О чём он?
Не о намерениях ли моих?
Заныло сердце.
Но я не отрекусь от намерений своих, – вскипал Германтов, – не отрекусь, он же, – тоже не без злости глянул на Веронезе, – не отрёкся на трибунале от шута с попугаем на кулаке… Германтову захотелось, чтобы поскорее настало утро, чтобы пискнул Saab, и они бы, он и Вера за рулём, понеслись, – ему остро захотелось сейчас же увидеть Веру, почувствовать её тепло и услышать её голос, встретиться, глаза в глаза, с горячим золотым взглядом.
– Ну так как, самоуверенный друг мой, искусствовед получает лицензию на убийство художника? – поверх обращённого к нему экрана Веронезе зло посмотрел на Германтова, пальцы его продолжали свой игровой забег по клавишам, – и вы, с лицензией на руках, выписанной вам дьявольской милостью, уже выбрали себе жертву…
Откуда он узнал про лицензию на убийство? – изумился Германтов, – это же давняя полушутливая идея Шанского.
Они что, пообщались – там?
А недавно приснившийся Шанский уже предостерегал, и был он почему-то в клетчатых брючках?
Запахло серой.
Инфернальный шантаж?
Словно в замедленной съёмке… – колесом ходил акробат.
Девочка всё ещё балансировала на шаре…
Так, что ж со мною происходит, – судебные слушания начались и… – я себя сужу или они меня судят?
– Нет, – поправил себя Веронезе, совсем уж злобно сверкнув глазами, – на сей раз вам одной жертвы мало, вам понадобились две жертвы.
Палладио по-прежнему сидел безучастно, прикрыв глаза, обхватив сильными руками тяжёлую голову.
Антиподы? – но как же сплотились против него…
Что, что могло их сплотить?
Германтов подумал, – они меня предупреждали уже в духе криминальных разборок, когда избивали, повалив на булыжники, однако же теперь они в моей власти, поскольку я по своему усмотрению волен интерпретировать их художества, – а вслух сказал весомо, но примирительно: я вас не убиваю взглядами и соображениями своими, ибо нельзя убить умерших, я, напротив, воскресил вас, о чём свидетельствует хотя бы эта беседа, что же до прекрасных художеств ваших, цельных и искренних, то я их – ничуть не уничтожаю, а лишь интерпретирую, то есть преображаю их энергией новых мыслей.
Веронезе (с гневной усмешкой, ничего хорошего не сулившей). Благодарим покорно за воскресение, приятно вновь очутиться здесь, но… неужели и бессмертные творения наши нуждаются в преображениях?
Палладио безучастно молчал.
Германтов, затравленно прижал ладони к глазам, и без того закрытым; холодея, ощущая опять, как разверзается в душе его обледенелая пустота, подумал, что воскресил их, вернул в мир страстей и творческого соперничества, а они-то ожили исключительно для того, чтобы его убить?
О чём ещё, кроме высшей меры, он мог думать в ожидании приговора…
– Счастье моё я нашёл в нашей… – у аккуратно одетого молодого человека с холёной бородкой был приятный мягкий баритон, а пел он чуть шепелявя, словно имитируя голосом шипение старой пластинки, и Веронезе радостно обернулся, с блаженством на лице дослушал певца.
Нашёл в нашей дружбе или – в нашей встрече, как правильно? – машинально спросил себя Германтов.
– Опять совок! – скривила губы растрёпанная женщина.
Веронезе. Теперь в двух словах об интерпретациях (сверкнув глазами). Откажемся-ка, любезный, от спекуляций! Вот, в одной из прелюбопытных интерпретаций своих, – (запрыгал пальцами, глядя в экран, по клавишам), – вы рассуждаете о скрытом взрыве, о взрывной волне смыслов, а также – об экстазе художественности как об экстазе тёмных непостижимостей, бурляще гнездящемся в тайных глубинах произведения, дабы уравновесить экстатические проявления света, которыми благостно лучатся вынесенные на поверхности произведения видимости… мудрёно, – откуда ведомо вам что-то о бурлящих тайных глубинах? – но, поднатужившись, понять можно.
Германтов (подавленно). Что мудрёного? Это всего-то допущение, это некая темноватая аллегория. И, между прочим, рискну вам напомнить, Паоло, что глубина – на то и глубина, чтобы оставаться невидимой.
Веронезе (сорвавшимся голосом). Глубина?! Давайте-ка без вихляний, – как же вы проникаете в глубину, что вы там, в глубине этой, намерены отыскать?
Палладио (очнувшись). Да, – что?
Германтов молчал, – так вот ради чего они выжидали, пускаясь в отвлечённые воспоминания и пустоватые разговоры, вот ради чего… а я-то, попал впросак: действительно, воскресил их, развесил уши, когда разболтались они, потом разболтался сам, а они-то были себе на уме и теперь своим дознанием добивают меня.
Веронезе. Итак, что же вы там, пытливый друг наш, отыскиваете, в глубине? (Посмотрев, как в шпаргалку, в экран ноутбука). О, вы с помощью этой загадочной штучки (щёлкнув пальцем по ободку экрана), открываете мне глаза. Итак, признайтесь, – вы, заряженый и движимый манией своей, отправляетесь в виллу Барбаро, чтобы отыскать «ядро темноты»?
