– Я домой… – Митя стал убирать виолончель в футляр. – Скажешь мне, где остановка.
– Да ты что! Ни в коем случае! Будем обедать.
– Нет, я не буду. Я есть не хочу. Мне домой надо. Меня ждут.
Эля видела, что Митя отчего-то растерялся. И даже рассердился.
– Ты боишься встретиться с моими родителями?
– Нет. – Митя постарался как можно независимее пожать плечами. – Отчего бы это? Ничего я вообще не боюсь. Просто не хочу. Порепетировали и – всё. Я уезжаю.
– Хорошо, – сдалась Эля. – Как хочешь. Но только с родителями все равно придется поздороваться.
– А другого выхода нет? Только главный?
Эля внимательно посмотрела на Митю, чтобы убедиться, что он не шутит.
– Ведь в таких домах, как у вас, всегда есть какой-то черный ход. Для прислуги… – Митя осекся, как будто сказал что-то неприличное.
– Да, у нас есть прислуга, – спокойно пожала плечами Эля. – Потому что дом огромный, с ним не справишься. И мама работает семь дней в неделю. И действительно есть еще одни ворота, точнее, дверь. Вот ты даешь!
– Почему твоя мать работает семь дней в неделю? – спросил Митя.
– В смысле? Как почему? Потому что это их дело, они этим живут.
– Я купил вчера ваш хлеб. Вкусный. Бате принес. Ему тоже понравился.
Митя не стал говорить, что дальше сказал отец по поводу занятия Элиных родителей, что ему это совсем не понравилось.
– Ты всегда так говоришь, как будто у тебя нет матери. Только об отце.
– Почему? – пожал плечами Митя. – Просто мы с ним друзья.
– А мы с тобой – друзья? – спросила Эля. Она бы, конечно, задала другой вопрос, но не решилась.
Митя искренне улыбнулся.
– Друзья, конечно. Если ты не против.
– У мальчиков с девочками разница пять-семь лет. Так что твоя невеста учится сейчас в третьем классе, имей в виду, – лукаво ответила Эля. – Или даже в первом.
– Я не собираюсь жениться! – твердо объявил Митя.
– Никогда?
– До сорока двух лет.
– Почему именно до сорока двух?
– Элька! Вы где? Наверху? – Она услышала веселый голос отца. – Спускайтесь! Мы рыбу привезли, сейчас Алина Константиновна пожарит. Сом шикарный, с усами! Спускайтесь, посмотрите, пока ему усы не обстригли! Эй, молодежь! Вы где там? – зычный баритон отца раскатывался по всему дому.
Митя побледнел.
– Я хочу уйти через заднюю дверь.
– Нет.
– Да.
– Почему?
– Я… Я не могу объяснить.
– Сбегаешь?
– Да. Считай так.
– А в Латвию поедешь?
– Да, наверно. Я пойду, покажешь мне куда?
– Ну, ты даешь! – Эля покачала головой. – Представляю, как я это буду родителям объяснять.
– Скажешь, что я трус?
Эля посмотрела на мальчика. Он стоял так близко, она видела родинку около уха – никогда раньше ее не замечала, каштановые растрепанные волосы приятно пахли – это точно был запах его волос, она его уже знала, наверно, моет голову каким-то особым шампунем, видела ссадину на подбородке (интересно, где он так ударился?), видела, как бьется венка на шее, могла бы провести по ней пальцем, чтобы она перестала биться, быстро, тревожно… Но она видела и то, что Митя был сейчас очень далеко от нее. Наверно, мыслями уже был дома, со своим отцом, который для него важнее всего и всех. А как иначе это все объяснишь?
– А если я передумаю ехать? – спросила она.
– Значит, не поедем. Только жалко, мать столько с визой и разрешением промаялась…
Непонятно, как с ним разговаривать. Непонятно, что он на самом деле думает и чего хочет. Непонятно, как он к ней относится. Непонятно на самом деле, почему он уходит.
– Ну, – Федор весело потер руки и пропел по-итальянски: – Sono il factotum! Della città! Della città! Показывай!
– Что? – вздохнула Эля.
– Не что, а кого! Виолончелиста своего. Ну-ка мы сейчас его на зубок попробуем…
– Он… он ушел, па.
– В смысле? – Федор оглянулся. – В смысле – ушел?
– Убежал, папа. На остановку пошел. Потом на электричку и домой.
– Почему?
– Братья по разуму, пап.
– Не понял.
– Мальчики – наши меньшие братья по разуму, не более того.
– Я тоже в каком-то смысле мальчик… – засмеялся Федор.
– Ты чем-то обидела его? – Лариса, слышавшая конец разговора, пристально смотрела на дочь.
– Ага, мам, рассказала поучительные истории про ранний секс, и ему стало так же плохо, как и тебе, когда я пыталась с тобой поговорить о своем, о девичьем.
– Эля!.. Федор, почему она так разговаривает со мной… – Лариса подошла к мужу и взяла его обеими руками за руку, как маленькая, словно ища защиты.
