«Вернулась из школы Фрося. Пообедали. Отправили ее делать уроки в нашу комнату».
«Поехали поздравлять Яшку Галкина».
«Поужинали, посмотрели футбол».
«Пили пиво с чипсами и воблой».
«Позвонили из детского журнала. Попросили срочно сделать несколько иллюстраций к стихам. Заказ приняла».
Тихая, размеренная, спокойная жизнь, семейный уют, безоблачность, беззлобность, бесконфликтность, покупки продуктов, ремонт стиральной машины, гости, родственники, друзья, книжки на ночь, журналы. Тур-поездка в Стамбул. И тому подобное. Читать можно с любого места и в любом направлении – хочешь, с начала, хочешь, с конца.
Начинаешь задумываться, не дурачат ли тебя, дневник ли это, то есть документ ли это чего-либо (скажем, «быта культурного москвича начала нового тысячелетия») или же нечто совсем авангардное – вроде музыки того же Аркадия Шилклопера, которую иногда слушает наша Марта-дизайнер вместе с мужем и дочкой? Уж не новый ли «новый роман» с оглядкой на Роб-Грийе? Или то, что у актуальных художников называется нонспектакуляризмом, – утверждение «новой образности» через неприметное, заведомо невыразительное, необязательное?
В общем, благостность, разлитая по тексту, настолько чрезмерна, что ничем иным, как приемом, объяснить ее не умею.
Или вот. По всему тексту рассыпаны выписки из толстых журналов – «Нового мира», «Октября», «Иностранной литературы», а чаще всего из «Знамени». – «Перед сном открыла…» – далее следует указание на открываемое, часто приводится номер страницы, затем идет цитата без комментариев. Логику цитирования понять трудно. Неясно также, практикуется ли в данном случае чтение перед сном в качестве снотворного средства; если да, то когда же записывается цитата – сразу по прочтении или утром? Обращает на себя регулярность выписок. Возникает чувство тревоги, когда в октябрьских и ноябрьских записях не обнаруживаем почему-то цитат из «Знамени». Но ничего, в декабре цитирование «Знамени» возобновляется. Все хорошо.
Ближайший аналог такой навязчивой зацикленности – чай и тектонические сдвиги земной коры в знаменитых «Записках о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова.
Это я к тому, что текст Марты Петровой, быть может, сложнее, чем хочет прикинуться, или я чего-то не понимаю. Пожалуй, второе вернее.
Начинал читать с предубеждением. Почему название по-английски? Если так важно назвать по-английски, надо ли тогда давать перевод? Нет, приведен: «повседневное»; хорошо, тогда зачем «Casual»?.. Или такие милые штучки: на передней обложке имя автора оптимистически сигнализирует сразу двумя прописными буквами: ОК («ОКсана»); реклама на задней обложке пытается меня обольстить «скромным обаянием российской буржуазии». Вот мы и обуржуазились.
Роман, однако, увлек. Во-первых, Робски, как говорится, владеет пером: ловкий диалог, пульсирующий ритм, лапидарная фраза; в этом отношении меня не обманули, роман действительно стильный. Во-вторых, сюжет, который, кроме того что наличествует (уже плюс), еще и достаточно напряжен, к тому же устойчив к размыванию заявленным «повседневным». В-третьих, особых уступок пресловутому «гламуру» я не заметил. Героиня принадлежит определенному миру, на который мы глядим ее глазами. С ней интересно. Ее образ и есть главное – волевая, умная женщина, привыкшая рисковать… Показали бы нам этот мир глазами любой из ее недалеких подруг, вот тогда бы получился в худшем смысле гламур.
Теперь – что трудно принять. Первое: happy end, демонстративный до эпатажа. Имеющая все, кроме любви, молодая вдова встречает принца. Суперзолушка, одним словом. Роман не об этом, и ничто не предвещает такого финала. Но каково? Последняя глава состоит из двух фраз, замысловато набранных в форме кольца: «Костя согласился финансировать этот проект. И все остальные проекты в моей жизни тоже…» Мы рады за Костю и Костину любовь. Наши поздравления. – Второе: роль, которая в этой книге отведена читателю. Повсеместно сопровождая героиню, не отлучаясь от нее ни на шаг – ни в дорогих ресторанах, ни в клубах элитных, ни в кабинетах массажных – я, читатель, в какой-то момент начинаю ощущать себя нанятым телохранителем, которого не принято замечать, но чье присутствие вроде бы необходимо. Работа, конечно, не пыльная, но я на нее не подписывался. Не мое.
Анна Старобинец. «Переходный возраст». Повести и рассказы
Если можно представить что-то среднее между Кафкой и Кингом, то, пожалуй, это и будут фантастические истории Анны Старобинец.
Один из основных мотивов – отчуждение человека от реальности вследствие рокового вмешательства сторонних сил. Едешь в поезде, и вдруг ты – это не ты. Параллельное существование. Сознание, живущее само по себе – вопреки интересам биологического целого.