Палладио, тяжело наваливаясь грудью на хрупкий пластмассовый столик, головой подался вперёд.
Германтов, припёртый к стенке, молчал.
Из очей Веронезе выметнулись языки пламени: итак, что за тайна хранится в этом затемнённом ядре? Разгорячённый, снова промокнул бумажной салфеткой лоб; и ему нелегко давался этот разговор.
– Так что же содержит ядро?
Германтов (упавшим голосом, с поражающей самого покорностью). Саму тайну художественности.
Веронезе (торжествуя). Я так и знал!
У Палладио, только что потухшего, тоже загорелись глаза.
Германтов молчал, его лихорадило, и всё было нереальным таким вокруг.
Веронезе (тихим голосом). Вы, отважный мой профессор, намерены изъять тайну, опустошив ядро темноты?
Германтов (опустив глаза). Тайну эту невозможно, как понимаю я, изъять, я лишь хочу к ней максимально приблизиться.
Веронезе (грозно, но с вкрадчиво-иезуитской какой-то интонацией, не иначе как подражая отцам-инквизиторам, изрядно ему попортившим на допросе кровь). А что это такое, по-вашему, – тайна художественности?
Германтов (растерянно). Э-э-э, допустим – сгусток смыслов и эмоций произведения, излучатель волнения, берущий нас за живое.
Гамлет. Мне не давала спать какая-то борьба внутри…
Веронезе (издевательски кивнув в сторону сценического помоста, портал которого обрамляли складки занавеса). Слова, слова, слова, – вам, профессор, и на склоне лет не надоело играть словами?
Германтов. Мне это интересно.
Веронезе (с гримасой). Странная ориентация ума, исполненного любопытства, – тщетно стремитесь проникнуть в ядро темноты и овладеть художественной тайной при том, что не способны даже понять как устроена внутри эта, смею предположить, несложная вещица, – опять постучал по крышке ноутбука пальцем.
Отрешённый Палладио повёл могучими плечами, – замучила ломота в плечевых суставах?
Германтов (робко). Паоло, а для вас что такое тайна?
Веронезе. Когда пишу, я ею владею безраздельно, когда ж подумаю о тайне, то тотчас она прячется от меня.
Палладио повел плечами.
Веронезе. И не упорствуйте, смиритесь лучше с неизбежным, и, простите за фамильярность, наивно-неуёмный профессор мой, вот добрый вам совет, – не надейтесь разгадать эту тайну тайн…
Германтов. Разгадать? Да я же лишь приблизиться хочу к разгадке.
Веронезе (надменно). Не приблизитесь…
Германтов. Но я же увижу по крайней мере виллу Барбаро, завтра утром уже увижу! (Неприязненно глянув на складки чёрных плащей и лежавшие на столе белые маски с клювами, подумав) «Увижу вопреки всем зловещим посулам затянувшегося карнавала».
Увижу, увижу, увижу, завтра непременно увижу и тогда… – в висках, свёртываясь-развёртываясь, пульсировала idea fix.
Веронезе и Палладио (в один голос, непререкаемо). Не увидите!
Германтов (машинально). Почему?
Веронезе и Палладио (воинственно, но с величаво-спокойным достоинством). Мы не позволим…
Германтов. Почему это не позволите?
Веронезе (с саркастической усмешкой). А то вам, искушённейшему из профессоров, лишь прикидывающемуся простаком, невдомёк, что художники стоят на страже тайн своих, даже после смерти сторожат их, оберегают от посягательств? Старики – а я старше вас на пятьсот лет (панибратски подмигнув), обычно дают молодым дурные советы, однако же сейчас не тот случай. И не пытайтесь сыграть на противоречиях между мной и Андреа, да, было время, Андреа дулся на меня, когда я расписал виллу, сплошняком расписал, да так, что не различить было, где стены, где потолки, но время – лечит, не так ли? Разве выглядит теперь, когда столькими безбожными вольностями сломаны все каноны, роспись моя кощунством? Тихие распри и недомолвки меж нами – позади, а тайна, отныне и навсегда, у нас уже, – одна на двоих, мы едины в защите её, костьми ляжем (вновь подмигнув), а защитим, не так ли, Андреа? (Раздражённо заворочавшись в креслице). Профессор, я хотел вам помочь, однако тому, кто живёт столь безрассудным стремлением к недостижимому, помочь трудно – у вас нет шансов. Неужели вы на самом деле не понимаете, что всякий завлекательный сюжетец вкупе с виньетками и мишурой внешнего жизнеподобия, – с разными там листочками-веточками, блеском шелков, парчи – или, напротив, всякие силящиеся искупить скуку бессюжетности зримые искажения натуральных форм, деформации, как вы выражаетесь, – на свои лады лишь маскируют сакральное ядро? Ах, понимаете, что ухищрения живописи или украшательские лики архитектуры существуют перво-наперво для отвода глаз? Отлично, если понимаете, тогда осталось вам понять и принять главное: никому – и даже вам, размечтавшемуся, оснастившемуся тонкими методиками проникновения, – в это ядро, на последнем рубеже уже не нами, а самим Богом охраняемое-оберегаемое, не дано проникнуть.
