Теперь вечерами Карлайл приходил домой пораньше. Энни он говорил, что ему надо много выучить, на самом деле какая-то неведомая сила тянула его ближе к Джемме. Он не мог отойти от нее ни на минуту, даже нужда выйти в магазин вызывала тоску.
Больше Джемма не позволила себе в его присутствии ни единого бесконтрольного жеста. Она боялась выдать себя, хотя и знала, что этот день неумолимо приближается. Она села за свадебное платье, боясь, что не успеет его закончить зрячей.
Тринадцатого октября Джемма ждала репетиции спектакля и мимоходом делала зарисовки платьев. У нее было несколько замыслов, и она все не могла выбрать, какое платье больше всего подчеркнет красоту Энни Гамильтон, в будущем Хорни. Как вдруг… Изображение в блокноте помутнело.
Джемма, сердце которой тяжело билось, поморгала несколько раз. Она видела, но сквозь какую-то пелену, контуры предметов расплывались. Джемма поняла, что пришло время сказать Карлайлу правду.
Взглянула на часы, поднеся их к самым глазам. Половина третьего. В это время у него закончилась последняя пара, сейчас он накинет бежевое шерстяное пальто, сшитое ею год назад, попрощается с однокурсниками и придет сюда. Можно подождать, но… Тоска стала невыносимой. Джемме показалось, что если она не прижмет его к груди прямо сейчас, то умрет. Ей так хотелось, чтоб он пришел на помощь, защитил ее, как защищал всю жизнь, заслонил от болезни. Набросив на плечи плащ и обвив шею длинным шарфом, она выбежала на улицу.
Ее чуть не сбил с ног ветер, холодный, промозглый. Под ним Джемма почувствовала себя одиноко. Она с детства не переносила такой свирепый ветер, это был ее единственный враг. Ветер размотал шарф, растрепал прическу. Джемма хотела поправить ее на ходу, но сделала только хуже, и рыжая волна хлынула ей на спину и плечи. Ладно, пусть, это уже не важно.
Джемма и Карлайл увидели друг друга на перекрестке, точнее, Карлайл увидел, а Джемма скорее почувствовала: у людей вместо лиц были размытые пятна. Карлайл улыбнулся ей через улицу, глядя на ее разлетающиеся огненными языками волосы, и она ощутила тепло, согревшее ее даже на этом ледяном ветру.
Мимо них ехали машины, пешеходам горел красный сигнал. Джемма вздохнула с облегчением: все хорошо, сын стоит и терпеливо ждет, когда можно будет пойти ей навстречу. Джемма еще в самом детстве строго-настрого наказала ему, чтобы он не смел кидаться к ней через дорогу, пока не убедится, что это безопасно. Каждый раз, глядя на него с противоположного тротуара, она понимала по его улыбке, что он мысленно говорит ей сейчас: «Ну вот, видишь, я покорен твоей воле, я не хочу лишний раз огорчить тебя, и стою, жду, смотрю по сторонам, и перехожу дорогу только со всеми, только в специальном месте, хотя мог бы расшвырять все и вся вокруг, только чтобы скорее оказаться рядом…»
Наконец зеленый сигнал переключился на желтый, и автомобили затормозили. В голове вдруг стало как-то холодно и пусто, и Джемма поняла, что ничего не слышит и почти ничего не видит, ее глаза и уши были залиты белым бетоном. Она догадывалась, что рядом с нею уже пошли по переходу люди, и Карлайл двигается ей навстречу. Вот еще несколько секунд, и она будет в безопасности, она почувствует его горячие руки и поймет, что он рядом. Как жаль, что она его больше не видит!
И Джемма торопливо шагнула на проезжую часть, не замечая, что пешеходы все еще нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, пропуская запоздавший на поворот трамвай.
Он видел, как она шагнула на проезжую часть, на рельсы, и видел трамвай. Наверное, трамвай отчаянно звенел, но тишина заливала уши Карлайла, как бетон льется в опалубку, глухо, безнадежно. Еще можно спасти! Мама! Джемма, стой! Но он слишком далеко, и проклятое тело мешает, двигается слишком неповоротливо, медленно. Он успел всего три шага – а она, его тонкая кареглазая Джемма, уже в ярде от уродливой морды несущейся железной махины.
Он не видел ее гибели. Перед ним стояла другая картина: над улицей еще звенит его отчаянный крик. Джемме пятнадцать лет, ее волосы лужей расплавленной меди растеклись по пыльному треснутому асфальту. Туфли почему-то валяются в стороне, а рядом лежит опрокинутый навзничь искореженный велосипед, и спицы в его колесах еще мелькают, мелькают…
Уже год прошел со смерти Джеммы. Она похоронена на локерстоунском кладбище, там, где пахнет примулами и вереском, мокрой землей, морем, откуда видно ее любимые холмы и даже ферму. С подвеской из лунного камня и золота на бездыханной груди. Похоронена, но не оплакана – Карлайл не мог оплакать ее до конца, это было выше его сил. Как будто из жизни вынули сердцевину, то, что и составляло саму эту жизнь.
