С порога оглянулся и говорит:
– Ну так, значит, Наталка, мы с тобой на этом свете не увидимся. Раз ты так хочешь.
А Наталка ему вслед крикнула, что они и на том свете не увидятся, потому что у жидов свой тот свет, а у нее свой, слава богу.
После того Наталка сильно потеряла силы. Как раз был разлив, вода к хате подступила. Наталка решила переждать немножко.
Янкель у нее в голове засел раскаленным гвоздем. И так она на него злилась, так злилась, что силы уходили именно на это зло, а для другого ничего не оставалось.
Охрим, конечно, волновался, что ее с имуществом нету. Пришел на помощь. Наталка ему вежливо сказала, что передумала. Он ее на коленях молил, она не поддалась.
Охрим говорит:
– Я знаю, что тут Янкель был. Он тебя с толку сбил. Ни себе, ни людям!
Наталка ответила, так как находилась в плохом сознании, что лучше ни людям, ни Янкелю, чем обманом хорошего человека морочить. Призналась, что беременная, что хотела ввести в заблуждение Охрима. А теперь ничего не хочет, кроме покоя.
Охрим ушел. Потом соседка Наталке передала, что он по Рыкову пьяный ходил и всем докладывал, что хоть Наталка и гулящая, он ее не бросит, а Янкеля-жида прибьет.
С тех пор ни про Янкеля, ни про Охрима ничего неизвестно. На улицу хоть не высовывайся. Стыдно ж…
Я спросил, как здоровье Янкеля. Наталка описала его походку, внешность. Получалось, что здоровье плохое.
Я ей говорю:
– Ну так тем более надо отсюда срываться.
Она без слов кивнула.
Я не спрашивал, как у нее внутри, не выпытывал, как же ж Субботин, его ребенок или не его, как Наталка сначала утверждала. Не до того было.
Начались сборы. Вся суть в том, чтоб тихо уйти, по секрету. Нести на себе, сколько унесем. Чтоб ни слуху ни духу.
Навязали узлов, на рассвете пошли к Гореликам на отшиб.
Я постановил для себя – ни к чему не возвращаться, ни к каким сказанным Наталкой словам. Первое правило жизни – не возвращаться к словам. Сказано – и сказано. Улетело, не догонишь. Хоть в душе мне болело. Все болело.
Старики встретили нас хорошо. Сарра сразу разгадала, что Наталка беременная. А чего гадать – видно ж. Я добавил, что ребенок мой. Настало время нам с Наталочкой соединиться. Рассчитываю, не прогонят.
Израиль на правах мужчины подтвердил, что не прогонят и, больше того, примут под крышу с наилучшими пожеланиями.
Начался другой отсчет жизни. Сарра с Израилем возятся вокруг Наталки. Я стараюсь денег заработать: ходил по селам, нанимался на всякую работу. Бритвой и ножницами много не возьмешь. Копал и пилил, пилил и копал. Где только возможно. По копейке, по копейке, а хватало. И молока купить, и одежку кое-какую.
Одно плохо – Наталка не проявляла никакого энтузиазма. Принимает, будто я ей обязан. Ни ласки, ни доброго слова.
Сарра с ней больше говорила, чем я. Ну, ладно, женщины… У них содержание известное. Дети у них содержание. Сарра много по данному вопросу знала и передавала Наталке.
Однажды Сарра отвела меня на улицу и сказала:
– Нисл, учти, у нее не один ребенок, а два.
Я удивился, откуда Сарра такое взяла.
Сарра объяснила, что она хоть и глухая, но слышит, что в животе делается. Практика большая.
Меня единственный вопрос интересовал, но задать его я не решился из ложно понимаемого чувства стыда. А вопрос такой: не может так быть, что дети эти одновременно находились в животе у Наталки от двух разных источников? Про себя размышлял и решил, что может. Так и считал: одно дите Янкеля, другое – Субботина.
Но это ничего не меняло. Выйдут в назначенный срок оба. Никто еще внутри не прописа́лся.
Сарра посчитала, когда настанут роды. Получалось, надо торопиться, готовить хату к зиме. Крышу перекрывать, стенки утеплять. Детям нужно. А если детям нужно – значит, какие разговоры? Материал доставать – раз, делать – два. Сам не справлюсь. Времени мало до срока. Сентябрь заканчивался, хоть и теплый. Надо помощника. Значит, платить. А денег нету, чтоб по-серьезному.
И тогда меня как молнией ударило: Дмитро Винниченко. И второй раз ударило: Гриша с пистолетом и милицией.
Но я рукой на себя махнул и устремился в Остёр в надежде вытрясти из Дмитра Винниченки то, что оставил у него мой отец, и на это оставленное – подготовиться к рождению деток и встретить их как положено: хорошим теплом и достатком.
Я добрался до Остра к ночи. В хате Винниченки не светилось. Постучал в окно нашим с Гришей давним мальчиковым стуком. По памяти, не специально. Так нахлынуло, так нахлынуло, что я и задуматься не успел, как постучал.
Гриша выглянул в окно.
Спросил утвердительно:
– Нишка!
Я ответил.
Гриша быстро отомкнул двери:
– Не заходи. Пойдем в сарай.
В сарае было пусто. Только старые корзины, какая-то рухлядь.
Я спросил:
– Что, батько уже не мастерит ничего?
Гриша с сожалением ответил, что Дмитро Иванович умер. Порядок в сарае навела жена Гриши. А женился Гриша только-только. На нашей с ним бывшей однокласснице Шуре Климчук. Месяц как женился.
