Я спросил, как было в последнюю войну.
Старик рассказал, что в последнюю войну пришлось не так просто. Опыт у людей стал большой. И у немцев, и у полицаев. Раз яма выручила, второй выручила. А потом они рисковать устали и пошли в лес. Выковыряли землянку и жили в ней. Но холод и голод выгнал. Спрятали добрые люди.
Я спросил, как ума хватило прятаться. Общего оповещения не было, чтоб евреям прятаться, а не высовываться под нос оккупантам. Старик сказал, что сначала прятались на общих основаниях, а потом мужик из соседнего села сюда специально пришел, чтоб указать, мол, что именно как евреям надо б исчезать. Тогда в лес и ушли. Мужик хороший. И жена его хорошая. Старуха их лечила помаленьку.
И так молодцевато рассказывал, что прямо получался рай.
Старуха ни слова не бросила. По сути, никаких дополнений.
Я в ответ рассказал про свое партизанство. Упомянул Янкеля Цегельника. Они такой фамилии не слышали. Старик меня переспросил, как я зовусь. С перепугу вчера не поняли.
Я по буквам ответил, что Зайденбанд. Нисл.
Старики переглянулись. Старуха закашлялась и повернулась к стенке.
Я понял, что им надо дать покой, и говорю:
– А вас как по именам-отчествам-фамилии?
Старуху звали Сарра, старика – Израиль. Возраст – по семьдесят восемь лет. Фамилия их оказалась Горелик. И никакие они не колдуны, а просто живут, чем Бог пошлет, от своего огорода и от курей. С посторонними не общаются, потому и непонимание. К тому же Израиль обожает цитировать разные религиозные присказки без учета места произнесения. А люди необразованные, им подавай прямые указания и ответы. А Израиль подобное не любит. Постепенно отдалился. Пока кругом были евреи, заезжали к Гореликам на отшиб. Особенно женщины по женскому вопросу к Сарре. Она кое-что понимала во всех отраслях вплоть до родов. Теперь, когда евреев не стало, другое дело. Одинокое и нерадостное. Держатся исключительно друг за друга. А в таком случае плюс возраст – поддержка известно какая. Никакая.
Я остался у Гореликов на жительство. На правах долгого гостя и помощника.
Первым делом было взялся за рытье колодца. Выразил удивление, что Израиль за годы проживания на одном месте не сообразил, что копать надо, чтоб удобно брать воду. А не петлять за два километра до речки. Он меня предупредил, что пытался, но вода не появилась.
Я наточил старую лопату и отложил свое намерение до окончательного тепла. На первое место вывел дрова. И так по живой очереди.
Однажды утром проснулся от хорошего запаха. Сарра возилась у печки.
Я спросил, что такое предстоит. Она ответила – Песах. А значит, надо мацу. И маца именно меня разбудила.
Я мацу видел. Хоть мама не делала. Но соседка Лейка Сорина нам потихоньку носила. Мама мне прямо в рот запихивала и себе тоже. Без остатка. Чтоб отец не узнал. Как-то я ел слишком неаккуратно, и рукой помогал по щекам распихивать, а тут в комнату с улицы зашел отец. У меня – белые крошки по голой груди, по одеялу, на полу возле сундука, на котором я спал.
Отец подошел близко-близко, говорит:
– Открой рот, зунэлэ.
Я открыл. Непрожеванная маца вывалилась. Отец ладонь подставил, понюхал, частичку себе в рот отправил. Мне обратно в рот запихал мою долю.
Маме сказал по-еврейски:
– Рахиль, ты б мальчика научила кушать как человека, а не как собаку. Подавится.
После этого Лейка Сорина нам мацу не приносила, и я не имел возможности ее пробовать.
Сарра как раз раскатала новую порцию. Выложила на большую сковородку. Тыкает вилкой в тесто как попало.
Я спросил:
– Зачем?
Она объяснила:
– Чтоб не лопалось.
Если дырки будут, воздух снизу просквозит и тесто не пойдет пузырями. Я к ней присоединился и довел еще пару порций до конца. Причем старался с выкрутасами.
Сарра сложила стопкой тонюсенькие коржи в дырочках на чистый рушник, прикрыла краем.
Говорит:
– У тебя квасного ничего в карманах или где-нибудь не завалялось? Я все обсмотрела, все углы вымела. Может, у тебя что… Так ты выброси. Прямо сейчас посмотри и выброси.
Я засмеялся.
– Сарра, вы тут кошер устраиваете раз в год… А сало куда вы вынесли, что мы вчера не доели? Неужели ж выбросили такое добро?
Она засмущалась.
– Ой, Нисл, золотко, я б выбросила… Я б век его не ела. А что делать? Я его в курятник положила. Пока Песах пройдет.
Израиля Сарра отправила в ближайшее село за буряковой. Объяснила – самогонка почти красная, сладковатая, похожая на вино, если сильно разбавить. А без вина ж никак нельзя.
Вечером, когда появились звезды, сели встречать Песах. Свечки зажгли.
Израиль разломил паляницу – в селе нашел белую. Большая редкость. Сарра ее перед тем, как подать на стол, посыпала маком. У нее мак был припрятан с прошлого года. Сверху корку водой смочила, чтоб зернышки прилипли, и посыпала.
