Господин Хаджибек был оповещен заранее о прилете Марии и прислал за ней машину во дворец губернатора. Машину прислал, а сам почему-то не приехал… Мария отнесла это на счет его робости.
При виде подъезжающего автомобиля, как по команде, выбежали навстречу маленькие Муса и Сулейман, а за ними Фатима и Хадижа.
Перецеловавшись со всеми, Мария спросила:
– А где Уля?
– Уля и Хаджибек поехали в Бизерту, – как-то неуверенно ответила Хадижа. – Заходи, сейчас все разгрузят, и я пошлю за ними.
– А чего им делать в Бизерте?
– Ну, может, не в Бизерту, я не знаю, – потупилась Хадижа.
– Тогда куда же ты пошлешь за ними автомобиль?
– Ай! Ай! Ай! – радостно завопили Муса и Сулейман, показывая на дорогу.
– Едут! – обрадовалась молчавшая до тех пор Фатима, глаза ее при этом как-то странно косили, и она облизнула пухлую верхнюю губку с легчайшим пушком на ней, что говорило о сильном волнении младшей жены господина Хаджибека. Не могла же она сказать Марии, что он поехал разыскивать Улю.
Поздоровавшись за руку с пунцовым господином Хаджибеком, Мария расцеловалась с Улей, и все пошли в дом.
Уля молчала, смотрела в пол, отвечала невпопад.
«Боже, как она рада мне! – подумала Мария. – То краснеет, то бледнеет, будто не верит, что я вернулась».
Как это часто бывает между людьми, жизнеустремления названых сестер не совпали, но Мария этого не почувствовала, в ее представлении Уля все еще была подопечной, привязанной к ней накрепко и не способной на отдельную жизнь.
Одарив всех подарками, Мария захотела осмотреть свой дом изнутри. Она боялась, что господин Хаджибек увяжется следом, но он не шелохнулся. «Какой тактичный! – оценила Мария. – Понимает, что нам с Улей сейчас не до него».
В пустых комнатах первого этажа их шаги отдавались гулко, торжественно. Мария с наслаждением вдыхала запахи оконной замазки, свежей побелки, просохшей масляной краски. Мраморные полы отливали безупречной чистотой, окна сияли – словом, все было именно так, как и должно было быть.
Они перешли на второй этаж, где располагались спальни.
– Какая замечательная будет у тебя спаленка! – входя в высокую, светлую комнату Ули, с восторгом сказала Мария. – А какой отсюда вид на море, на Россию! А какую кровать я выбрала для тебя в Париже, о-ля-ля! – От переполнявших ее чувств Мария прижалась головой к плечу Ули. И тут Ульяна отстранилась от нее, отошла на шаг и, не поднимая глаз, произнесла севшим голосом:
– Я ухожу от тебя. К Исе.
XXXI
Ранним утром следующего дня семь белых одногорбых верблюдиц в поводу у семи погонщиков подошли к вилле господина Хаджибека.
Слуги гурьбой вывалились из дома полюбоваться на молодых, царственно горделивых верблюдиц[35] и полюбопытствовать у погонщиков: кто они, откуда и не надо ли позвать хозяев?
В ответ погонщики не проронили ни слова. Парадные синие одежды с широкими алыми поясами и отсутствие у туарегов оружия подразумевали, что явились они с миром, в просветах обмотанных вокруг лица и шеи синих покрывал глаза их излучали доброжелательность. В пятерых из семи погонщиков можно было узнать тех самых туарегов, что когда-то стреляли в Марию и которых она спасла от верной смерти, бросив свой головной платок между приговоренными и солдатами, изготовившимися стрелять.
Рано вставшие Мария и Хадижа по своему обыкновению пили на террасе бедуинский кофе, грелись у жаровни и молча поглядывали на темно-серую гладь Тунисского залива, еще не освещенную поздним январским солнцем.
– Кто там шумит? – Хадижа сбросила на кресло плед из верблюжьей шерсти и пошла с террасы во дворик, а затем к дороге. Ей не пришлось расспрашивать погонщиков. К вилле подкатил большой красный лимузин. Водитель обежал его перед капотом и ловко открыл заднюю дверцу. Из машины сначала показались закрытые зимние сандалии и щиколотки усохших ног, затем медленно вылез пожилой человек в синих одеждах, но без синего туарегского покрывала на голове, а только в маленькой чалме, так что лицо его с острым клинышком седой бороды было по-мусульмански открыто.