Энни не вынесла таких перемен. Вместе с Джеммой ушел в небытие и тот веселый и умный молодой человек, что покорил ее сердце. Того, кто остался вместо него, Энни не знала.
Он бросил университет, узнав, что Джемма обращалась перед гибелью к докторам и те не смогли ей помочь. Медицина оказалась бесполезна, когда речь зашла о самой дорогой ему жизни, – так зачем она тогда вообще нужна, эта чертова наука? Карлайл жил в Эксетере, в Локерстоуне ему становилось так больно, что он едва дышал. Но заставить себя не приезжать на родину он так и не сумел, ведь там была она.
Карлайл остался один. Он засыпал, помня ее глаза и улыбку широкого рта, а просыпался со всхлипом. Он помнил о ней все. Ее правое плечо, которое на полдюйма выше левого оттого, что она поджимала его, сидя за машинкой. Ее привычку держать булавки во рту и разговаривать, придерживая их в уголке обветренных губ. Подрагивание крыльев усыпанного веснушками носа, когда она старалась сдержать смех. Шорох ее подола и жасмин, которым до сих пор пахнет в шкафу с платьями.
Лил сильный дождь. Прошел год, а Карлайл так и не смирился. Он гнал по шоссе на пределе скорости, и от дождя не спасали крыша и ветровое стекло – его щеки были такие же мокрые. Дождем застилало глаза. Сколько раз он преодолел этот путь за год? Сто? Двести? И ни разу даже не заметил дороги. Там, в конце, дома – он верил – его ждала его Джемма, смеющаяся, с растрепанными волосами и этими своими резкими, точными движениями. Он всегда гнал как сумасшедший в этой яростной надежде. Но в доме Вейлмартов-Донованов жили другие люди, и ее смех в синей гостиной больше не звенел. Она ждала его под холмиком земли, так пьяно пахнущей черной земли, поросшей клевером.
Карлайл убрал руки с руля всего на мгновение, чтобы вытереть глаза. На мокром повороте этого было достаточно.
Он огляделся, мучительно пытаясь понять, где находится. Мощенная гладким булыжником аллея посреди осыпающегося сада, и вокруг оглушительная осень. Тихо ложатся на влажную землю последние листья, тихо оседает туман, покрывая все тончайшим слоем влаги.
Он не мог вспомнить, кто он, как его зовут и как он сюда попал. Но мог поклясться, что еще мгновение назад видел перед собой дорогу и ночь. И его лицо было мокрым от дождя. Он провел рукой по лицу – так и есть, влага. Наверное, это от тумана. Но при чем тут дорога? Ответа не было.
Концы аллеи терялись в тумане. Пахло холодным утром, поздними цветами и яблоками, прелой листвой, давно угасшим костром. Наверное, пахло именно так, впрочем, он не мог бы описать запахов, потому что запахи не имеют имен, да если бы и имели – он этих имен теперь не знал. Он не знал о мире ничего, меньше, чем только что родившийся младенец. Но внутри ворочалось Чувство. Оно было так велико, что грудной клетке не хватало пространства вместить его. Чувство это было сильнее, крепче, больше его самого, и начинало казаться, что это не Чувство растет внутри его, а он живет внутри этого чувства, как в сверкающем кристалле.
Чувство имело направленность. Вектор. Оно тянуло туда, вперед по аллее, затянутой кисеей тумана.
Он побежал. Как только он понял, что нужно сделать, он исполнил это без терзаний и сомнений. Надо бежать, что есть сил, на пределе возможностей, чтобы быстрее оказаться там, где… Там? Где?
Ботинки мелькали по булыжнику. Он ни разу не поскользнулся, не подвернул ногу на скользком камне. Мышцы не загудели от перенапряжения. Потому что камня не существовало, и ног тоже. Он был сам этим чувством, одной сгустившейся мыслью: туда, скорее.
И он достиг своей цели. Иллюзорное сердце радостно затрепетало в иллюзорной груди.
Он стоял перед величественным Домом. Это был его храм. В этом храме жило божество, какое именно – разве божества имеют имена? Разве имена – не придумка людей, не их глупое желание назвать все и вся вокруг себя?
Он шагнул на первую из шести мраморных ступеней. Она наполовину вросла в землю, и на нее со всех сторон наползала трава. Сделав этот единственный шаг, он остановился. Того человека, что несся сейчас по аллее, от этого, стоящего на первой ступени, отделяла бесконечность.
Потому что он вспомнил.
Он вспомнил все.
Перед ним промелькнула его первая жизнь, в стране оптимистов и злодеев, и эта жизнь через пелену времени показалась нереальной. Промелькнула и вторая, с недавним, очень печальным концом и утратой, которую он не смог пережить. И он понял, что это за чувство, выросшее больше его самого, такое щемящее, болезненное и прекрасное. Унять боль – значило подняться на крыльцо. Так просто.
