– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский! – хлопочет Пётр Иванович, как будто та бутылка – его родное дитя.
– Я тоже хочу! – говорит Ленка.
– Я тоже хочу! – бурлит мутный Аркан.
– Я тоже хочу! – сквозь сон шамкает Берёза.
– Я тоже хочу! – надменно заявляет внезапно пришедшая за стол троюродная давно умирающая сестра в кроваво-красном велюровом халате. И косится на меня зло.
Пётр Иванович наливает всем по чуть-чуть. Выпиваем.
– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский!
– Нормальный. Хороший, – говорю я. Что ещё можно сказать про коньяк? Сорокалетний. Армянский. Что я бы предпочла прошлогоднюю сливовую самогонку?
– Я как из Судака вернулся – «Бахчисарайский фонтан» перечитал… А в девяносто первом году в Сан-Франциско, я, помню…
Коньяк. Фотографии. Рассказы. Я всё это люблю. Но срочно надо покурить.
Пётр Иванович выходит за мной с двумя бокалами коньяка. За нами – Берёза и Аркан. Берёзу наконец уводит Люба. Папа покорно топает за своей любимой пятнадцатилетней девочкой. Хорошо, если она будет не только такая же рыжая, как он. Но и такая же добрая. Аркан мутный, как лужа после того, как по ней прошла конармия.
– Папа, пишлы вжэ до дому! – дети-отличники, подосланные Оксаной из темноты. Девочка старше – ей уже стыдно за папу. Неудобно перед чужой тётей из Москвы. Говорят, что тётя – известная. Известная кто? Да уж! Тётя тут, в тени винограда под Жеваховой горой, известная эта самая… Ну, вы поняли.
– А шо ты не ме! ня! Никог! Да! Вни… На всех обра… А не ме! ня! Ни…
Старшей девочке-отличнице очень неудобно перед известной тётей из Москвы. Это я могу понять. Девочка-отличница всегда поймёт девочку-отличницу. В глазах Петра Ивановича дьявольские огоньки. Он трезв. Ироничен. Даже язвителен. А пьёт он, между тем, наравне – если не больше – с теми пацанами, что моложе его на пару десятилетий с гаком.
– Перебрал паренёк! – подмигивает мне Пётр Иванович.
– Аркаша, ну пишлы вжэ додому! – шепчет Оксана в ночные небеса.
– Не, пусть! Она! Ска! Шо напишет! Мне! Сти!
– Хи! Напишу! Иди домой, Аркан!
Тоненькие мальчик и девочка вместе с тихой Оксаной уводят мутного Аркана в по-летнему непроглядную октябрьскую ночь.
– Дала – держи! – смеётся Пётр Иванович.
– Слово царя твёрже сухаря.
Выпиваем с ним ещё. Коньяка. Армянского. Сорокалетнего. Мы стоим с ним вдвоём в его дворе. И меня внезапно затапливает совершенно дочерняя нежность к Петру Ивановичу.
– В «Моём одесском языке» ты… – замолкает.
– Что в «Моём одесском языке»? – Пытаюсь сбить дурацким хихиканьем очевидную трепетную неловкость паузы. Иначе дальше-то что? Голливудский поцелуй? Не поддаётся. Смотрит в глаза. Ласково. Нежно. Осторожно. Продолжает… Учитесь, щенки! Пока живы старые опытные псы…
– Зачем ты написала…
– Дед! Ты взял мои тапки! Отдай мои тапки!
Из дома выскакивает незамутнённый воспитанием «новорождённый».
– Пошёл вон! – тихо и не зло, просто как-то очень грустно и где-то даже обречённо говорит Пётр Иванович Ленкиному сыну. Бестактному подростку. Пётр Иванович не сердится на внука. Ему горько за дочь, мою подругу. В доме тапок – на полк солдат. Но… кто-то должен был рассеять неуместное очарование момента.
Мы выпиваем ещё по бокалу коньяка. Бутылка опустела. Потому что ну сколько там того сорокалетнего армянского коньяка? Не сорок же сороков. Выпиваем ещё по сливовой самогонке, за которой Пётр Иванович сходил до хаты.
– Завтра будет шурпа!
– Отлично.
– Прямо с утра.
– Ура.
– Выпьем холодной самогонки и заедим её огненной шурпой.
– Оргазм! Расходимся. До завтрашнего оргазма.
– А сегодня?
– А сегодня нет шурпы.
Нежно лобызаемся. В щёки. Пожимаю Петру Ивановичу запястье. Иду за калитку. В Ленкин двор. Главное – не оборачиваться. Как в старых добрых сказках. Не оборачиваться на вздохи, нежности и горечи. Жизнь – не социальные двоичные стенды с передовиками Интернет-производства. Парой незамутнённых слов на заборе не отделаешься. Да и за самим забором уже давно даже дров не лежит.
В тени Ленкиного винограда… Нет! Покурить в одиночестве наедине с бумажным блокнотом не получится. Потому что за столом в тени винограда Ленка и смертельно-троюродная сестра в зловеще-багровых тонах.
