Она добивается от него страстного, эмоционального исполнения, сама именно так и поет, и у нее это хорошо получается, и преподавательницы обе вторят ей, что Елена Самуиловна, что его Нина Георгиевна, поддаются на ее обаяние – правда, трудно не поддаться, когда она поет грудным, теплым, таким сильным голосом, то нежно, то отчаянно, а главное, когда взмахивает ресницами, смотрит молча – таешь, таешь и начинаешь подчиняться…
Но отец сказал, что эмоции здесь совсем ни при чем. Это – песня мертвеца, а разве мертвец может петь эмоционально? «Вот ты представь – ты лежишь в могиле, над тобой толща земли, тебе душно, страшно, и вообще тебя уже нет. Ты что, будешь страстно это играть? Нет, конечно. Твой голос еле-еле слышно из-под земли. Вот так и играй».
Кто прав? А разве есть такой вопрос? Разве может быть кто-то другой прав, кроме отца? Пока отец ни в чем не ошибался. Сказал – на даче она будет уговаривать тебя не репетировать, не за этим зовет. Зовет просто так, чтобы заманить к себе, в свой мир, показать его соблазны, чтобы тебя приручить, поставить на колени и раздавить потом – ногой, безжалостно, с удовольствием. И точно. Элька приглашала его гулять, пройтись до озера, потом оставляла обедать. Отец сказал – она точно захочет с родителями познакомить – и правда, настаивала, даже сердилась. Отец сказал – уедешь пораньше, расстроится. Так и есть.
Вот не пишет ничего, не спрашивает, почему уехал, обижается. На прощание вовсе ничего не сказала. Молча провела до задней калитки, отперла ее, выпустила его, и все. Почему обиделась, почему сердилась? Считает его своим парнем? А кто ей сказал, что он вообще хочет быть чьим-то парнем? Не из-за этого ли она хочет поехать с ним? У отца именно такие подозрения были с самого начала.
Отец согласился-таки на Латвию, мать уговорила. Все деньги, крохотные сбережения, которые у них были на лето, уйдут на эту поездку. Отец уже много лет не ездит никуда, мать с Митей однажды ездила на десять дней на Азовское море, и с тех пор Митя каждый год ждет – вдруг они снова поедут, но этим летом, наверное, не получится. Родители, его любящие родители, отправляют его, чтобы он повидал свет, преодолел волнение, вышел на большую сцену. Фестиваль – огромный, туда съедутся юные музыканты со всего света… Зачем он только согласился? Почему нехотя согласился и отец? Вот загадка – как он только решился отпустить Митю, хотя даже в метро не разрешает ему одному ездить, а если Митя откуда-то возвращается с классом, с компанией, всегда встречает на остановке?
Митя, измученный своими сомнениями, пропустил станцию, с которой было близко добираться до дома, и проехал до конечной, до самого вокзала. На вокзале он увидел киоск «Хлебная мануфактура Теплаковых». Вот чудеса. А он только что у них дома был. Они-то и не догадываются, что мальчик, который к ним сейчас приезжал, когда-нибудь станет звездой. Обязательно станет. Если будет делать все так, как говорит отец. Хотя иногда это очень трудно.
Митя замер на мгновение у ларька, в котором продавались сувенирные скульптурки. Какие уродливые… Неправильный заяц, похожий на человека, вредного, нездорового, с тяжелыми, опухшими веками, свинка в европейском национальном костюме, жирненькая, оплывшая, испуганный еж с кривыми лапками, держит яблочко, словно только что украл его и не успел съесть, застукали… Кто купит это все? Кто это делает? Зачем? Митя, как обычно, взглядом поправил все фигурки, вытянул слишком приплюснутую мордочку зайцу, переодел свинку, спрямил лапки ежу и сделал ему лукавый взгляд… Вот так лучше.
Мальчик вздохнул, резко развернулся и быстро пошел ко входу в метро. Ему – это – не надо. И Эля ему не нужна, потому что ему вообще не нужна пара. Он – одинокий художник, точнее, музыкант. У него нет времени на переживания, на то, чтобы разбираться, чего хочет Эля, чего не хочет. Это все отвлекает его от основной задачи. У него – одна-единственная жизнь, и прожить ее нужно так, чтобы отец был им доволен. Чтобы все, что не получилось у отца, получилось у него, пусть и в другом деле. Все награды, которые не получил отец, получит он. И принесет отцу, и отец поймет, что не зря жил, что все надежды и старания его были не напрасны. Он живет ради Мити, он всегда так говорит. Он выбрал ему путь и ведет его по нему, и Митю ждут только победы, большие, настоящие, звездные.
– Боишься? – Эля взглянула на Митю, который сидел, глядя прямо перед собой.
– Я? Нет, конечно. Я – нет…
– А я боюсь немного. Я летать не люблю.