Я поздравил с торжественным событием. И дальше не знал, что делать.
Поэтому начал прямо:
– Мой отец оставил твоему кое-что. Точно сказать не могу. Дмитро Иванович сховал. Может, по болезни сам и забыл, где. Тебе неизвестно?
Гриша быстро начал отрицать. Слишком быстро. И потому я надавил.
– Это мое! Мне отец оставил. Если ты знаешь, а не признаешься, пускай тебе станет стыдно перед моим лицом. Ты все равно что украл. А у меня жена беременная. Двойня. Скоро рожает. Мы без копейки. Вся надежда у меня была на ту передачу отцовскую. Не хочешь все отдать – я ж понимаю – отдай половину. Имей совесть.
Гриша стоял передо мной в длинных синих трусах, сатиновых, и в синей майке. Наверно, форменной. Босой. Но не сдавался. Держал фасон.
Как будто очнулся со сна.
– Слухай, Нишка… Ни черта я тебе не должен! Ничего не знаю! Мой батько умер. И твой умер. Так что боевая ничья. Что он сюда припер – покрытое мраком. Индийская гробница над этим. Понял?
Я отступаться не собирался.
– Ты, Гриша, товарища Субботина помнишь?
Гриша посерьезнел, даже руки по швам сделал.
– Помню. А як же.
– Он тебе поручил поручение. Помогать мне. В чем – не твое дело. У меня важное задание. А ты саботируешь. Не помогаешь.
Гриша замялся. Подтянул трусы, заправил майку под резинку.
– Зачем ты сразу в бутылку лезешь? Я ж тоже не просто так кобенюсь. Мне проверить надо, с какой целью, что, почему. Про задание я помню. Мне как товарищ Субботин сказал: «До особого распоряжения», так я этого особого распоряжения и жду не дождусь. А ты, значит, особое распоряжение от Субботина принес?
– Именно что. Особое. Гони, что говорю!
Гриша замялся.
– Ночью в хате грюкать… Жена испугается. Я тебе сюда подстелю ряднинку, поспишь, утром обделаем, как положено.
Я, как женатый на беременной, пошел на снисхождение.
Говорю:
– Конечно, давай по-человечески. Утром.
Гриша мне постелил в сарае. Я заснул.
Спал и мечтал про торбу. Не в первый раз, надо сказать. Только раньше смутно. А теперь уверенно.
Когда обнаружилось у деда Опанаса еврейское мыло в количестве двух штук – одно смыленное, другое новенькое, – я понял, что отец оставил у Винниченки торбу именно с этим добром. С мылом. Сильно разозлился от непонимания. Зачем отцу было городить огород, доверять Винниченке, который насквозь в еврейской крови, еврейское же мыло из невинных останков людей. В этом мне виделось неизгладимое издевательство над всем. Над войной, над мной, над Янкелем, над Хаечкой и прочим в том же роде и духе. Потом я надумал, что мыло отец вручил Винниченке на вечную память, чтоб полицай не забывал. Оставил и наказал передать мне, если я живой, чтоб я хранил и другим показывал. И так и дальше. С собой в Чернигов не потащил, так как не имел уверенности, что найдет меня по указанному адресу. Тут вроде склеилось. Перед школьниками выступать.
Но вполне меня устраивала другая возможность. Я надеялся краем измученного сердца, что в торбе зашито любящей отцовской рукой что-нибудь по-настоящему ценное, пригодное для улучшения жизни. Мыло – это хорошо в смысле прогрессивного человечества. Но хоть что-то ж еще должно было быть. Что-то ж еще мой отец, который не доверился моей матери, должен был оставить своему единственному сыну. Спасенному кровавой полицайской рукой.
И вот наступило утро. Гриша зашел в сарай с торбой. Перевернул ее вверх тормашками. Потряс. На землю выпали пять кусков еврейского мыла.
Я еще лежал. Подгреб их к себе под живот, закрыл.
Говорю:
– Давай сюда торбу!
– Зачем? Она ж пустисинькая.
Гриша потряс торбой в воздухе.
– Пылюка! Я думал тебя с Корюковки забрать, вручить торжественно. А то моя жинка любопытная… Увидит, будет приставать, а то и в дело пустит. Вещь же ж хорошая… А ты смылся. Пуганый ты сильно, Нишка. – Гриша улыбнулся без зла и продолжил серьезно, как отчет на общем собрании: – Батька торбу на чердак закинул. Клялся мне, что сразу и закинул, как твой батька ушел. Моисей просил его, чтоб сохранил. Грошей дал. Немного, но дал. Сказал: «Сохрани. Никому не показывай, а сам сохрани». Батька тогда запуганный был. Ждал, что в Сибирь загонят. Просил, чтоб Моисей за него в случае чего сказал слово: мол, не в претензии как еврей. Моисей обещал. Сказал, что к тебе в Чернигов сходит, а потом торбу обязательно заберет. Объяснил, что тут мыло из евреев. Что такого не слишком много, может, ни кусочка до окончательного суда не остаться, а у него, у Моисея, будет. Он тогда и покажет с демонстрацией. А моему батьке тоже положительно зачтется, если сохранит. Вроде частично искупит себя. Моисей говорил, что такое мыло в магазинах не продавали, а исключительно дарили высоким фашистам. Вроде как для премии или больше для выставки. Нишка, ты думаешь, правда?