Курица, капуста соленая, картошка. И хрен в блюдце. Буряковая в глечике. Я себе отдельно попросил – неразбавленную. Мне налили в стакан.
Израиль помолился над мацой.
– Шма, Исроэль…
Слушай, Израиль… И так и дальше. Качался вперед-назад. Я тоже качался, как положено. Сарра качалась. Хоть и держалась одной рукой за стол.
Кушаем культурно. Выпиваем. Закусываем в первую очередь мацой.
Я говорю:
– Сегодня такой день… Я его в первый раз встречаю по еврейским правилам. У нас красиво и спокойно. Я торжественно обещаю вам, дорогие Сарра и Израиль Горелики, что буду помогать вам в вашей нелегкой жизни, сколько смогу. И благодарю вас за приют.
Израиль встал с чаркой и отвечает:
– Спасибо, дорогой Нисл! Ты делишь наш хлеб и вино, которое послал нам наш Господь. И в этот вечер по всей земле евреи празднуют Песах и благодарят нашего Бога. Будем же здоровы! Лехаим!
Выпили.
Я взял кусочек мацы и над свечкой устроил, как крышу. Огонь подсвечивает, дымок сквозь дырочки веет. Очень красиво.
Я говорю:
– Вот тут дырочки вроде как попало. А у нас в отряде одна женщина была, в возрасте, Сима, она утверждала, что можно прочитать. У нас тогда мацы не было. Хоть поступала от стариков инициатива, чтоб сделать к Песаху, но Янкель Цегельник воспротивился по идейным соображениям. Сказал: «Мы тут как евреи, и маца нам не чужда. Но мы тут как советские партизаны, и потому я против мацы». Сима крепко ругалась. Хорошая была женщина. И муж ее Рувим-парикмахер. Он мне хлеб в руки дал на всю жизнь. Давайте за них выпьем. Пусть им хорошо лежится!
Выпили. Я закусил мацой с огня.
И тут мне в голову стукнуло. Выпил чистой буряковой вторых полстакана, градусов семьдесят, вот и вдарило:
– А что у меня есть!
Покопался в торбе. Достал кусок еврейского мыла.
Держу в руках, как гранату.
Говорю:
– Что это такое, Израиль? Как думаешь?
Он не знал. У Сарры спрашиваю. Она тоже не знает. Я на стол положил.
Говорю, а пальцем указываю:
– Это есть мыло из евреев. Так и записано навек на бумажке немецкими буквами. Говорит Москва, слушайте все! – Как Левитан, стараюсь: – R.J.F. – REINES JUDEN FETT. Чистый еврейский жир. Мыло из еврейского жира. Без примесей.
Сарра выпучила глаза.
Спрашивает у Израиля:
– Вус? Вус эр загт? Что он говорит? Зэйф?
Израиль взял мыло, достал очки из кармана, заправил за уши дужки. Зашевелил губами.
Шевелил, шевелил, потом говорит:
– Тут же по-немецкому. Я на голос немножко понимаю по сходству с еврейским. А читать не могу. Так и написано? Еврейский жир? Чистый?
Я киваю. И улыбка до ушей. Я ее стягиваю внутрь, а она не стягивается. Так с улыбкой и подтверждаю. REINES JUDEN FETT. Как меня в школе учили произношению с грехом пополам.
Израиль спросил:
– Откуда у тебя?
– Отец привез. Трофейное.
Израиль положил мыло на стол и уставился на него очками. Сарра протянула руку, чтоб взять, но старик на нее шикнул.
– Вэг, Сарра! Гей шлофн![6]
Сарра без слова встала и начала прибирать со стола.
Я возразил:
– Сарра, не убирайте! Мы ж еще не поели как следует… И курицу не трогали…
Израиль сказал:
– Убирай, Сарра! Все уноси!
Опять взял мыло, понюхал, послюнил палец, провел по открытой части.
Поднял на меня взгляд и говорит:
– Отмыться, значит, через нас хотят… А мы гадаем, а мы пытаем нашего Бога Всемогущего: «За что, Господи? Зачем, Господи?» А они ж отмыться просто хотят… Отмыться! Грязюку с себя отмыть… Бельма свои с глаз своих содрать этим мылом… Блевотину свою с лица своего стереть…
Израиль встал с мылом в одной руке, поднял вторую руку. Так вытянул, что весь натянулся, аж чуть не вывихнулся.
Сложил пальцы в кулак и сказал:
– Вот, Господи, на мочалку намылят и смылят грязюку свою со шкуры своей! И глаза не выест! И шкура ихняя не полезет клоками! И волдырями не пойдет! И язвами тоже не пойдет! И струпьями не покроется! И холеры на них не будет, и проказы на них не наступит, и лихоманки никакой на них не нападет! Потому что они ж только грязь с себя смылить хотят, Господи… А кто ж с них грязюку снимет, как не мы, Твои любимые детки, Господи… Твои еврейские детки про́клятые, колотые, резаные, кусками рваные… Кто ж еще, Господи? Никого Ты не нашел, чтоб грязюку смывать… Никого… Кроме нас… И что? И спасибо Тебе за это, Господи? И спасибо? И спасибо, я Тебя спрашиваю, я Тебя пытаю, как их вот пытали в печке? – И мылом трясет, и кулаком трясет, и сам трясется весь.