Другой мотив – может, и не первостепенный, но весьма показательный для миросозерцания писательницы – это порождение человекоподобного из черт знает чего. Брат, например, оплодотворяет сестру «спермой, насыщенной муравьиными личинками», в результате на свет появляются детки, близнецы, живые вместилища для муравьев-паразитов (повесть «Переходный возраст»). Из загадочного субстрата, опущенного героиней в аквариум, вырастает подобие ее погибшего мужа («Агентство»). Любовью к себе подчиняет героя нечто, вырастающее из бытовой плесени, поразившей не съеденные вовремя щи («Я жду»).
Автору нельзя отказать в изобретательности, умении портить настроение и аппетит. Сюжетные линии – с вывертом. Читать интересно, хочется узнать, чем кончится дело.
Отметим рассказ «Яшина вечность». Казус, приключившийся с незадачливым журналистом, казалось бы, дающий автору повод лишь к социальной сатире, вдруг оборачивается метафорой нового Агасфера.
Александр Гольдштейн. «Аспекты духовного брака»
…в-четвертых, эта книга еще и интересная. (Мисима, Арто, Добычин – вот из того, что нашел для себя; где-то наши пристрастия совпадают.) Читать интересно даже тогда, когда вроде бы не сообщается ничего нового – как, например, в случае с Леонидом Добычиным. Но тут интересно следить за направлением взгляда, интересен выбранный ракурс. Гольдштейн парадоксален. Добычин (тишайший Леонид Иванович!), согласно Александру Гольдштейну, «один из самых патетичных авторов эпохи – пафос притягивает не надрывной восклицательной интонацией, его добиваются одержимостью, вложенной в поступок искусства, чистотой выполнения своей предназначенности». И с этим трудно не согласиться. Апологии пафоса посвящено отдельное эссе.
«Никогда в мире не было так много искусства, и никогда оно не относилось с таким пренебрежением к духу и мировому событию».
Гольдштейн сам патетичен (в том же «добычинском» смысле).
И еще. От Александра Гольдштейна я узнал о причине молчания Саши Соколова. Нет оснований не верить.
Владимир Тучков. «Танцор. Ставка больше, чем жизнь». – «Танцор-2. Дважды не живут». – «Танцор-3. И на погосте бывают гости»
Три романа, едва ли не клоны. В конце каждого – ритуальное воскрешение виртуальных покойников. Интересно, что главы первого романа пронумерованы в двоичном коде, второго – в троичном, третьего – в четверичном. Логично вообразить, что проект предполагает девять романов; тогда нумерация глав последнего в десятичной системе исчисления, нами принятой в повседневности, могла бы символизировать реальность в ее общежитейском (не виртуальном) значении, а весь цикл романов стал бы метафорой всего, что есть и чего нет, то есть всего. Проект «Танцор» будоражит фантазию.
Читать интересно. Особенно тем, кто свой в Интернете. Правда, для чистоты восприятия желательно отрешиться от привычных мотивов. Если надо убить, отчего ж не убить? «Он сделал это!» Это не Достоевский.
Любопытна мысль хакерши Стрелки о существовании волнолоидов – существ, имеющих не атомарную, но волновую природу. Понятна тревога Танцора, ощутившего себя программой.
Познавательное значение романов несомненно. Читатель извлечет полезный урок. Например, о недопустимости открытия файла, «приаттаченного» к сомнительному сообщению.
Никого не жалко. Тех, кого забыл оживить во втором романе, автор оживит в конце третьего.
Жалко, что с развитием Интернета все это быстро устареет.
Геннадий Айги. «Разговор на расстоянии»
В начале страницы глагол: притронься – далее пробел по всему полю – и внизу в столбик: (я)/(ты). Я «пересказываю» стихотворение, точнее законченный фрагмент стихотворения (страницу) Геннадия Айги. «В России публикуется впервые», – сказано в авторском примечании. Самое удивительное, что двадцать с небольшим лет назад я это уже слышал (именно слышал, а не читал). Начинающий стихотворец, я был просвещаем другим неофитом поэзии, считавшим себя нонконформистом. Он что-то говорил о «неофициальной поэзии» («только между нами, ты понял?»), он назвал необычную фамилию поэта, которую я тут же забыл, но запомнил на годы едва сдерживаемый восторг моего знакомца – и собственно текст: «Прикоснись. Я. Ты.» – по крайней мере, так звучал в его устной редакции «лучший верлибр на русском». Мы ехали в трамвае. Различив недоверие в моем взгляде, он сказал: «Ты не понимаешь, это же гениально». Сейчас я думаю, он тоже не читал, но слышал, иначе бы сообщил мне о концептуально важном зримом пробеле и скобках, в которые заключены местоимения. Прошли годы, и теперь этим воспоминанием я констатирую поразительный факт – факт бытования стихов Геннадия Айги как фольклора.