– Я очень одинока в нашей семье, – сказала Эля. – Я обедать не буду. Мне и без вашей рыбы тошно. Всё. Я наверху.
Эля ушла, не оглянувшись на родителей.
– Ну и что все это значит? – спросил Федор жену. – Какой ранний секс? Кого она имела в виду? Что она тебе говорила? И что с этим мальчиком? Наша дочь нашла оригинала? Больше никого подходящего не было? Может, пинком под зад его сразу, пока ничего нет еще?
– А кто тебе сказал, что ничего нет?
– В смысле? – Федор мгновенно стал наливаться кровью. – В смысле, Лара?! Это что… Так про что она… Я не понял… Лара!!!
– Федь, Федь… – Лариса примирительно обняла мужа. – В смысле она уже влюбилась, разве не видишь?
– Как влюбилась, так и отлюбится. Занять ее чем-то, пусть на вокальные фестивали ездит – в Питер, в Париж, куда хочет. На море скоро надо отправлять ее… С кем только, непонятно. Но надо. Уедет, за лето забудет.
– Не знаю… – покачала головой Лариса. – Не помню, чтобы Элька так себя вела и так переживала. Не уверена, что это может быстро пройти.
– И слышать ничего не хочу. Все. Надо, чтобы она за лето увидела как можно больше красивых мест, с людьми разными познакомилась… И вон из головы этого ипохондрика. Что это? Дочь кричит на нас, есть ничего не хочет, говорит все подряд, в комнате запирается… Я ее такой не знаю. Пойду поднимусь к ней, попробую выманить из комнаты. Нам все равно с тобой скоро ехать обратно, встреча же у нас с поставщиками вечером. И не отменишь. А ребенок – одинокий!
Родители переглянулись и одинаково развели руками. Надо же чем-то жертвовать. Выходит, они жертвуют своим собственным ребенком, у которого есть вообще все, о чем только можно мечтать. А девочка жалуется на одиночество.
…Митя ехал в электричке и смотрел в окно. Все вообще не так вышло. Он обещал отцу не разнюниваться, не поддаваться на «их богатство»… Но он как-то ничего не видел. Ну дом и дом, большой, красивый, если бы крыша у него была не фиолетовая, а коричневая, крыльцо не круглое, а строгое, окна повыше и пошире, вообще было бы здорово. В доме он не заметил никакого такого богатства, хотя ведь он по сторонам особо не смотрел. Охрана по углам не стоит, люстры хрустальные с потолка не свисают, лестница красивая, но не мраморная… Никакого кичащегося богатства нет. И вообще, это все дело десятое. Но сама Эля… Что-то в ней есть такое, что не дает возможности чувствовать себя с ней легко и просто, как с Тосей, скажем. Надо думать, что сказать, нельзя быть самим собой…
Митя взглянул на свое отражение в грязноватом стекле. А какой он настоящий? В старой застиранной матроске, в которой он часами сидит на стуле, обнимая коленями виолончель, с нитяным ободком в волосах, чтобы не спадали на глаза? Или в красивом черном концертном костюме, в котором он когда-то выйдет – обязательно выйдет, ему обещал отец! – на лучшие сцены мира? Он – какой?
Он пойдет пить дешевую водку с Деряевым и Тосей, будет ждать ощущения, жгучего, стыдного, которое возникает у него, когда его трогает Тося своими горячими беззастенчивыми пальчиками, закроет глаза и будет знать, что его любят – а как иначе, зачем тогда льнет, зачем трогает, зачем втайне ото всех подмигивает, ладно еще подмигивает, но ведь сама жмется, прислоняется, переходит ту грань, за которой уже нет стыда, нет запретов, за которой ему будет можно все, о чем даже думать страшно… Она ему это обещает, Митя отлично понимает, не маленький уже. Вот такой он – настоящий?
Или же с Элей, когда тревожно и волнительно от одного ее взгляда? Учащается пульс, становится нечем дышать, не видишь ничего, кроме нежных губ, светящихся глаз, волос, которые хочется потрогать, убедиться, какие они приятные на ощупь, кроме светлой чистой кожи, по ней тоже хочется провести ладонью, губами…
Митя встряхнул головой. О чем он думает! У него недоучена вторая часть сонатины, он никак не справляется в быстром темпе с гаммами, он и не начал еще разбирать произведения, которые будет играть на поступлении – взглянул на ноты и отложил подальше. Ну и наконец, у него ничего не выходит с Элиной песней.
Она добивается от него страстного, эмоционального исполнения, сама именно так и поет, и у нее это хорошо получается, и преподавательницы обе вторят ей, что Елена Самуиловна, что его Нина Георгиевна, поддаются на ее обаяние – правда, трудно не поддаться, когда она поет грудным, теплым, таким сильным голосом, то нежно, то отчаянно, а главное, когда взмахивает ресницами, смотрит молча – таешь, таешь и начинаешь подчиняться…
