В чем тут дело, спросите? А в сезонной работе. Механики у нас теперь молодые, летом плавают в охотку, и сто процентов идет. А зимой – тягу! Потому что зимой восемьдесят процентов, и бегут… Кто учиться, кто жениться… Кто в отпуск – на Кавказ… Ремонт ложится тогда на плечи старичков, таких, как я. Да пока тиха погода-то, дизеля еще тянут. А как шторма ударят, по осени, того и гляди… Где чево нарушилось да полетело!
Тут Сергей Афанасьевич перекинулся на местного кладовщика Дремина, от которого уже десять дней не может добиться баллонного газа.
– Пока ево с женой, с Дремихой, значит, бутылкой не отмажешь, не получишь. А без газа-то трудно, дома без печек построены. Вот и выкручивайся! Жена моя, Марья Григорьевна, психанула да письмо в Баскомфлот написала. Сама она сорок лет в торговой сфере проработала, в Листвянке и в Порте… И завпекарней, и рестораном заведовала, в магазине трудилась. Где прорыв, туда и совали. Да ее и сейчас зовут. Но руки у ней болят, ревматизм замучил. Надо бы деньжат скопить, на курорт съездить. У нас по привычке любят кричать, что торговля – это воры…
Сергей Афанасьевич сердито руками замахал.
– А Григорьевна сорок лет оттрубила в торговле и чисто у ней. А Дремов с Дремихой, она у него отчет ведет, а он кладовщик, чево только не тащат! Я у него выписал для дела десять литров ацетона, а отпустил он только шесть… Расписался-то я за десять! Куды, спрашивается, он четыре литра девал? И с бензином тоже. Для работы у него нет. А как левак, за бутылку хоть бочку нальет. Вы спросите, почему же молчат? Непонятно, да? А потому, что газ, да тес, да горючка… Все у него. Кто же захочет ссориться?
Сергей Афанасьевич вконец рассердился, даже рукой махнул, ушел к окну. За окном уж вечерело. На Байкале вечера долгие, сумерки не гаснут до полночи, а вода тускло серебрится, и смотреть можно бесконечно, как меняются цвета, от серебристо-блестящего, будто рыбья чешуя, до бездонно-синего, потом ночного, аспидного: чернь по серебру.
В белой сорочке, ссутулившись, стоял Сергей Афанасьевич у окошка и молчал. А мы его не тревожили, и жена шепотком:
– Пущай отмолчится. Уляжется, успокоится… Времени у нас много…
Она же протянула мне несколько исписанных листков, вырванных из общей тетради.
– Тут факты изложены, – сказала.
А Сергей Афанасьевич от окна произнес:
– Вот, домики наши… Они же на сваях построены. Под ними же Байкал плещется! Ево через пол слыхать… Ну, пока молоды, можно где хошь жить. А дальше-то что? И с портом – тоже… Ево то откроют, то закроют. Когда Транссибирская здесь проходила, он сильно процветал. А потом железку выпрямили, и мы не у дел оказались. Дома в Баранчике и Молчалинской Пади на дачи распродали, иркутяне их задарма скупили. Начальство, что ни день, новое. Их тоже лихорадит. Они и про себя ничего понять не могут, не только про нас… Вы когда в Иркутске-то будете, расспросите, пусть сообразят, тогда и нам легче станет!
О жизни с кем ни поговоришь, всякие болячки вылезают. А уж Мироновы-то, с их беспокойным характером, да чтоб не выложить приезжему всего, что накипело? В их понимании любой, проживающий в Москве, какая-никакая, а власть.
А письмо, с разрешения Мироновых, я списал на память, передав оригинал по назначению, не очень-то уверенный, что будет какой-то результат.
Никакого результата и не было.
Привожу письмо, не изменив ни слова.
«К вам обращается с жалобой жена Миронова Сергея Афанасьевича, пожалуйста, хоть вы обратите внимание, если у вас есть коммунистическая совесть. Я писала в Баскомфлот, но ответа не получила. А председатель местного комитета порта товарищ Якунин он на моего мужа недоволен, что работал на своей вахте без механика, они закрывали его подлые поступки, что часто уходил с дежурства с вахты, хоть и механик, и спал дома пьян и ездил на рыбалку по многу часов… И он сказал на моего мужа: я тебе отомщу, выгоню на пенсию. И сделал. За то, что муж сказал вахтенному кочегару Еремееву, что зачем отпускаешь механика на рыбалку, а они его, значит, на пенсию.
В октябре ему исполнится пятьдесят пять. Всех граждан провожают с почетом – и как ветерана, и как инвалида войны, и как инвалида труда. Взяли его в армию с одним глазом зрелости 25 процентов, а другой глаз 75 процентов. В боевых сражениях он мало участвовал, а служил в стройбате. А его отец был комиссаром в отряде красных, его два раза ловили, и капелевцы по 25 розог дали и убить хотели, но товарищи его спасли. И он участвовал в защите родины. Был тяжело в голову ранен клинком колчаковцев и снова поправился и сражался за нашу родину.