Церемонно поздоровавшись с гостем как со старым знакомым, Хадижа сказала по-арабски, что сейчас позовет хозяина.
– Я не к нему, – тихо обронил старый туарег.
– Догадываюсь, – лукаво улыбнулась Хадижа. – Прошу, проходите в дом.
Через десять минут Мария уже принимала гостя в богато убранной гостиной, обставленной одновременно и по-европейски, и по-арабски, и по-берберски.
Смешение стилей бытовало в Тунизии с давних пор. Только в обозримой исторической перспективе этот лакомый кусочек планеты был опекаем слишком разными цивилизациями: от карфагенян до римлян, от римлян до византийцев, потом варваров, арабов, а ныне еще и французов.
– Как поживаете, графиня? – спросил старый туарег по-французски.
– Спасибо, хорошо, – отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.
Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.
– О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! – машинально сказала Мария по-арабски.
– Ты помнишь мой голос? – спросил гость по-туарегски.
– Помню и буду помнить всю жизнь! – отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.
Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.
– Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт[36]. – Судья выжидающе посмотрел на Марию.
Мария знала цену паузам и умела держать их как никто другой.
– Я принимаю семь белых верблюдиц, – наконец медленно проговорила она.
Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по-европейски раскланялись друг с другом.
– Спасибо! Я очень рад! – с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери – перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.
XXXII
– Можно? – постучала в дверь Улиной комнаты Мария.
– Да! – Дверь распахнулась, и на пороге предстала заплаканная невеста.
– Чего ревешь? Продала я тебя за семь верблюдиц! – наигранно весело сказала Мария.
– Ой, спасибочки! – совсем по-деревенски вскрикнула Уля и с плачем обняла старшую сестру.
– Выплакалась? А ну посмотри на меня! Вот так. Боже, какая ты красавица и как светишься от счастья!
– Подлая я, – отходя в глубину комнаты, погасшим голосом прошептала Уля, – ты прости меня, подлую…
– Глупости! Я так рада за тебя! Я очень рада за нас. – Голос Марии пресекся, ее актерское мастерство дало осечку.
Повисла тяжелая пауза…
– Ладно, приходи на террасу пить кофе, – глядя мимо Ули, проговорила Мария хотя и блеклым, но уже своим голосом. – Я жду.
Через четверть часа Ульяна показалась на террасе.
Подали кофе, и они остались один на один на фоне серого неба и серого моря, за которым где-то далеко-далеко на севере простиралась Россия.
Пили кофе. Молчали.
– Чернеет парус одинокий
На фоне моря голубом,
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном? —
задумчиво продекламировала Мария.
– Белеет, – поправила ее Уля, – белеет парус одинокий…
– Нет, посмотри, чернеет. – Мария указала глазами в сторону моря. В открытом море действительно шла фелюга под косым черным парусом.
– Правда! – удивилась Уля. – А почему я раньше не замечала?
– Не присматривалась. У нас паруса белые, у них черные, а так все мы люди как люди… и сколько у него жен?
– Нисколько.
– Значит, ты будешь старшая жена?
– Нет. Это у арабов можно иметь четырех жен, а по туарегским законам жена может быть только одна.
– А говорили – гарем!.. Меня ведь ловили для его гарема… Как это понимать?
– Все! – твердо сказала Уля. – Был, а теперь не будет. Уже нет.
– Ну ты сурово взялась! И кто тебя надоумил?
– Он сам спросил, как мы будем жить – по мусульманским законам или по туарегским? Я спросила, сколько жен у его отца, он покраснел и говорит: «Одна. Моя мать». Тогда я говорю: «Значит, и мы будем жить по туарегским законам». Он согласился.
– Ай, молодец, Улька! – Мария даже хлопнула в ладоши от возбуждения и с этой секунды стала сама собой и больше ни разу не допустила ни единой фальшивинки по отношению к названой сестре… за всю их оставшуюся жизнь.
– Доктор Франсуа рассказал мне про туарегов. Он сегодня приедет. Он хочет и тебе рассказать… Он будет на свадьбе моим дядей.
– Он дядей, а я матерью?
– Ты и матерью, и отцом. – Уля взглянула в глаза Марии с такой нежностью и преданностью, что та окончательно растаяла и смирилась со своей участью.
После полудня Фатима повела Марию и Улю смотреть верблюдиц. К тому времени для них сколотили навес от дождя. И дождь не заставил себя ждать. Маленькие Муса и Сулейман подняли дикий рев, но Фатима не взяла их с собой.
