– Сколько? Семь? Мне тоже, – она схватила все покупки – убегу, как Золушка, первая, это мое право как девочки…
– Хотите, помогу вам, – сказал он, – могу довезти. Куда?
Эта девушка, такая смелая, как космонавт, смешливая, вдруг залилась краской и замерла, будто внутри нее что-то заболело внезапно, разбилось, и она слушает, что.
– Не нужно. Мои братья и отец… им не понравится…
– Что? Я?
– Что я с вами заговорила. С вами ведь никто не разговаривает.
– Со мной?
– Нет. Я не имею в виду аптеку или рынок… я имею в виду Братство… вас как всех. Красивых парней в черных пальто и плащах; вы здесь что-то сродни голливудским знаменитостям, мафии и прокаженным – одновременно.
– Никогда не думал…
– Потому что вы надменны. И богаты.
– Я не надменен и небогат, я конкретно приезжаю сюда только по делам. А остальные – со мной. С кем нам разговаривать? Если бы у нас здесь были друзья…
Она еще сильнее покраснела, будто горела изнутри, падали балки, потолок рушился, и никого невозможно было спасти, и ничего – ни антиквариат, ни библиотеку, ни автограф Элвиса…
– А я думал, людям не нравится, что мы верим в Бога.
– Нет, здесь много людей, верящих в Бога… но Братства они не понимают. Вы не кажетесь им добрыми и светлыми, верующими, в том значении, что им доступен.
– Это из-за меня?.. я очень грустный человек.
– Почему?
– Не курил давно, – сбил он пафос; они подошли к джипу, он загрузил свои покупки, достал сигарету, с розовым фильтром, – Вы курите?
– Да, по секрету всему свету, – она вынула из кармана пальто крепкий «Житан», – но я люблю мужские. Это из-за трех старших братьев. Люблю настоящие запахи…. – они закурили, будто время все-таки еще было. – Мне так не хочется с Вами расставаться. Я знаю, что говорю Вам кошмарные вещи, что они Вас беспокоят, тревожат, раздражают и совсем не нужны Вам. Но это все от того, что я больше не увижу Вас. Только случайно.
– Я поздороваюсь, если это случится.
– Не надо. Сплетни пойдут. Вы ведь не можете на мне жениться?
– Не могу, – сказал он. – Да, вы меня совсем с толку сбили. Мне теперь только валерьянку пить и давление мерить. До свидания. Вы уж простите, у меня, правда, девять голодных дядек ложками об деревянный стол стучат… десять… точно. У нас новый брат – Тео… и удар некоторых из них весьма силен – что-то из супергеройского, Халк, искусство ниндзя – стол хрясь – и пополам… а он старинный.
– Скажите, – сказала она, поймала его локоть, когда он уже стоял ногой в джипе, – зачем Вы там? Что Вас заставляет идти туда?
– Десять голодных…
– Нет, вообще… не только Вас… Тео… Кто вы?
Лицо его стало как покрытая снегом равнина, без единого следа, или комната в сумерках – невыразительным, непроницаемым.
– Это Вы для подружек спрашиваете?
– Нет, – сказала она. – Для себя. Что у вас там? Красота?
– До свидания, – повторил он как можно вежливее, хотя было все равно – они переступили уже через все приличия, залез, хлопнул дверью, выехал со стоянки, и уехал, и посмотрел в зеркало заднего вида – что она делает, ушла, или тоже смотрит – вслед… Она ушла.
Вот кошмар. Кто она? Что это такое было? Он включил радио – опять играла какая-то печальная песенка, Адам Ламберт что-то перепел из U2; Изобель Беннет, повторил Изерли, я Вас знаю… Вы Изерли Флери… что за ужас приключился с ним. Он гнал машину, потому что уже опоздал, все наверняка встали и не понимают, где завтрак; он ненавидел, когда что-то менялось, что-то мешало; он думал, привезет кучу вкусной еды и наготовит прекрасного; сегодня надо будет еще заказать мыльно-рыльные принадлежности, как все это называли – мыло, шампуни, гели, порошки для стирки; Изерли знал, что кому, кто чем любит пользоваться, кому какие запахи: сам он любил шалфей, миндаль, шиповник, инжир – горьковатые, Женя и Дилан – лесные, древесные ароматы, хвоя, белый перец, кедр, можжевельник, листья черной смородины; Роб был весь теплые тона, не чувственные, а именно теплые – мед, дыня, ананас, коньяк; Дэмьен предпочитал совсем тонкие, свежие, нежные, почти девчачьи – артемизия, фиалка, белый мускус; у Ричи были привязанности роскошные, как музыка Пуччини – кардамон, лаванда, ирис, ветивер; Йорик был как раз весь в отца – сама чувственность – как он собирается быть священником, опять задумался Изерли – он ведь ходячий афродизиак – мускат, сандаловое дерево, янтарь, табак; Грин был самым простым из всех, купи мне что-нибудь с морскими минералами, шутил