Муж мой не смог вступить в партию, потому что не мог прочесть и выучить устав, не имея ни одного класса, и все потому, что детство было тяжелое и мать болела. А мой муж старший был в семье и с восьми лет пошел работать. Кому дров наколоть, кому уборную почистить, то там дадут хлеба или крупы, он несет домой мамке, и еще трое младше и все живы: две сестры главные бухгалтеры, а брат младший капитан водного транспорта. А мой муж с моей помощью стал помощником механика…
Я как вышла замуж, стала ево учить читать и писать, а практика на механика в ево была сильная. Он с 12 лет на водный транспорт пошел работать, помогал сварщикам на разных работах, где ученик слесаря, а где куда пошлют. Наконец стал работать у свово отца помощником котельщика, и при исполнении работы клепами на судоверфи имени Ярославского на судном борте отлетел металлический клеп и выбил ему глаз.
При хорошей внимательности хирурга глаз был восстановлен, но только на 25 процентов зрелости, и он продолжал работать как инвалид второй группы, а капитан Марфин взял ево плавать на судно. Был он старшим кочегаром на „Ангаре“, отвечал за все смены кочегаров, которые были одни девушки, потому что мужской пол ушел на войну.
А потом и сам ушел на войну, и до сорок шестого года в декабре служил и в последнее время в танковой части по наводке орудия. А как служил, был до того связистом, копал окопы, охранял границу, где стоял на посту и простыл и был очень болен, получив мокрый плеврит легких, и проболел почти год в госпитале. После того сражал ся с Японией, был ранен в голову и в ноги рикошетом. А в сорок шестом вернулся и стал машинистом, а потом вторым помощником капитана, а до ухода на пенсию работал на бункербазе в порте Байкал…
При исполнении работы на судне „Ангара“ при шторме упал сильно с лестницы, и получилась травма рук, их выбило из суставов в плечах, что неоднократно устанавливали врачи с помощью наркоза. Всего двенадцать раз принимал наркоз и снова вступил в строй своей работы.
На пароходе „Бабушкин“ был машинистом, и при аварии антинакипином с котла выбило пробку и сильно пожгло все лицо, и вся на голове шапка меховая сварилась, и снова обожгло глаза.
Он лежал в областной больнице около года завязан и ничего не видел. Потом стал понемногу отходить в темноте и стал видеть как через сетку, вдали народ не различал, кто там стоит, мужчина или женщина. Спасибо Ф. Кабинецкому, он один глаз установил на 50 процентов зрелости, и до сего времени трудится с этим процентом глаза.
Всех рабочих провожают с большой датой на пенсию или отмечают юбилей, а ему ни то ни се. 42 года потрудился и сейчас продолжает, хотя два раза был на курорте, ноги отнимались, и была еще малярия. Он на свой счет купил путевку и уехал лечить ноги на курорт Учум. А второй раз с бронхитом, который у него после плеврита в 43-м году.
Сейчас здоровье плохое, одышка, чуть остынет, на ровном месте задыхается, а ведь стыдно и обидно ему это. Товарищ Кузьменко, начальник порта, дал на проводы 30 р. Как будто поторопились, на смерть и то больше выделяют, кому сто и больше, чтобы оградка была и памятник, и все бесплатно. А он пока живой и трудится, преодолевая свои боли.
А я как жена получаю махонькую пенсию, болею ревматизмом всех ног и рук всех суставов. Мы с мужем имеем четыре сына и дочь, на них никто ничего не давал, всегда говорили: твоя жена продавец, обойдется. И квартира была частная. Сейчас только и пожить, и жильем мы обеспечены, и два телевизора, и ни один не работает. А Байкальск часто вовсе не показывает, и газ трудно получать. И в квартире холодно летом, а зимой тепло, потому что водное отопление. А летом холодней, чем зимой. А еще и варить не на чем, потому что газ не подвезут, а печей нет.
А на днях мужу местный комитет выделил три метра ковровой дорожки без очереди на наличные деньги и грамоту и более ничего. Будто он нигде не работал и не болел, неужели он не заработал от месткома на курорт бесплатный? Ведь жить-то охота, 55 лет всего, а человек не живет, а существует, а ведь стыдно от детей своих, что их отцу от ворот поворот сделали.
Память, что прожито и что оплатили человеку как ветерану, как труженику в машинном отделении, где уголь, соляр, мазут, – все газы легли ему на легкие, на глаза и на всю его жизнь…»
Прощаясь с портом, на теплоходе до Листвянки, а потом до Иркутска, бросил я в воду деньги, чтобы, как сказал Сергей Афанасьевич, когда-нибудь сюда вернуться. Не как в море, с берега горстью, а лишь одну серебряную монетку…
