невской куртины, подставив бледные бока первым весенним лучам. Как только солнце выходит из-за туч, они сразу же, как по команде, вытягиваются и подставляют нужную, ещё не загоревшую часть тела. Когда солнце вновь прячется, в рядах загорающих происходит некоторое расслабление, как в строю солдат при команде «вольно», и лица обращаются к облакам, высчитывая время следующего выхода светила. Это напоминает куплет из детской песенки:
Тысячи глаз в небо глядят,
Губы упрямо твердят:
«Пусть всегда будет солнце».
У некоего гражданина больно краснеет солнечный ожог первой степени на животе, который уже пора мазать сметаной. Но загорающий стоически переносит эти неудобства, подставив лучам белый левый бок и подняв левую руку вверх, как античная статуя. Я тоже поддаюсь порыву и вытаскиваю из воротника замёрзший нос на солнце, но тут же спохватываюсь: веснушки! Снег до боли, до воспаления век слепит глаза, отражая лучи мартовского солнца, в которых можно запросто сжечь тонкую северную кожу, больше привыкшую к потёмкам, а не к яркому свету.
Отважная дама-морж раздевается и совершает заплыв от насыпи у Нарышкина бастиона. Эмоционально раскрепощённые иностранцы восторженно кричат ей «браво» и даже «бис». Наши только поёживаются и тоже отпускают много слов на букву «бэ», самое приличное из которых «баба». Да уж, это не фунт изюму вот так плескаться в ледяной воде, когда тепло одетые граждане запросто ходят по толстому льду между берегом и Комендантской пристанью Невских ворот или, как их ещё называют, Ворот смерти. Через них когда-то проходил перед отправкой на казнь в Шлиссельбургскую крепость старший брат человека, чьё имя Город носил почти семьдесят лет. О чём он думал тогда, проходя под аркой ворот в последний раз? Возможно, что взгляд его упал на отметки подъёма воды в Неве во время сильных наводнений. Много раз затопляемый непотопляемый город.
До полуденного выстрела ещё есть время, поэтому мы погуляем по Главной или Центральной аллее. Сбоку от неё сидит Шемякинский бронзовый Петр, который остроумные питерцы уже успели окрестить Медным сидником, и тревожно смотрит на свой собор. У него удивительные пальцы: тонкие, нервные, повелительные, сведённые какой-то деятельной судорогой. Посмотрев на такие руки, начинаешь верить в то, что можно описать характер человека по его рукам. Даже если бы Михаил Михайлович Шемякин изваял только одни эти руки, можно было бы догадаться, кому они принадлежат.
С этим памятником обожают фотографироваться туристы, особенно корейцы и вьетнамцы. Вот и сейчас они, такие маленькие, облепили его со всех сторон, как дети любимого папу. Кто-то забрался на колени, кто-то повис на могучем плече, кто-то обхватил сзади руками за шею. Стоит им только отойти от памятника, как тут же на него набрасывается очередная порция туристов, как воробьиная стая на пшено. В результате такой нежной любви бронза памятника, надраенная замшевыми куртками и меховыми пальто, ярко сверкает на солнце. Пётр смотрит на мир выпуклыми глазами и, должно быть, думает: «Как всё изменилось вокруг: и мой город, и жизнь в нём, только люди всё те же – ну как дети, ей-богу!».
Если пойти дальше по аллее, мы окажемся на главной площади крепости. Обогнув Монетный двор, можно пройти через Васильевские ворота к Алексеевскому равелину, где когда-то находился Секретный дом, в котором томился перед отправкой в Сибирь автор «Путешествия из Петербурга в Москву», этот «бунтовщик, хуже Пугачёва». Здесь же с апреля и до конца 1849 года находился Достоевский за участие в собраниях петрашевцев. Отсюда Фёдор Михайлович писал брату: «Быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастиях, не уныть и не пасть – вот в чём жизнь, в чём задача её». А слева от нас окажется Трубецкой бастион, в тюрьме которого первым арестантом был сын создателя Города – царевич Алексей. Драма венценосной семьи, которая до сих пор пугает борьбой отца с сыном.
Мы туда не пойдём, а начнём медленно взбираться по аппарели на Государев бастион, откуда открывается невыразимая панорама Невы и города. Но мы будем смотреть в другую сторону. Над Невской куртиной, где в одном из казематов в своё время томился литературный критик Писарев, гуляет ледяной ветер. Даже яркое солнце не согревает, а только слепит глаза, отражаясь в шпиле колокольни, отчего тот похож на сорокаметровый огненный столб. Во дворе Нарышкина бастиона кишит огромное количество народа. В основном это школьники, которых знакомят с историей родного города. Педагоги пытаются что-то им втолковать, но они слишком возбуждены ожидаемым выстрелом пушки. «Ну, когда же, когда?» – галдят детские голоса.
Чуть далее – Комендантский дом, где велось дело декабристов. Были такие мечтатели, которые верили в возможность справедливой власти в России и которые, по утверждению Ленина, разбудили самого Герцена, после чего тот «развернул революционную агитацию. Её подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» – звал их Герцен. Но это не была ещё сама буря. Буря, это – движение самих масс…». Раньше на экзамене по истории любили ввернуть какую-нибудь цитату из Ленина – это был верный шанс схлопотать высший бал, – но при цитировании данного отрывка из статьи «Памяти Герцена» постоянно путались, кто и в какой последовательности кого разбудил.
Вот и она, красавица – «вестовая» пушка. Тут до меня доходит, что сейчас из неё будут стрелять, так близко от меня! А я ведь очень чувствительно отношусь к громким звукам. А тут сейчас пальнут, так пальнут, от всей души! И чего меня сюда понесло? Часто здесь бываю, но никак не могу привыкнуть к выстрелу. Надо срочно бежать отсюда подальше! Но даже если бежать с очень приличной скоростью, то звук выстрела всё равно настигнет. Его слышно в районе Гостиного Двора, правда совсем тихо, а вот на Марсовом поле – очень даже прилично. Не добежать мне ни до поля, ни до двора. А если опросить, чтобы пока не стреляли? Вот я убегу, и палите себе, сколько хотите…
Нет, вряд ли это возможно, поэтому остаётся только одно: стоически пережить такое потрясение. Я нервно смотрю на часы и хочу, чтобы всё скорее случилось. Так чувствует себя человек, который до смерти боится уколов, а ему надо сделать прививку. Сидит в очереди и мучительно ждёт казни.
Из будочки выходит человек в форме и начинает копошиться у пушки. Дети кричат снизу, имитируя сигналы точного времени: «Пик-пик-пик…», публика несколько волнуется. Мужчины, которые служили в армии, спокойны.
Вдруг земля покачнулась под ногами, и пушка выплюнула из себя яркое пламя. «Уф, свершилось!» – приблизительно так можно описать выражение лиц вокруг. Кто-то зааплодировал артиллеристу, кто-то из иностранцев прокричал с грассированием «Браво!», а из наших – просто «Ура-а-а!». И сразу в народе появилось какое-то единение: незнакомые люди друг другу улыбаются, и чуть ли не поздравляют друг друга с тем, что в Городе наступил ещё один полдень. Какой-то старик даже слёзы утирает клетчатым платочком. Вот скажите, разве есть такой полдень где-нибудь ещё?
– Оху…ть, так клёво! – раздаётся у меня за спиной знакомый голос. – Толян, ты поглянь сколько золота! И ведь не какой-нибудь паршивой пятьдесят восьмой пробы.