– Ишь ты! – убийственно недобро втыкает в меня троюродная шпильку размером с рельсу. – Как с нами, так он сидел в провонявшем охотничьем. А как ты заявилась – так в душ сгонял, весь надраился, наодеколонился, фрезовая футболочка, белые штанишки! Типа-а-а та-а-аво! – и она пинает локтём в бок мою совершенно уже хрустальную Ленку.
– Да-а-а! – излучает монолизовость равнодушная сейчас абсолютно ко всему моя родная подруга. – И конья-а-а-к достал. Сорокалетний. Армянский.
– Мы, значит, ему – так! День рождения родного внука ему – наплевать и растереть. А тут – нате, пожалуйста! – колошматит по шпильке кувалдой смертоносная троюродность.
– Типа-а-а та-а-аво! – автоматическим эхом рипитит моя родная Ленка предварительное передразнивание троюродной моего «ма-а-асковского акцента». – Родной дочери и родному внуку – хрен, а не сорокалетний коньяк. А как эта – так типа-а-а та-а-аво!
– А ещё она говорила! – давно умирающая выплёскивает на Ленку мощнейшую энергию неприкрытой ненависти ко мне. – Она говорила! – в меня утыкается указующий перст. – Она говорила, что всё твое золото – безвкусное!
– Алё, гараж! Я это самой Ленке говорила! И под любым кирогазом готова повторить. Потому что штампованное золото в таких количествах на взрослой красивой бабе, вполне способной позволить себе, – безвкусица. И вообще, бабоньки, давайте выпьем.
– К дону Педро сгоняй! За сорокалетним коньяком! – ядовито шипит в меня Ленкина троюродность. – Это вы про меня с ним смеялись?!
Жестоко – разочаровывать умирающего. Но я сторонница сообщения смертельно-больным правды.
– Нет. Мы с ним смеялись о своём.
Ленка встаёт и молча, монолизово-хрустально, топает в свой дом. Выносит оттуда бутылку водки и три стопки.
– За тебя! – говорю я своей подруге и целую её в щёку.
Выпиваю до дна. И поднимаюсь на второй этаж. Душ. Спать.
Бабам будет о чём поговорить до утра. И – не раз и не два – после. В любое время суток. О том, что Пётр Иванович при них-то – вот! – а при мне – так вот на тебе! И сорокалетний коньяк. Сорокалетний армянский коньяк. Как им – так фигу! А как мне – так… Ну и, конечно же, о том, что я ничего не подарила Ленкиному сыну на день рождения. Не подарить Ленке сто долларов на день рождения её сына – это грех куда страшнее чувственных импровизаций Петра Ивановича с сорокалетним армянским коньяком.
Но я не играю в небезупречные игры. Я лучше завтра куплю Ленке бутылку бухла. В той лавке, где меня со скрипом пустили пописать. В армянской, кстати, лавке. Бутылку бухла стоимость ровно в сто долларов. Или даже больше. Девятьсот тридцать семь UAG – это же где-то так, да? Не важно совершенно. Ленка всё равно сама не выпьет. Профессору какому-нибудь на день рождения или двадцать третье февраля подарит. Как ту бутылку сорокалетнего армянского коньяка Петру Ивановичу наверняка кто-то подарил. Но я потрачу сто долларов на Ленку. Потому что она, несмотря на то, что ручки её настроек крутит и вертит кто и как угодно, – девайс крепкий. Титановый. И чтобы она ни говорила, она любит своего отца. Любит своего сына. Любит меня. И даже смертельно троюродную сестру любит. Ленка не виновата, что кто-то добрый, кто-то злой, кто-то – так себе, серединка-наполовинку. А кто-то правду говорит. Ну, потому, что просто не может иначе. Так что если миру в этом месте нужно от меня сто долларов, то ой вэй – на! Но миру! А не Ленкиному сыну. Потому что не важно, родные вы, троюродные, вообще не кровная родня или даже мопсы. Важна только любовь. А я не люблю Ленкиного сына, потому что он не любит её!
Смешно, но раскадровка почти совпала с отснятым. Или грустно.
А вот то, что огненной шурпы под ледяную самогонку наутро не случилось – грустно. Потому что Петра Ивановича на работу вызвали. И он унёсся в рассветную дымку, элегантный, как рояль.
Днём мы выпивали в тени винограда с двойняшкой Ваней. На руках у него теперь постоянно живёт его любимая Катя. С тех пор, как Ванька обзавёлся второй дочуркой – маленькой Катериной Ивановной, – его более ничего в этой жизни не волнует. Даже какие-то смешные старые обиды из «Моего одесского языка». Ура!
Ванька ещё пару раз заезжал.
– Тебе тарелку ставить? – спросила я его. Мы с Ленкой как раз ужинали.
– Не, я за рулём! – буркнул Ванька.
И мы оба совершенно искренне расхохотались.
Разбитый хрусталь не склеить. Зато всегда можно купить новый горшок. Венецианского стекла, ага. И водрузить его на тот же самый стол, в тени того же самого винограда, под той же самой Жеваховой горой.