– Я всегда думал, что мы поедем на поезде…
– Всегда думал? – засмеялась Элька. – А я-то была уверена, что ты ехать до последнего не хотел.
Митя взглянул на нее. Вот если ее не видеть, можно быть с ней очень смелым. Можно хамить, не отвечать. Переписываться гораздо легче. А когда видишь и особенно сидишь рядом, так близко, чувствуешь тепло ее локтя, видишь ее ровненькие коленки, тонкие щиколотки… Черт, ну вот, начинается. Кажется, он начинает попадать под ее влияние с самой первой минуты.
Митя ничего не ответил. Не поймаешь, нет. Он – свободный, независимый музыкант. Партнерша – да, пусть даже друг, поклонницей его Эля вряд ли будет, он это уже понял, слишком она… развитая для того, чтобы быть его поклонницей и безоглядно верить во все, что он говорит, восхищаться им. Но и парой она ему не будет, потому что у него вообще никогда не будет пары. По крайней мере, в ближайшие двадцать лет.
– Приятно быть богатой? – спросил Митя Элю, сам не зная, почему вдруг. Может быть, для того, чтобы отдалить мысли о том, что могло бы быть, если бы ему не надо было делать звездную карьеру. Ведь тогда, возможно, он бы и мог дружить с Элей, она бы ему не мешала жить.
Эля пожала плечами.
– Я не знаю. Я никогда не была бедной. Для меня это естественно. Я привыкла. Это никак не меняет качества моей жизни.
– Ничего себе! – усмехнулся Митя. – Не меняет… Еще как меняет! Ты можешь все. Села и полетела, куда хочешь, будешь учиться, где захочешь…
– Не скажи… – покачала головой Эля. – Во-первых, мой отец не арабский шейх, не премьер-министр и не вор. У нас не такое количество денег. А во-вторых, я же и так хорошо учусь, Митя. Лучше всех в лицее. Я на региональной олимпиаде первое место заняла в этом году…
Странно, вот хорошо это или плохо, что девушка такая умная? Наверно, плохо, очень трудно с ней. Даже как-то перестаешь замечать ее красоту. Давит ее ум. Зря, он, наверно, согласился поехать. Прав был батя.
Митя надел наушники и включил американскую музыку. Удивительно свойство этих песен без начала и конца. Почти ничего не понимаешь, человек о чем-то отчаянно поет, наверняка о своем одиночестве, о какой-то несправедливости, о мучительной несправедливости жизни, но точно слов не разберешь, просто следишь за взлетами-падениями мелодии, опеваниями, когда ни одной точной ноты, ни одного понятного интервала, все относительно – вот вроде и ровная, прямая кварта, а нет – соскользнуло на полтона, и все зазвучало по-другому, неуверенно, щемяще… И бесконечные секунды – малые, большие, мелодия взбирается шажками, шажками, потом летит вверх и резко падает вниз, в хриплое темное дно почти не поющихся человеческим голосом нот… И так хорошо, что непонятно, что о смысле можно только приблизительно догадываться.
Зато он отлично помнит свой смысл, ему о нем перед отъездом напоминал отец: у Мити есть семья, у Мити есть цель. Ему не нужно делать ничего, что бы отдалило его от семьи и от той высокой цели, к которой он идет.
– Помоги мне, пожалуйста…
Митя увидел, что Эля что-то говорит ему, и снял наушники.
– Что?
– Я уронила закладку под кресло, не вижу ее, тебе не видно?
Митя отстегнул ремни безопасности, которые уже снова застегнул перед посадкой, и наклонился под кресло. Близко, совсем близко рядом с ним были Элины босые щиколотки, так беспомощно виднеющиеся из-под недлинных вытертых черных джинсов. Митя замер.
– Мешаю? – Эля отодвинула ноги.
– Лови! – грубовато сказал мальчик, проклиная себя за то, что…
За все! За то, что боится лететь, за то, что согласился ехать, за то, что не знает, хватит ли ему денег на пять дней, а если не хватит – что он будет делать? За то, что у Эли такие тонкие милые щиколотки, совсем не похожие на ее решительный характер…
– Что? – Эля смотрела на него смеющимися глазами.
Еще она и смеется над ним!
– Ничего! – буркнул Митя. – Садимся, кажется. Надеюсь, самолет не упадет. Очень много катастроф как раз при посадке. Шасси не выпустится, и все. Грохнемся, за секунду все взорвется, ничего не останется. Сто восемьдесят обгорелых трупов.
– Мальчик, – обернулась к нему женщина, сидевшая впереди них. – Зачем ты такие вещи говоришь? Девочка, скажи своему брату, чтобы он людей не пугал и сам сидел спокойно.
– Хорошо, – улыбнулась Эля. – Брат, сиди нормально, спокойно и слушайся сестру!
– Я не брат… – проговорил Митя, но так, что слышала одна Эля. – Еще чего!