он, что в каждом супермаркете стоит, Изерли сам подобрал ему ароматы, мягкие и сочные – мандарин, манго, мята, папайя; надо только в список внести Тео; Изерли даже уже стал думать, что ему подойдет – сочетание цветов и пряностей – как сам Тео – невинность и обольстительность – роза, герань, перец, жимолость, тимьян; отец Дерек любил какой-то старый парфюм, который придумал его друг-модельер пятьдесят с чем-то лет назад, и его выпускали для отца Дерека до сих пор – Изерли это поражало, вся семья Макфадьенов Талботов ван Хельсингов, их скрытая власть над миром; и Изерли подобрал всё под эти духи, и отец Дерек был доволен – лимон, грейпфрут, полынь, эстрагон, ладан, ваниль; ну и конечно, ван Хельсинг – кофе, черника, амбра, нероли. Изерли запомнил на всю жизнь – как он нес его по коридорам больницы; ни погоды в тот день он не помнил, ни боли, только запах, исходивший от одежды и кожи ван Хельсинга; и как потом он обнял его; поцеловал в макушку; чудесный аромат; будто ван Хельсинг был из другого мира; Марсель, край Европы, где корабли уходят к Святой земле; чуть-чуть соли, ветра, нагретого песка, еды чужеземной, вина; запах от одежды, подумал Изерли, как хорошо пахнет от Тео – именно его одежда; будто она хранилась где-то в булочной, где уже в пять утра для студентов и школьников готова первая порция свежих булочек с корицей и яблочным джемом… Надо спросить его, что он кладет в одежду – какое-то саше? Мысли о запахах отвлекли его, он думал о них так, будто решал математическую задачу; или вспоминал, что за песенка крутится в его голове; отличное средство отвлечься. Так любит делать Дилан – думать о чем угодно, только не о том, что здесь и сейчас.
Он приехал в восемь почти; по его расчетам все уже встали, ну, может, кроме Тео, он еще не придумал себе режим; а, его же «наказали» – совместной молитвой с Ричи в шесть утра; значит, тоже не спит; но было тихо; на кухне никого не было, и в коридорах, и в гостиной; и на площадке Роб с Женей не занимались. Изерли шел по коридорам, надеясь ну хоть кого-нибудь встретить – ему нужно было общение; да что же это, эпидемия, апокалипсис, все вымерли? Постучался к ван Хельсингу – никто не ответил. Может, все с Тео и Ричи на молитве, которую за счет Розария и прочих дополнительных обращений к Богу отец Дерек раскатал на два часа? В часовню он не пойдет. Ладно, тогда на кухню, выгрузить все из машины и готовить завтрак, сделать вид, что ничего не случилось, просто опоздал. Из-за двери в библиотеку услышал голоса – о чем-то говорили. Изерли постучал.
– Да, да, войдите.
Толкнул дверь. В креслах сидели напротив друг друга Дэмьен и Тео; оба в белых рубашках, распущенных галстуках, будто гуляли где-то всю ночь. Повсюду книги, у них на коленях, на столике рядом, на полу, все открытые; еще на столике стояли две чашки, пахло кофе, горел камин; здесь тоже была елка; и было уютно, как в книге Диккенса, когда все закончилось хорошо; все наследники найдены и все поженились.
– Привет, Изерли, – сказали они хором, очень веселые, будто выпили по чуть-чуть.
– Ребят, а где все? – спросил Изерли, щеки его горели. – Я прошу прощения за опоздание. Задержался на рынке, и все без завтрака…
– Да ладно, Изерли, ты что? Никто тебе слова не скажет. Все сделали себе по кофе из банки и разошлись по своим делам. Роб и Женя чистят оружие, Ричи нахватал атласов по анатомии и читает в своей комнате, или спит, накрывшись самым толстым, Йорик с Грином в часовне, сочиняют уже к Великому посту гимн, сказали, что будет очень тоскливый, Дилан ушел гулять в лес с фотоаппаратом, сказал, что свет обалденный… ван Хельсинг и отец Дерек тоже гуляют, внизу, у моря, что-то там обсуждают.
– Я так испугался, мне валидол, кажется, нужен. Ну что я за идиот, раз думаю, что без меня мир развалится? Правда-правда, всё в порядке?
– Бедный Изерли… Ну, все хотят есть, конечно. И хотя кто-то умеет готовить яичницу, а кто-то даже омлет, а кто-то даже яйца-пашот, но все решили ждать тебя, чтобы ты не расстраивался, что ты вдруг никому не нужен, что все выросли, – Дэмьен увернулся от щелчка по лбу. – Изерли… милый…. Это от большой любви.
– А у вас что за дела? Тео, по-моему, собирался спать до следующего утра, сделав вид, будто дня этого и не было вовсе… Дэмьен растолкал тебя, чтобы поделиться откровениями по поводу Марселя Пруста?
Дэмьен засмеялся.
– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.
